была Надежда Хазина. В 1919 году Эренбург женился на Любови Михайловне Козинцевой, а тремя годами позже Надежда Хазина стала Надеждой Мандельштам.
Любовь Михайловна, образованная и привлекательная девушка, была на восемь лет младше Эренбурга. Как-то он признался другу, что влюбился в Любу с первого взгляда, когда увидел ее гуляющей по улице с собакой[108]. 13(26) августа они зарегистрировались вопреки возражениям родителей Любы, которые не принимали Эренбурга всерьез и пытались расстроить этот брак, настаивая на религиозном обряде. Однако Эренбург согласился. У него не было приличного костюма, и во время венчания ему пришлось шепотом попросить у Любови Михайловны булавку — закрепить спадающие штаны.
Их брак с самого начала отличался от общепринятого. Первое время они вообще жили врозь: Эренбург оставался у себя, а Любовь Михайловна продолжала жить с родителями. Привычки богемного поэта плохо сочетались с семейной жизнью, к тому же Эренбург никогда не был моногамен, даже когда бывал сильно влюблен.
К моменту венчания с Любовью Козинцевой Эренбург уже несколько месяцев был связан с другой женщиной — студенткой Ядвигой Соммер. Ядвига, происходившая из польской семьи, жившей в Киеве, училась в Педагогическом институте. Будущая учительница, любя серьезную литературу, не прошла мимо стихов и очерков Эренбурга и, когда весною 1919 года узнала, что им только что открыта студия для молодых поэтов, немедленно в нее записалась. Ее первое впечатление от Эренбурга похоже на то, какое он производил на всех, с кем общался в те годы. «Одежда на нем сидела мешковато. Волосы были взъерошены», — вспоминала в своих мемуарах Ядвига. Однажды когда закончилось вечернее занятие Ядвига «выходила последняя», и Эренбург «вежливо осведомился, в какую сторону я иду». Они ушли вместе. «Народу было мало. Время было весеннее; недавно прошел дождь, улицы блестели, дышалось легко. Я была в берете и черной суконной накидке. Мы заговорили о любимых поэтах и сразу нашли общий язык <…> И. Г. вел меня под руку, проводил до общежития, поцеловал руку», — вспоминала Ядвига Соммер полвека спустя[109].
Эренбург в своих мемуарах вспоминал о ней с такой же теплотой: «Тоненькая смуглая Ядвига, похожая на героиню итальянских неореалистических фильмов…»[110]
Вскоре их отношения приобрели интимный характер и оставались такими даже после того, как Эренбург объявил, что женится на другой. Ядвигу эта новость потрясла, в особенности желание Эренбурга представить ее своей будущей жене: «Я не думала, во что выльются наши отношения, не строила никаких иллюзий <…> И. Г., вероятно, боялся моей реакции и с опаской на меня поглядывал, но я сидела, как замороженная…»[111]
Несколько дней спустя Эренбург привел Любовь Михайловну в студию, где между нею и Ядвигой состоялся краткий вежливый, но во всех отношениях беспредметный разговор. Видимо, Эренбург устраивал Любови Михайловне экзамен. С самого начала их брака он был беспощадно откровенен с ней, каковым и оставался все сорок восемь лет их совместной жизни. Знакомя Любовь Михайловну с Ядвигой, он желал удостовериться, что его будущая жена понимает, на каких условиях он вступает с нею в брак. Хотя он искренне любил ее и был ею увлечен, верности ей он не обещал; ей придется принимать и другие его сердечные привязанности, его многочисленные любовные связи. У них не было детей, о чем Эренбург сожалел, но он всегда опекал Любовь Михайловну. Когда в мае 1921 года он вернулся в Париж, он представил ее Диего Ривере, который вскоре начал за ней ухаживать. Эренбург умно ее сдерживал. Каждое утро он «писал сатирические стихи о влюбленном художнике и о ней»[112]. И Любовь Михайловна осталась с ним, тем более, что они поселились в Париже, где, как жена преуспевающего литератора, она могла жить по европейским стандартам, которые весьма отличались от куда более жестких условий русской жизни.
В Киеве Осип Мандельштам помог Эренбургу устроиться на работу в созданном при большевиках (их власть установилась в Киеве весною 1919 г.) Отделе социального обеспечения, где Мандельштам уже работал. Эренбургу поручили ведать эстетическим воспитанием несовершеннолетних преступников — неподходящая для него должность, но в те годы люди, чтобы выжить, брались за любого рода работу. А большевики, возможно, предпочитали евреев, полагая, что они скорее сочувствуют революции. Огромная еврейская община Киева куда больше натерпелась от украинских самостийников и белых, чем от большевиков, когда те взяли власть в городе.
