Я оплачиваю счета, позволяющие нам с Энди обмениваться электронными письмами, или по крайней мере позволяющие мне отправлять электронные письма ему. Я пишу о посещениях врача и прогнозах болезни мамы, о ее сухом кашле и о том, сколько она потеряла в весе. Он почти никогда не отвечает. Несколько дней назад я написала о себе, о беременности, и вскоре, когда я открыла почту, я увидела, что он написал мне в ответ.
Жаль, что я не могу быть мухой на стене, когда ты расскажешь маме.
Я захлопнула ноутбук и закрыла лицо руками. Энди никогда особо не заботился о чужих чувствах. Тем более о моих. «Любовь — жестокая штука, — проговорил он с тяжелым, бесстрастным лицом. — Когда-нибудь ты поблагодаришь меня за эти слова». Но я в этом сомневаюсь. Жизнь достаточно трудна и без того, чтобы все, кого ты любишь, пытались еще больше тебя ожесточить. Когда родится мой ребенок, я буду воздушная и нежная, как зефир. Как птичий пух. Как овечья шерсть. Я стану самым нежным из всего, к чему прикоснется моя малышка, и самым нежным из всего, что прикоснется к ней.
У меня тоже есть связанная с мамой история о наводнении, другая, но я не рассказываю ее никому, кроме себя. Когда папа ушел от нас в январе 1990 года, это меня поразило, но иначе, чем маму, потому что я ощущала, что мне лучше без него, чем с ним. И это чувство я спроецировала на всех мужчин, с которыми встречалась с тех пор. Во всяком случае, ни один из них не задержался надолго. Мама оставляла еду в холодильнике, отвозила нас в школу, храбрилась, приходя на работу в библиотеку. Все восхищались той силой, что она проявляла при обрушившихся на нее невзгодах, но дома она смотрела в окно, словно отсутствуя в комнате. Ее тело было с нами, но ее разум был своего рода кучевым облаком. В тот год мне исполнилось пятнадцать. Это произошло в День святого Валентина, всего за несколько дней до того, как в Грейт-Вестерн-ярде лопнул гигантский резервуар с патокой. Ее поток, ледяной и вязкий, по колено взрослому человеку, выплеснулся на Мэдисон-авеню, которая была гораздо менее гламурной, чем можно судить по названию: на одной ее стороне были обанкротившийся сахарный завод, а на другой ухоженная маленькая трейлерная стоянка.
Должна признать, что мои воспоминания о детстве, даже о тех подростковых годах, всегда были в лучшем случае туманны, но я уверена, что главные моменты, которые засели в моем сознании, и есть те моменты, которые меня создали. Однажды в раннем подростковом возрасте я надела на Пасху платье, которое уже надевала год назад, потому что на новое не было денег. Когда я спустилась вниз, мой отец поперхнулся пивом, которое пил за завтраком, и сказал маме, а не мне: «Она не пойдет в церковь, выглядя, словно какая-то шлюха», а затем направился к шезлонгу, стоящему на террасе. Папу уволили с сахарного завода одновременно со всеми остальными. Он и раньше держался отстраненно, легко раздражался, но увольнение сделало его злым.
Я потянула за подол своей юбки, пытаясь растянуть ее так, чтобы она стала ниже середины бедра. Какая-то шлюха. Мама покачала головой: «Он прав, Лотти. Это платье — чертово приглашение. Иди переоденься». В тот момент я понятия не имела, кого именно и зачем могла бы пригласить.
Я помню, как папа однажды нашел на Эм-ти-ви[83] клип с песней группы «Уайтснейк»[84], где Тони Китэйн[85] танцует на капоте какой-то машины. Энди сделал звук погромче и практически пускал слюни, но папа указал на меня и сказал: «Это же просто дешевка», как будто именно я делала шпагат и стреляла манящими взглядами в сторону длинноволосых гламурных рокеров.
Позже, когда дошедшие до нас сплетни о знаменитостях сообщили, что брак Тони находится на грани краха, мама кивнула, как будто знала об этом с самого начала. «Ей будет трудно найти кого-то еще с такой репутацией, — проворчала она. — Не забывай, Лотти. Ты — это выбор, который сама делаешь». Я постоянно думаю об этом, о невозможно высокой планке, которую мама для меня установила, когда я была всего лишь сбитым с толку подростком и мои неизбежные плохие решения существовали лишь в будущем.
Во время паточного наводнения нас остановили заблокировавшие проход пожарные и полицейские машины. Прибыли даже кареты «Скорой помощи», хотя их проблесковые маячки не горели, а парамедики покинули их и стояли вокруг вместе со всеми остальными, дрожа от стужи. Мы присоединились к половине города, пришедшей сюда посмотреть. Все вышли из машин, выстроились вдоль края потока, загипнотизированные, безмолвные. Пары патоки и холодный воздух обжигали мне нос изнутри. Вдалеке залаяли собаки. Стоя на холодном асфальте дороги, я пошевелила пальцами ног, втиснутых в старые «лунные ботинки»[86] Энди. Поток патоки подхватил старый, потертый теннисный мяч, мягкий зеленый пушок которого почти светился на фоне янтарной жидкости. Мне захотелось схватить этот теннисный мяч, спасти его, но я не хотела погружаться по колено в патоку. Мама вздрогнула, и я тоже, представив себя в ловушке в леденцовом потоке, на глазах всего города, наблюдающего со стороны. Всех нас тошнило от испарений, исходящих от вездесущего липкого месива.
