— Тебя всегда было нелегко успокоить, — говорила она. — Ничто из того, что я когда-либо делала, не могло тебя угомонить, даже спасение твоей жизни.
Вчера, когда я рассказала ей о работе, которую мне предложили в Управлении государственных парков и дикой природы в Денвере, о полном пособии, о моем собственном офисе, о зарплате, вдвое превышающей мою нынешнюю, она добавила:
— Вот и теперь тебя тоже ничто не может угомонить.
Затем она взяла свой бокал с коктейлем и сигарету, вышла на террасу и сидела там, пока садилось солнце, накинув поношенное одеяло на усыхающее тело, ее редеющие волосы походили на нимб и наводили на мысль о статическом электричестве. Маме всего шестьдесят пять, но она часто уходит в себя, слабеет, да и сердце пошаливает. Она стареет быстро и злится. Я все время думаю о вещах, которые знаю сама, но о которых не знает мама. Что у меня в животе растет ребенок, я почти уверена, что девочка, отца которой — любовника на одну ночь — я уже никак не смогу отыскать. Что, если я хочу получить эту работу, любую работу, которая будет лучше моей нынешней должности дежурной на въезде в национальный парк Роки-Маунтин, я должна ухватиться за нее, прежде чем моя беременность станет заметна. А еще я думаю о вещах, которые знаем мы обе, но не говорим вслух. Что в этом каньоне, в котором она меня вырастила, нет ничего нужного нам обеим: ни врачей, ни работы. Что ей следует отказаться от сигарет и джина, больше гулять, есть больше капусты. Мне тоже следовало бы все это делать, хотя я все равно не курю так, как она. Медицинские инструкции для конца жизни и для ее начала удивительно похожи.
Я наливаю в стакан клюквенного сока, без водки, и сажусь рядом с ней на террасе. Я много лет прожила в этом доме-лачуге на берегу реки Биг-Томпсон. Мой дед восстановил его после наводнения семьдесят шестого года, и я переехала туда после того, как окончила колледж. Когда мама в прошлом году вышла на пенсию, она перебралась ко мне, так что теперь моя жизнь похожа на детство, хотя ее стало труднее переносить после многих лет взрослой жизни.
— Да ладно тебе, мам, — произнесла я. — Мы могли бы прекрасно проводить время в Денвере. Искусство. Поэтические чтения. Уличные фестивали.
Больницы. Парамедики, оказывающие первую помощь.
— Ты не городская девочка, Лотти. Ты будешь слишком скучать по этим горам.
— Мне тридцать два, мама. Я не ребенок. Нам нужны город и деньги прямо сейчас.
Разумеется, я буду скучать по этой хижине, которая кажется мне моей, даже несмотря на то, что мы делим ее с матерью, и в документе о праве собственности указано ее имя. В этом она права. Река течет быстро и, как обычно бывает в июне, поднялась достаточно высоко, чтобы перекрывать шум шоссе, проходящего по другую ее сторону. Каменная стена каньона напротив дороги становится розово-золотистой в последние часы дня, а верхушки сосен, выстроившихся вдоль крутого горного склона на нашей стороне реки, ловят свет заката и горят, как факелы. Каждый вечер дом, стоящий на самом дне каньона, погружается в темноту, хотя в небе над нами еще сияет убывающий свет солнца. Дерево, которое спасло нам обеим жизнь, все еще растет на крутом склоне над нами. Папа ненавидел эту хижину по крайней мере так говорит мама, поэтому его и моего брата Энди не было здесь в ночь наводнения. Тот факт, что папа ненавидел хижину, заставляет маму любить ее еще больше, как мне кажется, назло ему.
Между нами лежит мамина стопка книг, несколько головокружительных названий общественно-политической литературы, Энни Пру[76], Ларри Макмертри[77]. Она проработала библиотекарем в Лавленде сорок лет. Мать назвала меня Шарлоттой, потому что любит Бронте, любит все темное и готическое. Она хотела назвать Энди Хитклиффом, но папа, похоже, настоял на своем. Она известна в местном масштабе благодаря страстной личной кампании за свекольный сахар и против химического подсластителя, которую она проводила из-за своего библиотечного стола в 80-е годы и позже. Мама ставила отметки о сроках сдачи на экземплярах «Хопа на попе»[78], «Топора»[79], «Фермерского мальчика»[80] и говорила детям, или их матерям, или всем, кто слушал: «Нельзя верить рекламе. То, что вы едите не сахар, а заменитель, не означает, что это для вас полезней. Врачи говорят, он вызывает рак, это ставит ваше здоровье под угрозу».
Мама гордится своей репутацией сурового стреляного воробья, честного гражданина. Я знаю, потому что она любит повторять это вслух. Она постоянно твердила нам с Энди: берегите свою репутацию, культивируйте доброжелательность к людям и восхищение вами со стороны других, используйте это как валюту, которой можно будет оплатить множество оказываемых вам услуг, богатый набор всевозможных вознаграждений. Мама по крайней мере так же гордится своей репутацией, как и мной, я в этом уверена.