К своей работе Эренбург отнесся всерьез. Посещая исправительные заведения, сиротские приюты и бывшие гостиницы, где размещали беспризорников, он познавал условия жизни в Киеве из первых рук. В отделе обсуждались планы организации детских хоров, театральных постановок и «опытно-показательной колонии» для малолетних правонарушителей. После того, как Ядвига закончила институт, ей, как и большинству ее однокурсников, предложили занять учительские вакансии в городах и селах по всей Украине. Но Эренбург настоял, чтобы она осталась в Киеве, где подыскал ей работу в своем отделе, поручив организацию театральных постановок в школах и приютах. Сам он, обследовав исправительные заведения, пришел к выводу, что их обитатели прежде всего нуждаются в пище, одежде и надежной среде обитания, чтобы девочки не промышляли проституцией, а мальчики не убегали в банды и отряды, действовавшие в деревнях и селах Украины. Как вспоминала одна из сотрудниц Эренбурга, «благодаря его настойчивости и отзывчивости в Киеве многое было налажено для медицинского обслуживания и общего улучшения быта сотен несчастных сирот и полусирот военного времени»[113].
Вот каким запомнился Эренбург Надежде Мандельштам: «В наш дружеский табунок постепенно просачивались гости с севера. Одним из первых появился Эренбург. Он на все смотрел как бы со стороны — что ему оставалось делать после „Молитвы о России“? — и прятался в ироническое всепонимание. Он уже успел сообразить, что ирония — единственное оружие беззащитных»[114].
Хотя до осени 1919 года власть в Киеве оставалась в руках большевиков, белые при любой возможности обстреливали город, ничем не оправданное насилие происходило на каждом шагу. Даже самые чуткие люди равнодушно взирали на жестокости и смерти. Впоследствии Надежда Мандельштам вспоминала, как Эренбург резким словом заставил ее осознать эту черствость в себе и наставил на ум:
«Антропофагская психика распространялась, как зараза. Я на себе испытала легкий приступ этой болезни, но на меня нашелся умелый врач. В Киеве в мастерской Экстер какой-то заезжий гость <…> прочел частушки Маяковского о том, как топят в Мойке офицеров. Бодрые стишки подействовали, и я рассмеялась За это на меня неистово набросился Эренбург. Он так честил меня, что я до сих пор чту его за этот разнос, а себя за то, что я, вздорная тогда девчонка, сумела смиренно выслушать и на всю жизнь запомнить урок»[115].
Большевики удержались в Киеве до сентября, когда армия генерала Антона Деникина завладела большей частью Украины. В прошлом офицер императорской армии, Деникин после ленинского переворота стал признанным вождем контрреволюционных белых сил и серьезной угрозой большевикам. Сражения за Киев продолжались, и в октябре большевики, предприняв контрнаступление, возвратили себе его на два дня, после чего деникинские войска их снова вытеснили. Эренбург жил в городе, который переходил из рук в руки. Полгода существования при большевиках укрепили его в неприязни к ним, и поначалу он приветствовал победу деникинцев, «встретив белых с надеждой»[116]. За сентябрь-октябрь 1919 года, пока белые удерживали Киев, Эренбург опубликовал в газете «Киевская жизнь» шестнадцать статей, в которых излил свое неприятие Ленина и всего дела большевиков.
«Весной семнадцатого года были флаги, песни и праздничные улыбки. Наивная дева Россия <…> верила в прекрасного жениха, в ночь любви, в чудо преображения. Вместо жениха пришел Ленин, и в девичьей горнице началась попойка. Били, ломали, резали друг друга. Чужестранцы пробовали утихомирить, одни сами спились, другие брезгливо махнули рукой <….>
Магазины пусты, пусты наши головы. Мы не только босы и голодны, мы невежественны и мертвы <…> Мы дали Европе Достоевского и Толстого, Менделеева и Мечникова, Мусоргского и Иванова. Теперь у нас ничего нет — ни хлеба, ни книг, ни мыслей. По пустому дому бродит смерть.»[117]
В октябре большевики на пару дней изгнали белых, но тут же вынуждены были отступить. Эренбург оказался свидетелем исхода киевлян, пытавшихся спастись от насилия. Сам он тоже вместе с Любовью Михайловной и Ядвигой Соммер бежал от большевиков, решив держать путь на Харьков, где тогда жил его отец. Целый день они шли вместе с толпой беженцев и поздно вечером добрались до Святошина (городка, ближайшего к Киеву), где заночевали в пустом вагоне, лежа в проходе между скамьями вповалку с другими. На следующее утро стало известно, что белые отбили Киев у большевиков. Измученные и обессиленные, Эренбург, Любовь Михайловна и Ядвига двинулись обратно в Киев.
Через несколько дней Эренбург опубликовал в «Киевской жизни» статью «Исход», одну из откровеннейших и поразительнейших за всю свою карьеру. Вряд ли найдется второй пример столь неприкрытой ненависти к большевикам, высказанной известным советским деятелем, не говоря уже о том, что она прозвучала из уст Эренбурга, позднее так процветавшего при Советах.
«…Большевики не политические враги, но насильники и завоеватели. Первое октября — не смена вех, но разбойный набег, исход горожан, и пленение тех, кто уйти не смог