Наш город, Лавленд[87], придает большое значение Дню святого Валентина, словно данный населенный пункт каким-то образом принадлежит почитателям этого мученика. Получается, если вы назовете некий городок местом для любви, там ее будет больше, что объективно смешно. Так что празднование все еще происходит, традиция. Каждый февраль Ротари-клуб[88] продает в городе большие красные фанерные сердца, и вы можете заплатить за то, чтобы на них были написаны такие вещи, как «Лиз и Альберт 20 лет» или «Я <3 Тони», нарисованные белыми трафаретными буквами. Папа не подарил маме такое сердце ни в тот год, ни в один из предыдущих или последующих, и я не сказала ей, что мой парень, Джейсон Аллес, заплатил тридцать долларов, чтобы заполучить его для меня.
— Не жди ничего другого, — сказал он. — Это День святого Валентина и твой день рождения — одним выстрелом двух зайцев.
На сердце было написано: «Джейсон + Лотти навсегда», и слово «навсегда» вселяло беспокойство, будто оборачивало железную цепь вокруг моего сердца. Джейсон был моим первым парнем, с которым я поцеловалась. Это произошло в канун Нового года, и теперь он хотел секса. Он начал с милых признаний в любви типа: «Я позабочусь о тебе, детка», но чем дольше я держалась, тем злее он становился. «Мне звонит множество девушек, Лотти, которые понимают в любви гораздо больше, чем ты». Я знала, что скажет мама: что я сама напросилась, что я сама поставила себя в такое положение, что я уже сделала себя «девушкой такого сорта». И все-таки я хотела от нее чего-то, какой-то жемчужины мудрости, которой я могла бы воспользоваться. Мне не хотелось прощаться с Джейсоном. Мама была погружена в какую-то депрессию, а Энди был почти таким же злым, как и папа. Внимание Джейсона нахлынуло, как прилив, как раз в тот момент, когда моя семья отступила. Мама никогда не обучала меня языку, в котором я нуждалась в тот момент, а я была слишком мала, чтобы научиться говорить на нем самостоятельно.
— Эй, мам, — сказал Энди, указывая на мое сердце, — посмотри-ка, что сделал для Лотти ее парень-неудачник.
Мама смотрела достаточно долго, чтобы понять, в чем дело, но затем ее взгляд снова устремился на патоку. Дорога представляла собой месиво из сладкой жижи и всякой всячины из мусорных куч за фабрикой, старых столбов забора, сломанных кусков кирпича, искореженных тормозных роторов, матрасных пружин. Все это было мокрым, покрытым патокой, тяжелым и отвратительным — чертовски липким. Я хотела, чтобы моя мать посмотрела в мою сторону, спасла меня, показала мне, как спасти себя. И тут она крепко схватила меня за руку и оттащила от толпы медленными, плавными движениями, чтобы никто ничего не заметил. Это было как раз то, чего я хотела, — ее полное внимание.
— Ты достаточно умна, чтобы понимать, кто такой Джейсон Аллес, — прошипела мать. Вся его семья — это сплошные неприятности. — Никогда не забуду, какой холодной была мама в тот момент, не забуду зловещий скрежет ее шепота, абсолютную угрозу, которую он содержал. — И вот что я тебе еще скажу. Если ты забеременеешь, Лотти, я заставлю тебя оставить ребенка. И это разрушит твою жизнь.
Может быть, мама была страшна в тот момент, но я тоже.
— Ты просто завидуешь, — возразила я. — И если тебя определяет твой выбор, то как ты объяснишь, что выбрала папу?
Взять слова обратно никто не может, ни мама, ни я. Они сказаны навсегда.
Мама повернулась ко мне спиной и присоединилась к толпе. Патока замедлялась по мере охлаждения, оседая. Она запечатлевала рисунок солнечного света и сияла медовыми лучами. От нее было так же трудно отвести взгляд, как и продолжать смотреть. Дыхание вырвалось из моего тела наподобие какого-то воя, но, наверное, я была единственной, кто мог его услышать, потому что никто, кроме мамы, не обратил на меня никакого внимания.
Мама никогда не узнает себя в моей истории, хотя это не делает ее менее достоверной. Есть наводнения, которые угрожают увлечь вас и унести прочь, но есть наводнения, которые заманивают в ловушку мыслей. Мама не просто увязла обеими ногами в патоке. В ее мозгу навсегда застряла версия, в истинности которой она себя уверила, а именно, что она всегда делала все возможное, пытаясь меня защитить, всегда несла меня на какое-то дерево, но я всегда, всегда ей сопротивлялась.
Если вы хотите отправиться в поход в национальный парк Роки-Маунтин летом, лучше всего встать пораньше, чтобы обогнать толпу. Солнце только взошло, когда мы с мамой припарковались у станции рейнджеров Уайлд-Бейсин и натянули походные ботинки. Паршивый на вид койот перебежал через тропу и исчез в соснах. Невидимая горная синяя птица пела свою утреннюю песню, безошибочно узнаваемую в ее повторениях: одна чистая высокая нота, а затем трель вниз по всей гамме. План состоял в том, чтобы добраться до Каскадов Калипсо, не более двух миль в один конец. Теперь я выбираю только маршруты туда и обратно, никаких петель. С мамой нужны короткие пути, с ясной дорогой назад.