Написанные Эренбургом весною 1918 года в Москве, эти его строки оказались лишь частично верны. Хотя большевики не возвратились в парижские кафе, они продолжали поносить друг друга в самом Кремле в тех же самых выражениях, какие Эренбург слышал раньше на Монпарнасе.
Как совершенно ясно из стихов и статей Эренбурга, у него не было иллюзий относительно намерений большевиков. Он узнавал их ненависть и понимал, что эта ненависть, так легко изливавшаяся по поводу незначительных идеологических разногласий, вот-вот захлестнет всю страну. И все же, для произведений Эренбурга, какими провидческими они ни кажутся, характерны скорее гнев и инстинктивное понимание большевистских методов, а не систематический анализ политики революции.
Эренбург был не единственным известным литератором, обрушившимся на большевиков. Максим Горький, знавший Ленина гораздо ближе, чем Эренбург, в ряде статей 1917–1918 года высказал свое убеждение, что Ленин — опасный фанатик. В те годы Горький достиг вершины своего значительного публицистического дара. Он непрестанно восставал против арестов и расстрелов, пытаясь поднять общественное мнение на защиту свободы слова и демонстраций. В июле 1918 года выпускаемую им газету «Новая жизнь» по указанию Ленина навсегда закрыли. Как и Эренбург, тремя годами позже, Горький покинул Россию и не возвращался в нее почти десять лет, пока не стал приверженцем сталинского режима. Статьи Горького против Ленина и большевиков долгое время — пока Горбачев не дозволил честнее подходить к советской истории — находились под запретом и в официальных биографиях Горького никогда не упоминались[101].
То, что в Москве 1918 года крупные писатели могли открыто порицать большевиков, свидетельствовало о переменчивости политических течений. Художникам и писателям не возбранялось экспериментировать. В книге «Люди, годы, жизнь» Эренбург подчеркивал, что тогда в Москве он и его друзья пользовались творческой свободой. Поэты-футуристы — Маяковский и Давид Бурлюк — расклеивали на зданиях «декреты», в которых извещалось, что «отныне <…> отменяется проживание искусства в кладовых, сараях человеческого гения — дворцах, галереях, салонах, библиотеках, театрах», каковые надлежало закрыть, а искусство сделать доступным каждому[102].
Эренбурга нисколько не удивляло, что сторонники авангарда поддержали революцию, тогда как художники и писатели, приверженные традиционному искусству, бежали в Европу. «Остались футуристы, кубисты, супрематисты, — отмечал Эренбург в своих мемуарах. — Подобно их западным единомышленникам, довоенным завсегдатаям „Ротонды“, они ненавидели буржуазное общество и в революции видели выход.»[103] Позднее эта связь между революционной политикой и экспериментальным искусством будет уничтожена Сталиным. Одной из задач, которые ставил себе Эренбург, когда писал свои мемуары, было восстановить репутацию этих советских художников, чье новаторское творчество успешно развивалось вплоть до середины двадцатых годов.
Еврей на Украине
Осенью 1918 года до Эренбурга дошло известие, что его мать, жившая тогда в украинском городе Полтаве, тяжело больна. Он ринулся туда, но по приезде узнал, что она 13 октября скончалась: он опоздал на три дня. Анну Эренбург похоронили в Полтаве, на ее могильном памятнике — две надписи: на древнееврейском и на русском. В своих мемуарах Эренбург, говоря о смерти матери, роняет несколько невнятных слов об отце: «Я пробыл с ним две или три недели: об этом можно было бы многое рассказать, можно и промолчать»[104]. Эренбург предпочел промолчать. Однако память о матери всегда хранил как самое дорогое, особенно во время войны, когда она стала для него символом обреченных беспомощных евреев, беспощадно изничтожаемых гитлеровскими нацистами.
При чтении мемуаров Эренбурга создается впечатление, что о болезни матери он узнал, когда находился в Москве, откуда поспешно выехал к ней на Украину. На самом деле он еще в сентябре, боясь ареста, бежал из Москвы в Киев — факт, который в 60-х годах по политическим мотивам счел неудобным для себя разглашать. В течение лета 1918 года политическая ситуация в стране становилась все сложнее и опаснее. В июне отдельные члены партии эсеров захватили власть в некоторых провинциальных городах и угрожали Ленину переворотом. Их восстание, которое было большевиками подавлено, повлекло за собой массовые казни. Эсеровские газеты в Москве были закрыты, и это лишило Эренбурга его главного форума для печатных выступлений. В том же июне по приказу Ленина были расстреляны царь Николай II, его семья и домочадцы. Их содержали в Екатеринбурге, городе на Урале, к которому подходили силы Белой армии, также сражавшейся с большевиками за власть над страной. Ленин хотел иметь полную уверенность, что царя не спасут и что Россия, подобно Англии и Франции, избавится от монарха таким путем, который раз и навсегда сделает возвращение старого режима невозможным.
