[223]. «Это была первая попытка автора [Эренбурга — Дж. Р.] увидеть страну изнутри, — написал Каверин, — а не в перевернутый бинокль»[224].
У Михаила Лыкова, героя романа «Рвач», нет твердых убеждений, которые помогли бы ему благополучно пройти через ужасы Гражданской войны и соблазны НЭПа. Он хочет не просто выжить, он жаждет преуспевать. И при этом побаивается революции и большевиков. С большевиками, считает Михаил, ему не по пути, и он вступает в партию эсеров. Его биография начинает походить на историю самого Эренбурга: летом 1918 года, когда поднятое эсерами восстание против Ленина провалилось, герой Эренбурга бежит из Москвы в Киев, где вскоре оказывается воспитателем малолетних преступников и беспризорных детей. В Киеве Михаил оказывается свидетелем всего спектра насилий Гражданской войны.
В романе «Рвач» Эренбург ясно говорит, что большевики разделяют ответственность за жестокости Гражданской войны. Все население страны смертельно боится Чека. Когда старуха соседка Михаила слышит, что ее вызывают в Чека, она кончает с собой. Само слово «Чека» обретает мифические пропорции. Даже малые дети знали эти «два слога <…>, предшествовавшие „маме“, ибо ими пугали в колыбели, как некогда „букой“»[225].
Михаил возвращается с Гражданской войны целым и невредимым. Он вновь едет в Москву, но теперь уже не понимает, по каким правилам идет в ней жизнь. Начался НЭП, полки магазинов ломятся от товаров, беззастенчиво процветают взятки, спекуляция, хапужество. Политика НЭПа означает привилегии и неравенство. Даже в конце «Хулио Хуренито» Учителем овладевает отчаяние, он сознает, что революция и Гражданская война окончились новой прагматической политикой. «Я не могу глядеть на этот нелетающий самолет! — восклицает он. — Скучно!»[226] И объявляет, что предпочитает смерть от руки воров, позарившихся на его английские, шнурующиеся доверху сапоги. Михаил Лыков также становится жертвой НЭПа. Сотрудничество с валютчиками кончается для него тюрьмой, и, не выдержав тюремного режима, Михаил Лыков кончает с собой.
Действие романа «В Проточном переулке» также происходит при НЭПе, в 1926 году, в то самое время, когда Эренбург с женой жили в советской столице. Поначалу они собирались остановиться в гостинице, но это оказалось им не по карману, и они приняли приглашение Е. О. Шмидт и Т. И. Сорокина поселиться у них, в Проточном переулке. В те годы этот уголок Москвы был весьма колоритен и пользовался дурной славой: место, облюбованное «ворами, мелкими спекулянтами, рыночными торговцами» — вспоминал в книге «Люди, годы, жизнь» Эренбург[227].
Роман «В Проточном переулке» рисует измученное, надломленное население. Почти все обитатели Проточного переулка — герои книги — предельно бедны; они живут при общественном строе, который им ничего не дает. Центральный эпизод романа — случай, свидетелем которого был сам Эренбург: хозяин одного из домишек заваливает снегом, облив его водой, лазейку в подвал, где ночует кучка беспризорных. Замуровав их, он надеется таким образом от них избавиться.
Однако иногда эти брошенные, бездомные дети, вынужденные лгать, воровать и даже разбойничать, чтобы выжить, находят сочувствие у взрослых, которые понимают, что они, по сути, ни в чем не виноваты. Во время Гражданской войны Эренбургу приходилось работать с детьми и не в первый раз он уделял им место в своих романах. Их беды означали для него нечто большее, чем присущая людям жестокость. Хотя его маленьким героям из Проточного переулка удается спастись, будущее их, как и будущее России, по-прежнему не внушает Эренбургу уверенности: «И сдается мне, идет это наша Россия, — писал он, — такая же ребячливая и беспризорная, мечтательная и ожесточенная, без угла, без ласки, без попечений <…> все дальше и дальше, по горячей пустой дороге…»[228]
В следующем году Эренбург написал самую необычную за всю свою творческую карьеру книгу — роман «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца». Построенный вокруг приключений персонажа из еврейского фольклора — нищего загнанного портняжки, который и мухи не способен обидеть, но которого обижает и эксплуатирует всяк, кому не лень — этот роман оказался единственным в наследии Эренбурга, целиком посвященным еврейской теме. Ни одно из его предшествующих произведений не предвещало такой этнической насыщенности; язык и похождения Лазика, как и его истории, даже сама его смерть делают этого героя типичной жертвой общего отношения к еврейству. Шестью годами ранее, в «Хулио Хуренито», Эренбург утверждал, что от всего остального человечества евреев отчуждает желание сказать «нет», когда другие говорят «да». «Лазик» еще и подрывная книга, в которой подвергаются осмеянию все мирские, религиозные и политические авторитеты; Лазик бросает вызов им всем, а они все попирают его и травят.
