— Доброе утро, Лотти, Бет. — Эд Мэйн был лесничим в парке, ровесником мамы, но сердечным и прямым. На работе мы с Эдом не всегда присутствовали на одном и том же тренинге, но когда мы на нем были вместе, мне нравилось сидеть рядом с ним. Мне нравилось, как он скрещивал руки на груди, свирепо смотрел на любого бюрократа, ведущего мероприятие, начинал почти каждое свое выступление словами «С должным уважением», произнесенными таким тоном, который ясно давал понять, что ни о каком уважении в данном случае нет и речи. — Сегодня утром будьте начеку. Получил сообщение об агрессивном лосе возле водопада Коупленд.
— Самец? — спросила мама.
— Самка, — пояснил Эд. — И у нее телята-близнецы.
Мы с мамой кивнули и помахали Эду на прощание. Мы двинулись по тропинке молча, если не считать хрипа мамы, который она теперь издает при любом движении, например идя из гостиной в гараж или из спальни в кухню. До сих пор она достаточно хорошо скрывала свой надоедливый кашель, посасывая пастилки. Там, на тропе, я впервые увидела, как она согнулась пополам и засунула в рот леденцы, вишневый и ананасовый одновременно.
— У тебя сгниют зубы, — сказала я. — Неужели нет другого способа?
Мама рассмеялась.
— Мои зубы, — проворчала она, качая головой. — Их видишь только ты, Лотти.
— Я волнуюсь, — продолжила я, сознавая неуместность этого признания.
Мама воспринимала беспокойство как признак слабости. Беспокойству не было места в ее жесткой философии любви.
— Я не собираюсь жить достаточно долго, чтобы мои зубы имели значение.
— Ты могла бы, — возразила я и почувствовала, как мое собственное сердце внезапно стало тяжелым.
В кустах послышался шорох. Холодная струя воздуха, из тех, что попадают в ловушку хвойных игл, сместилась и прошла над нами обеими. Мама вздрогнула. Мы обе повернулись, ожидая увидеть разъяренного лося, но что бы это ни было, оно оставалось для нас невидимым.
— Есть много способов справиться с этим, Лотти, — сказала мама. — Главное, не отрицать очевидного.
Ее голос был резким, глаза закатились, и я почувствовала, как у меня засосало под ложечкой. Я всегда ненавидела то, как она говорит со мной и обо мне одновременно, то, как она заставляет меня чувствовать себя маленькой и пристыженной, даже когда я не настолько глупа, чтобы не понимать, что к чему. И я подумала, как думала много раз до того, что, если бы она не была моей матерью, я бы вообще не проводила с ней время.
Наконец мы пришли к водопаду Коупленд. Талая вода падала с невысоких валунов в бурлящий бассейн с белесой водой, однако течение реки успокаивалось по мере того, как русло расширялось и становилось более ровным. Это был совсем небольшой водопад по сравнению с другими, но пены было много, и его грохот был достаточно громким. Говорящему приходилось наполовину кричать, чтобы быть услышанным собеседником. Все звуки, кроме самых громких, сливались с шумом воды, фокусирующим любое рассеянное внимание на ударах яростных струй о скалу.
Мы прошли не более полумили от начала тропы. Мама вдруг побледнела, ее сухой кашель пересилил действие конфеты. Мы сели на поваленное дерево, и она прикрыла рот белой банданой. Когда она отняла ее от губ, слизь была окрашена в розовый цвет.
— Это от конфет, — объяснила она.
Мне захотелось засунуть ей обратно в рот ее собственные слова, спросить, кто сейчас отрицает очевидное, но вместо этого притянула маму к себе и почувствовала, как ее тело расслабилось в моих объятиях.
— Мама, — шепнула я. — Я беременна.
Ее дрожь передалась мне и пробежала по моему телу.
— От кого?
Мне, разумеется, было ясно: это станет первым, что она скажет.
— От Эда Мэйна.
Не то чтобы я не думала об Эде в таком смысле. Я честно старалась сойтись с другими доступными мужчинами в каньоне. Увы, их насчитывалось совсем немного. Было много случаев, когда Эд казался мне ничем не хуже остальных.
Мама оттолкнула меня, ее глаза вспыхнули.
— Ах, старый козел. Он знал тебя, когда ты была еще в пеленках.
— Я шучу, — произнесла я, махнув рукой в воздухе и хихикнув, чувствуя, как мое лицо горит и заливается краской. Мамины губы были плотно поджаты, на них не было и намека на улыбку. — Господи, мам. Это не Эд. Это ковбой, проезжавший через город по дороге с родео в прошлом месяце. Парень на одну ночь.
— Ковбой?
— Да. А что тут такого?
Я не собиралась рассказывать матери о его обручальном кольце. Он не потрудился снять его, а я была так благодарна его грубым рукам, гладившим мои живот и бедра, за передышку от моего совершенно непреднамеренного воздержания, что не задавала вопросов.
Тишина. Каменное лицо матери. Я чувствовала отчаяние, трепет. Я хотела иметь возможность описать тернистые истины моей жизни, чтобы мама приняла их без осуждения.
— Ты кажешься немного староватой для урока о контрацепции, — прервала молчание мать.
— И на старуху бывает проруха.
— Если ты не принимаешь мер, Лотти.
Затем я встала и пошла к воде. Сперва я уловила ошеломляющую песню оляпки[89], а потом увидела, как она радостно прыгает вдоль берега реки. Оляпки делают охоту похожей на танец. Удовлетворяя свою потребность в еде, они словно играют. В этом есть смысл. Я глубоко вздохнула и снова повернулась к маме.
