Нурия молчала, слушала прерывающийся полушепот Гарифа и думала, как в жизни все не просто. Вспомнила, как однажды отец осторожно и ласково говорил о том, какой завидный работник Гариф, такой никогда не пропадет, и о том, как он любит ее, а ведь это очень важно в человеке… А дело, работа… Каждый, кто живет на свете, должен что-то делать, и работа — это деньги, довольство… Вот считает отец, коль парень удачлив и денежен, значит — первый человек, считает, что татарин должен брать в жены татарку, а русский — русскую, считает ту работу самой лучшей, на которой можно много заработать.
А она понимает, что все должно быть не так… только ей трудно доказать это отцу, убедить… и страшно больно за него, что он такой. А жить так, как желает отец, она не может и не хочет.
Она поглядела на Гарифа. Глаза у него были по-прежнему тревожные, ждущие.
— Посидим, — сказала она тихо и мягко.
Угас закат. Облака над рощей стали бесцветные, но потом начали густо синеть. Верхушки берез потемнели, а стволы заструились белыми дымками… В стороне снова послышалось глухое рокотание. Нурия посмотрела туда, где рокотало… Вдруг она начала медленно подниматься. Теперь она смотрела куда-то в конец улицы. Там торопливо шел высокий парень в гимнастерке, в зеленой пилотке, из-под которой выбивались светло-русые волосы.
ВЕРНОСТЬ
Натка вбегает в полную солнца гостиную, забирается с пыльными, коричневыми от загара ногами на диван и вкрадчиво смеется. Мама сидит спиной к двери на низеньком плетеном стуле, молчит. В руке у мамы ярко взблескивает игла, волоча за собой тоненькую нить. Мама вышивает.
— Мам, ко мне никто не приходил? — негромко спрашивает Натка. Но мама по-прежнему молчит.
— Уф, жарко!.. — вздыхает Натка, — так жарко! Когда купаешься — хорошо, а вылезешь из воды — снова жарко…
— Куда ты ходила купаться?
— На омут…
— Я же тебе тысячу раз говорила, просила, чтобы ты не купалась в омуте.
Мама оборачивается. Глаза ее грустнеют и глядят на Натку укоризненно.
— Вон Оля всегда слушает маму и на омут никогда не ходит.
— Фи-и! — презрительно отдувает губы Натка. — Олька — первая трусиха. И Маша тоже. Они и в реке-то боятся купаться, а там воды по коленки.
— А ты знаешь, — стараясь говорить не волнуясь, продолжает мама, — что там каждое лето тонут люди. Каждое лето!..
— Ты и в прошлый раз так говорила. А Ленька говорит — это вранье. Ленька знает.
У мамы медленно и ярко краснеет лицо. Она поднимается со стула, смотрит куда-то за окно.
— Придет папа — все ему расскажу. Я больше не в силах терпеть.
— Мам, ты сердишься? — вскакивает с дивана Натка и, подбежав к маме, обнимает ее полную холодную руку, прижимается к ней щекой.
— Уйди от меня, противная! — говорит мама. — Нисколько не люблю.
А сама другой рукой перебирает выгоревшие соломенные волосы Натки.
— Мама, почему ты всегда сердишься на Леньку? — шепчет Натка и выжидающе глядит на маму снизу вверх. — Почему?..
— Во-первых, он бьет окна…
— Но, мама, это же не Ленька разбил, это мяч ударился о стекло.
— Во-вторых, он грубиян…
— Что ты, мама!.. Он совсем не грубиян!
— Я знаю, Наташа. Он нагрубил Прасковье Андреевне.
— Да Прасковья Андреевна сама накричала на мальчишек. Говорит: «Не разрешу под окнами гонять мяч и пылить». А Ленькина команда должна играть с Пушкинской улицей. Он и не грубил ей, а сказал: «Вы, пожалуйста, не вмешивайтесь…»
— Он нехороший, Наташа, — настойчиво говорит мама и отводит глаза, прячет их от Натки.
Почему он нехороший, маме трудно объяснить.
— Хороший, — Натка трет кулачком глаза, — он хороший, мама.
Она трет кулачком глаза, и кулачок ее становится мокрым.
…Натка выбегает из дома, и солнечный мир встречает ее в дверях запахами сухой листвы, теплой пыли, раскаленного кровельного железа.
Жарко пахнут перила лестницы. Натка идет в садик. Ложится в тень карагача и, со-щурясь, глядит на небо, опушенное легкими перистыми облачками. Кажется Натке: дунешь — и полетит облачко над землей.
Она думает о том, почему мама не любит Леньку и не разрешает играть с ним. Ей непонятно, как мама может восхищаться трусихой Олей и сердиться на Леньку, который может с самой высокой скалы броситься в омут и вынырнуть на его середине. Ленька научил Натку плавать, и теперь ей совсем не страшно купаться в омуте. Он еще обещал научить прыгать со скалы.
Натка закрывает глаза, видит себя на гладком сером выступе над водой, и у нее сильнее стучит сердце. А солнце поднимается высоко, палит и палит. Тень ускользает в сторону, и ногам становится горячо.
— Наташа! — слышится голос мамы. — Наташа! Идем обедать.
Натка поднимается. Сонливо жмурится, разглядывает на руке вмятинки от стебельков — лежала, подмяв траву, — и выходит из садика.