Роман представляет собой ряд разрозненных историй и анекдотов, сопутствующих Лазику всю его жизнь — начиная с места его рождения, белорусского города Гомеля с преимущественно еврейским бытом, затем в Москве, Варшаве, Германии, Франции и кончая Англией, где Лазик присоединяется к группе евреев, отплывающих в Палестину. Что бы ни предпринял Лазик — занимается ли он своим портняжным ремеслом или затевает какой-нибудь невинный «гешефт» — ничего у него не клеится. В Киеве он пытается вступить в коммунистическую партию, и ему предлагают продемонстрировать верность идеям: он должен гарантировать, что в ночном клубе, куда его посылают, будут танцевать вальс — танец политически приемлемый, а не фокстрот — танец чересчур буржуазный. В Туле он разводит кроликов — несуществующих кроликов (в проводимом якобы эксперименте нет ни одного) и все его усилия создать видимость успеха остаются втуне.
В подобных эпизодах Эренбург дает себе полную волю, делая мишенью своих насмешек промышленность, сельское хозяйство и интеллектуальную жизнь страны. Он так и не примирился с насилием, развязанным революцией. За фарсовым юмором повествователя слышится глубокое возмущение, идущий от сердца крик против произвольных побоев и убийств, от которых едва спасается его герой. Чека то и дело арестовывает и расстреливает по ошибке ни в чем не повинных людей. «Когда гуляет по улицам стропроцентная история, — иронизирует Лазик, — обыкновенному человеку не остается ничего другого, как только умереть с полным восторгом в глазах». Размышляя о Чека, Лазик вспоминает хасидскую легенду о знаменитом бердичевском цадике. Случай, о котором идет в ней речь, приключился в Йом-Кипур. По велению Бога цадик подымается на Небо, чтобы сказать слово в защиту умершего хапуги. Цадику удается быстро вымолить ему прощение и, решив воспользоваться добрым расположением Бога, он начинает «наседать» на него, доказывая безотлагательную необходимость послать на Землю мессию для спасения мира. Цадик убеждает, упрашивает и, вконец запутав Бога, уже было добивается его согласия, но тут, — когда мир вот-вот мог бы избавиться от всех зол и бед, — цадик вспоминает о все еще молящихся в синагоге евреях, которые, полагая, что он дремлет (телесная оболочка цадика на небо не вознеслась, и они не знают, что душа его беседует в Богом) не могут без него завершить молитвы:
«И вот, вдруг цадик видит, что старый Герш падает на пол без чувств. Шутка сказать — со вчерашнего дня он ничего не ел и ничего не пил. Цадик понял, что если сейчас же не кончится молитва, старый Герш умрет на месте. И цадик сказал Богу: „Я, может быть, поступаю очень глупо. Я должен был убедить тебя, что больше ждать нельзя. Тогда бы ты спас все обширное человечество. Но я не могу сейчас больше с тобой разговаривать, потому что мне некогда: если я останусь еще один час на небе, старый Герш, который стирает в Бердичеве постыдное белье, обязательно умрет. А где это сказано, что я имею право заплатить за счастье всего обширного человечества жизнью старого Герша?“»
Для Лазика мысль, проповедуемая мудрым ребе, ясна и убедительна. Революция, Гражданская война, бесконечные казни — все это совершалось во имя будущего счастья человечества. Но если раввин не может допустить, чтобы старый еврей умер ради прихода на землю мессии, то кто может взять на себя право приказать принести в жертву другое человеческое существо?[229]
В своих мемуарах Эренбург бегло говорит о том, как у него возник замысел «Бурной жизни Лазика Ройтшванеца», когда в 1927 году во время посещения Польши он услышал массу забавных историй о хасидах и их суевериях. Однако это безобидное объяснение лишь камуфляж. Если не считать нескольких хасидских историй, которые рассказывает Лазик, ничего общего с традиционным еврейским бытом, с жизнью евреев в бесконечном числе shtetls[230], разбросанных по Польше и Украине, у Лазика нет; о еврейских общинах Эренбург имел весьма смутное представление, почерпнутое из поездок к деду в Киев. Роман этот — вовсе не о той жизни, с которой Лазик и семья Эренбурга расстались навсегда; это — книга о еврее, который, отказавшись от традиционного образа жизни, тщетно пытается найти себе место в жизни широкого цивильного общества. Живет ли Лазик в коммунистической Москве или в капиталистическом Париже, его все равно постоянно шпыняют и бьют, пока он, наконец, не решается уехать в Палестину, где надеется оказаться членом общества, созданного для его блага.
Отнюдь не случайно и вовсе не ради изобретательного поворота фабулы Лазик Ройтшванец ищет прибежища в Палестине. Палестина — логическое его прибежище. Однако Лазик и там не находит желанного счастья. Евреи ведут себя не хуже и не лучше всех прочих — даже по отношению к «своему»; Лазика снова бьют и бросают в тюрьму — в девятнадцатый раз. Неугомонный Лазик решает организовать «Союз по возвращению на родину» и вернуться в Гомель. Но подобные чувства вызывают такое возмущение, что за Лазиком гонятся по улицам Иерусалима, пока он не оказывается за пределами города — один, ночью, на проезжей дороге. Дошагав до каменного шатра над гробом Рахили, он, обессилев, теряет сознание и умирает