— Ты не счастлива? Ну, хотя бы совсем немного? — спросила я.
— Дело не в этом, — ответила мать. — Ты вступила на трудный путь. Тебе нужно найти этого клоуна с родео. Хотя бы ради денег, если ничто другое тебя не волнует.
— Ковбой, мам. Не клоун.
— Ты думаешь, что сможешь сделать это в одиночку?
Я подумала о розовой слюне на маминой бандане, о том, как опухают ее ноги вокруг лодыжек, о ее изношенном сердце.
— Похоже на то, — сказала я. — Как я посмотрю, у меня нет особого выбора.
— Смотри усерднее, — отозвалась мама, согнувшись пополам в приступе кашля, полностью вышедшем из-под контроля, и я добавила эту ее реакцию к списку вещей, которые хочу простить, но не могу.
Впервые я занялась сексом с Джейсоном под трибунами, стоящими у футбольного поля. Цвели ранние крокусы, трава начинала зеленеть, оправившись после зимней спячки, но ночи все еще были морозными, и холодный воздух обжигал голую кожу. Я улизнула из дома. Помню, мне было больно, но не слишком, и Джейсон смеялся надо мной, ибо я не знала, как обращаться с презервативом. Сияющая яркой белизной луна выглядела одновременно зловеще далекой и пугающе близкой, а лунный свет казался таким ярким, что звезды были почти не видны. Вернувшись домой, я спряталась под одеялом, думая, что все, у меня больше никогда не будет такой ночи, что моя девственность навсегда ушла не к тому парню и не тем путем. Я чувствовала весь стыд, который меня учили чувствовать по поводу случившегося, и смирялась со связанной с ним потерей, как будто мое «да» означало «да» для каждой следующей встречи, как будто я каким-то образом потеряла право сказать «нет» когда-либо снова. Ты это твой выбор. Я приняла ванну, такую горячую, что моя кожа после нее оставалась красной еще в течение часа.
Мама сидела за кухонным столом с тарелкой тостов, намазанных маслом, кружкой черного кофе и наблюдала, как белка пожирает семечки, которые она положила в кормушку для птиц.
— Доброе утро, мам, — поздоровалась я.
Все мое тело казалось неуклюжим, новым, как будто меня разобрали на части и собрали заново, но суставы оказались немного не на том месте, где когда-то были.
— Хорошо спалось? — спросила мама.
Я вгляделась в ее лицо, пытаясь понять, что она знает или о чем догадывается, но она была непроницаема.
— Не совсем, — буркнула я.
Мама улыбнулась, пожала плечами и снова отвернулась к окну. Ничего не случилось. Я не знала, был ли прилив адреналина, который я испытала тогда, вызван ужасом или облегчением.
Джейсон стал приходить почти каждый вечер. Моя комната находилась в цокольном этаже. Я отпирала заднюю дверь, когда мама ложилась спать. Мы занимались тихим-претихим сексом, а потом он успевал прокрасться в свою комнату еще до того, как его отец возвращался домой с ночной смены. Я желала секса до тех пор, пока не перестала его хотеть. Это было похоже на что-то отдельное от меня, как будто я смотрела неузнаваемую киноверсию самой себя. Мне трудно объяснить все это самой себе даже сейчас, и я не знаю, в чем дело, пока не вспоминаю, что мне было всего пятнадцать. Обнаженную человеческую слабость пятнадцати лет объяснить невозможно.
Однажды я попыталась сказать «нет», но Джейсон закрыл мне рот рукой и все равно вошел в меня. Я знаю, что он меня слышал, но он никогда не признавал этого, и я не стала ему перечить. После мне было легче притворяться, что я хочу секса, чем говорить «нет», раз он бы взял то, что ему хотелось, в любом случае.
В школе Энди ударил меня по плечу.
— Слышал, ты писала любовные письма, — сообщил он, — слышал, что все они о том, как сильно тебе нравится, когда Джейсон Аллес внутри тебя.
Мне с трудом удалось устоять на ногах и справиться с желанием свернуться всем телом в клубок из-за напряжения, которое я почувствовала в животе.
— Я ничего не писала. Я бы никогда этого не сделала.
Джейсон. Письма написал Джейсон.
Я сразу поняла, что это значит для моей репутации.
Энди был прирожденным скептиком, но, я думаю, он распознал что-то честное в моей реакции.
— Клянешься?
— Конечно, клянусь. Ты за кого меня принимаешь?
— Во всяком случае, ты та, что я себе представлял еще вчера, — съязвил Энди. — Сегодня никто не думает о тебе так, как вчера.
Я кивнула, готовясь впитать в себя того нового человека, которым считал меня весь мир. Я не стала выяснять отношения с Джейсоном, так как это было именно тем, что, по мнению всех, непременно должно было произойти, и тем, что, по моему мнению, я заслужила. Я смотрела, как увядают крокусы, как цветут нарциссы и тюльпаны, как набухают и раскрываются бутоны на ветвях деревьев, как одуванчики, наполовину ярко-желтые красавцы, наполовину зеленые сорняки, устилают задний двор, где соседи не могли их видеть. Я начала оставлять дверь запертой, чтобы Джейсону приходилось стучать в мое окно, поднимая шум. Я жаждала того дня, когда мама войдет к нам, того дня, когда она подскажет, как покончить со всем этим. Я хотела начать заново мамину историю о наводнении, хотела, чтобы она затащила меня, кричащую и неблагодарную, в безопасность окрестных сосен.