Последнее пугающее событие произошло 30 августа. Некая психически неуравновешенная женщина, Фанни Каплан, совершила террористический акт против Ленина: она дважды выстрелила ему в грудь. Ленин остался жив. Фанни Каплан была расстреляна без суда и следствия. Большевики воспользовались этим инцидентом, чтобы усилить террор, расправиться со своими врагами, особенно с эсерами, уничтожив при этом сотни людей в одной только Москве.
Вот при каких обстоятельствах Эренбург, опасаясь за свою жизнь, бежал из Москвы на Украину. Его стихи и статьи в эсеровской печати уже наложили на него клеймо, а после выстрелов в Ленина он не был уверен, не захлестнет ли его широко раскинутая большевиками сеть. Своими страхами он поделился с Максом Волошиным, которому в письме от 30 октября писал: «В сентябре мне пришлось бежать из Москвы, ибо большевики меня брали заложником. Путь кошмарный, но кое-как доехал я. Вскоре за мною поехали на Украину родители. Мама в пути заболела воспалением легких и, приехав в Полтаву, умерла»[105].
Эренбург по-прежнему был полон решимости уехать из России. В цитированном выше письме к Волошину он писал, что намерен «пробираться в Швейцарию». Жизнь в Москве превратилась в нечто неописуемое: «Это наваждение, но более реальное, чем когда-либо существовавшая реальность. Я, кажется, совершенно опустошен и храню больше мысли и страсти по инерции». Смерть матери усугубила отчаяние, которое охватывало его при мысли о судьбе России. «На самом деле душа полна лишь отрицательным, и разрушение всего налицо. Что делать дальше — не знаю <…> Здесь мерзко и порой грущу даже о Москве последних дней». Однако уехать в тот момент Эренбургу не хватило духу. Вместо Швейцарии он очутился в Киеве.
Эренбург выбрал «скверное время» для приезда в Киев. Несколько армий боролись за власть над Украиной, включая украинских националистов, белых, желавших восстановить монархию, и отряды Красной армии. Немецкие оккупационные войска все еще находились в городе. В качестве правителя всего региона выступал некий украинский офицер — Павел Скоропадский; держался он на немецких штыках и, когда в декабре немцы отбыли восвояси, последовал за ними в Берлин. Их место заняли другие захватчики. За год, что Эренбург пробыл в Киеве, сменилось четыре разных режима. «Менялись правительства, порядки, флаги, даже вывески, — вспоминал он позднее. — Город был полем гражданской войны: громили, убивали, расстреливали»[106]. Со всей страны в Киев стекались беженцы, чтобы, перекочевав в Одессу, плыть оттуда в Европу и добираться до Берлина или Парижа. Но Эренбург оставался в Киеве. Это был город, где он родился, и хотя с 1895 года там не жил, всегда думал о нем как о своем доме.
Как всегда, Эренбург выступал с чтением стихов и лекций. В январе 1919 года он и писатель Андрей Соболь ездили несколько недель — как вспоминал Соболь — «Ради хлебных злаков поездки по городам Украины. Эренбург читает стихи, я — рассказы. В Бердичеве в первом ряду сидит поп (на афишах „Молитва о России“)»[107].
Явная ирония состоит здесь в том, что послушать Эренбурга и Соболя, двух евреев, явился православный батюшка, чье внимание привлекли стихи Эренбурга: он решил, что вечер в Бердичеве будет посвящен чтению молитв.
Судьба Андрея Соболя была трагической. В 1921 году в Одессе его арестовали большевики, однако позднее он добрался до Москвы. Получив в следующем году разрешение на поездку в Берлин, он вернулся в Россию, где опубликовал ряд заявлений, которые звучали отречением от его прежних антибольшевистских настроений. А в 1926 году он покончил с собой. Эренбург оказался более жизнестойким и более гибким.
В Киеве присущий Эренбургу талант заводить знакомства с необыкновенными людьми отнюдь не иссяк. Дружба с Осипом Мандельштамом началась в Киеве, где они часто встречались в Литературно-артистическом клубе, собиравшем художественную братию в подвале дома, где находился Союз писателей. Клуб носил забавное название «Хлам» — аббревиатура по начальным буквам слов «художники, литераторы, актеры, музыканты». Членами «Хлама» было немало знаменитостей, сыгравших видную роль в истории советской литературы. Кроме Эренбурга и Мандельштама в «Хлам» входили еврейский поэт Перец Маркиш, живописец и театральный художник Александр Тышлер и переводчик Валентин Стенич, позднее познакомивший русских читателей с Джеймсом Джойсом и Джоном Дос Пассосом. С Маркишем и Тышлером Эренбург дружил и потом. Тогда же он познакомился со своей дальней родственницей Любовью Михайловной Козинцевой, учившейся в художественной школе у знаменитой художницы-декоратора Александры Экстер. Одной из соучениц Любы Козинцевой