— Ты сможешь отвезти меня в аптеку в эти выходные? — Мамины врачи советовали ей не садиться за руль. — Мои рецепты будут готовы в пятницу.
— Я могу завернуть туда по дороге с работы домой.
— Лучше я поеду с тобой.
— Да, но тогда мне придется приехать сюда, забрать тебя, а потом проделать ту же дорогу обратно.
У мамы теперь появилась страсть к посещению аптечных центров «Уолгрин»[81]. Так, она читает поздравительные открытки, которые не собирается покупать. Она рассматривает размеры и форму контейнеров для посуды, которые не поместятся в наши и без того набитые до отказа кухонные шкафы. Она пробует возмутительные цвета губной помады на своем запястье. Это похоже на вход в черную дыру, где само время остановилось.
Мама поджала губы и кивнула. Она больше ничего не сказала, но я знаю, что она этого так не оставит. Я представляю, как мама дополняет новыми красками образ разочаровавшей ее дочери, который, как камень, она носит в своем сердце. Мама следит за мной, и, если честно, я тоже. Мои обиды как магниты. Чем больше я их в себе ношу, тем больше всего к ним прилипает.
Ветер раскачивает верхушки деревьев, но внизу, где мы живем, он нежный, мягкий, пахнущий сосновой смолой и речной водой.
— В Денвере везде есть «Уолгрины». Может быть, от одного до другого даже можно дойти пешком, — заметила я.
— Почему ты думаешь, что я поеду с тобой? — спросила вдруг мать.
— Если я уеду, — ответила я, — ты не сможешь остаться здесь одна.
— С чего бы это?
Она ошибается, отрицая свою постоянно уменьшающуюся независимость, так же как ошибается в том, что ничто не удовлетворяет меня. Жить с мамой в каньоне было бы совершенно нормально, если бы не то, что я не могу казаться взрослой, когда она рядом. Каждый раз, когда я думаю, что веду себя ответственно, мама заставляет меня почувствовать, что я гоняюсь за речным туманом. Она ошибается насчет того, кто я такая, но высказывает претензии так уверенно, что я начинаю сомневаться в себе. Не представляю, что она скажет, когда узнает, что я залетела от незнакомца. Я чувствую себя так, словно проиграла старую ссору с ней. Я воображаю, как она кивает, не удивляясь, словно сообщая: «Я всегда говорила тебе, что ты такая».
— Я ложусь спать, — закончила она.
— Еще только едва темнеет.
— Врачи велят отдыхать. Вот я и отдыхаю.
В голосе мамы звучит раздражение. Она стала особенно раздражительна с тех пор, как ей поставили диагноз. Раздражительность не является симптомом застойной сердечной недостаточности. Я смотрела в справочнике. Наверное, хотела убедиться, что она могла бы с ней справиться, если бы захотела, при всем своем скверном характере.
— Ты достаточно хорошо себя чувствуешь, чтобы утром отправиться на прогулку?
— Врачи советуют физическую активность, — проворчала мама, потирая распухшие лодыжки. — Они велят отдыхать, и они велят ходить. Черт бы их побрал.
Я остаюсь на террасе после того, как мама ложится спать, наблюдая, как небо над каньоном становится черным, как начинают мерцать звезды. Когда я почти уверена, что мать спит, я достаю свой компьютер, который все еще подключаю к телефонному модему здесь, в каньоне. Мой брат Энди, бывший полицейский, находится в тюрьме штата. Он осужден за фальсификацию доказательств по ряду местных дел в Лавленде и ложь под присягой. Какое-то время, пока его не сцапали, Энди был большим человеком в полиции, палочкой-выручалочкой, лихим следователем, который всегда ловил какого-нибудь плохого парня. Мама так им гордилась, ведь ее репутация подкреплялась его репутацией. Энди по-прежнему отрицает все обвинения, утверждает, будто невиновен, но я почти уверена, что он виноват. Опасность инвестирования в репутацию заключается в том, что ее легко поставить выше этики. Энди так сильно хотел стать лучшим борцом с преступностью, что начал выдумывать преступников, которых требовалось остановить, и не видел, пока не стало слишком поздно, как это сделало преступником его самого. Я не одобряю выбора, который он сделал, но я его понимаю.
Мама встала на сторону Энди, последнего человека, о котором можно было подумать, что он действительно потерял совесть, даже когда улики говорили обратное. Бобби Джексон не производил метамфетамин на старом сахарном заводе. Салли Джеймс не присваивала никаких средств, принадлежащих «Юнайтед Уэй»[82]. Я стараюсь отдать должное маме за то, что она в конце концов поступила правильно, признав вину сына, но ее внезапное прозрение показалось мне трусливым шагом, сделанным исключительно для спасения собственной репутации после падения его репутации. Хуже всего то, что жена Энди, Лия, теперь должна одна воспитывать их маленького мальчика. Она позволяет нам с мамой время от времени водить Тайлера в «Макдоналдс», но не может нас простить — в точности так же, как не может простить Энди. Мама возмущается по этому поводу, но я нисколько не виню Лию.