За обеденным столом сидит папа в одной майке — он пришел с работы обедать. Натка садится к столу, вертит в руке ложку, пока мама наливает суп, потом громко роняет ложку на стол и быстро взглядывает на маму: она и глаз не подняла. Натка осторожно откусывает от хлеба кусочек, смотрит на папу. А папа отвечает ей многозначительным хитроватым взглядом, и по этому взгляду Натке становится ясно, что мама нажаловалась ему.
— Чем занималась? — спрашивает папа.
Натка тихо и подробно рассказывает обо всех своих делах, потом увлекается, отодвигает тарелку и гордо сообщает:
— А знаешь, пап, Ленька ни с одной девчонкой не дружит. А со мной дружит! Он звал сегодня на речку, обещал показать что-то интересное-интересное!..
— Сегодня ты никуда не пойдешь, — говорит мама.
— Нет, почему же, пусть сходит, — советует папа, — пусть отдохнет. Скоро уже в школу.
Мама не отвечает. Но, выходя из комнаты, Натка слышит:
— Вот так, милый мой, и портятся дети.
Натка, чуть прикрыв дверь, останавливается.
— Ведь мальчишка-то добрый.
— А чего его, доброго-то, по омутам носит. Играли бы во дворе — слова б не сказала.
Папа отзывается добродушным веселым смехом.
— Ох, бедовая у нас дочь!
Натка вдруг краснеет, словно поймав себя на чем-то нехорошем, и на цыпочках отбегает от двери.
Солнечными искорками брызжет поверхность реки, вихрится звонкая вода на ближнем перекате, а около самого берега по колена в воде стоит Ленька, дочерна напеченный солнцем, и смеется. Натка топчется на песке, прикрывается ладонью от солнца.
— Зачем звал?..
— Сказать?.. — задорно выкрикивает Ленька. — Сказать?..
Берет Натку за руку, и они бегут песчаным берегом к мосткам. Мостки упираются в противоположный берег, буйно поросший тальником. Ленька скрывается с головой в зарослях. Оттуда слышатся чвакающие звуки, кряхтенье, и через минуту темноволосая голова Леньки видна поверх тальника, где-то чуть ли не на середине речки. Натка идет к воде, видит Леньку на плоту, и ей верится и не верится.
— Ленька! Это плот, да?.. Настоящий, да?
Ленька, отталкиваясь длинным деревянным шестом, направляет плот к берегу. И когда плот, заскрежетав гальками, упирается в берег, кричит:
— Прыгай ко мне!..
Натка закрывает глаза и прыгает. Ленька усаживает ее на мягкую, чуть влажную траву, настеленную на плоту и, жарко дышит в лицо:
— Поплывем, Натка!..
— Куда?
— Не знаю. Вниз по реке. Не бойся, Натка… Это здорово!
Плывут навстречу песчаные островки, прибрежные кусты, низко приникшие к воде; неожиданно вынырнув из-за поворота, сверкнут вдруг белые квадраты домиков, а то медленно приближаются красные, синие, васильковые пятна, а потом оказывается, что это косынки колхозниц, собирающих и сметывающих в стожки сено. Ребята зачарованно молчат. Только Натка иногда приглушенно вскрикнет, увидев причудливо нависшее облачко или слепящей яркости ромашку на берегу, и в ответ ей тихим звоном отзовется вода.
— Кругом никого. Одни мы с тобой. И не страшно, — говорит Ленька.
— Нисколечко.
— И отплыли мы далеко…
— Очень далеко… Давай обратно, Ленька.
— Струсила? — суживает глаза Ленька, и его худощавое, острое лицо как-то твердеет и быстро покрывается густым румянцем.
— Нет, что ты!.. — смущается Натка. Она гонит прочь исподволь подступивший было страх, встряхивает головой.
И вдруг Натка видит: крайнее бревно, круглое, разбухшее, медленно отходит в сторону, оставляя страшный и все вырастающий провал. И вода в этом провале темная, сердитая.
Натка закрывает глаза и трогает, Леньку за плечо:
— Мне страшно…
— Сиди! — хрипловато приказывает Ленька, убирая ее руку с плеча. Вслед за этим раздается бухающий всплеск — Натку обрызгивает водой.
Когда Натка открывает глаза, Ленькина голова, взлохмаченная, мокрая, торчит из воды, а тонкие пальцы цепко ухватились за край плота. А вниз по воде скользит бревно, вслед торопится второе, тускло блестя мокрыми гладкими боками.
Натка сидит, боясь шелохнуться, и при мысли, что так вот может разбежаться весь плот, странный холодок передергивает ей плечи.
Она снова закрывает глаза. Сквозь страх успевает подумать, что когда едешь на телеге и закрываешь глаза, то кажется: телега идет обратно. И сейчас кажется: они плывут назад. Только не колеса тарахтят, а вода булькает — и шлеп-шлеп по бревнам. Вдруг движение замедляется, Натка открывает глаза и видит, что они на мели, вода едва доходит Леньке до пояса.
Страх исчезает мгновенно. Натка радостно вскрикивает и прыгает в воду, и мокрое платьице тотчас обхватывает ей ноги.
— Ты чего? Боишься — не дотащу?
— Нет! — мотает головой Натка. — Ты мокрый весь, а я не мокрая была…
…Ленька закрепляет плот, чтобы его не унесло течением, а Натка мчится к холмику, на который врассыпную взбегают цветы.
— Ящерица!
Подходит Ленька, медленно переваливаясь на крепких ногах, снисходительно улыбается:
— Хочешь поймаю?