Когда в 1934 году Эренбург приехал в Москву на Первый съезд советских писателей, его пригласили на прием, устроенный на даче Горького, куда прибыли все члены Политбюро — кроме Сталина[232]. Оказалось, что многие читали «Бурную жизнь Лазика Ройтшванеца» (надо полагать, в зарубежном издании); говоря с Эренбургом о его романе, они высказывали опасение, что такая жалкая фигура, как Лазик, может способствовать антисемитизму. Только Лазарь Каганович, единственный еврей в составе Политбюро, неодобрительно отозвался о романе — и по причине прямо противоположной: он считал, что от «Лазика» веет «еврейским национализмом». Это было опасное обвинение, которое Каганович охотно выдвигал всякий раз, когда упоминались страдания евреев. «Лазик» был первым среди романов Эренбурга, который наотрез отказались публиковать в Советской Союзе. Там его напечатали лишь в 1989 году.
Реакция критики
Романы Эренбурга явились частью возрождения литературы и культуры в период НЭПа. Крупнейшие писатели этих лет не состояли в коммунистической партии. Эренбург, Анна Ахматова, Алексей Толстой, Борис Пильняк, Евгений Замятин — все они в разной степени сохраняли независимость и в своих произведениях не подлаживались ни под какую определенную идеологию.
Эренбург был, однако, единственным советским писателем, жившим за границей, и это делало его сугубо уязвимым для крикливых идеологических нападок. Судьба его романов двадцатых годов отражала все более ужесточавшееся, по мере приближения следующего десятилетия, отношение большевистского режима к искусству и литературе. Ортодоксальная марксистская критика была к произведениям Эренбурга особенно непримирима. В длинной статье, напечатанной в «Известиях» от 1-го октября 1923 года, подчеркивалось, что Эренбург пребывает «на стыке двух культур», «поэтому ему не дано ни с одной из них органически слиться. Характерно, что белые считают Эренбурга красным, а красные — белым. А он в действительности, — продолжал автор известной статьи, — только великолепный анархиствующий, интеллигенствующий обыватель, т. е. в политическом смысле слова ни рыба, ни мясо». И в итоге делался вывод: Эренбург — рабочему классу «вреден»[233]. Другой критик обзывал Эренбурга «последышем буржуазной культуры», «литературным анахронизмом»[234]. Для критиков подобного толка Эренбург был инородным элементом, своего рода проводником чуждых влияний, порочные книги которого отражали мировоззрение писателя, чье воображение и преданность были отданы буржуазному Западу, а не большевистскому Востоку.
«Рвач» подтверждал репутацию Эренбурга как писателя опасного. Автор внутренней рецензии на книгу предупреждал издательство, что ее необходимо снабдить предисловием, в котором нужно «вскрыть буржуазность, подчас враждебность Эренбурга советской власти»[235]. В «Красной газете» (ленинградская «вечерка», выходившая огромным тиражом) Эренбурга обвиняли в том, что он изображает низменное растленное общество — не иначе как «выполняет социальный заказ эмигрантской интеллигенции, рисуя уголок советской Москвы, где нет коммунистов, нет социалистического строительства, нет вдохновенного созидания новой жизни»[236].
Эренбург пристально следил за критическими отзывами в советской печати, пытаясь оценить, в какой мере эти нападки скажутся на его положении. Судьба «Рвача» особенно его волновала. Книга писалась им в Париже с июля по ноябрь 1924 года, сразу по приезде из Москвы. В январе 1925 года он уже знал, что советского издания «Рвача», скорее всего, не будет. Издательство «Ленгиз» от романа отказалось; Эренбург получил официальное письмо, в котором сообщалось, что «тов. Ионов [директор „Ленгиза“ — Дж. Р.], ознакомившись с содержанием Вашего романа, пришел к заключению, что выпуск его в пределах СССР невозможен»[237]. Тем временем Эренбург договорился о напечатании «Рвача» в одном эмигрантском издательстве; книга вышла в июле 1925 года в Париже.
Эренбург тотчас послал несколько экземпляров книги в Россию друзьям, в том числе и Е. Полонской, на чье суждение и дружбу очень полагался. Он с волнением ждал ее отзыва; в письме к ней, отправленном в сентябре, он писал: «Боюсь, что „Рвач“ не пойдет у вас [в Советском Союзе — Дж. Р.]. Как тебе кажется? Покажи твой экземпляр литературной публике и напиши мне нелицеприятное суждение. Я очень изолирован, и это не всегда приятно». В том же письме он мимоходом упоминал, что «начал роман (еще один) „автобиографический“ (или псевдо): Париж, босячество, скука…» Речь шла о романе «Лето 1925 года», самом личном и самом печальном из всех им написанных. (Первоначально он собирался назвать книгу «Отчаянье Ильи Эренбурга»), Книга эта пронизана сумеречным угнетенным настроением. Эренбург вновь выступает в качестве героя собственного романа, на протяжении которого то и дело охотится за окурками на парижских тротуарах. Осенью 1925 года в письме к Е. Полонской, написанном в разгар работы над романом, он жаловался, что «впал в „черную бедность“. Живу скандинавскими переводами и аскетической фантазией», — писал он, имея в виду свои заметки, поставляемые им в советские газеты[238]. Месяц спустя он снова сетовал на свои беды, делясь с Полонской своим горячим желанием побывать в России, и тут же вздыхал: «не знаю, удастся ли — из-за денег»[239].
Эренбург еще не раз настоятельно просил Полонскую сообщать ему о судьбе «Рвача». В октябре он интересовался: «Неужели ты не видела ни одного человека, который похвалил бы ее [книгу „Рвач“ — Дж. Р.]»[240]. В декабре, все еще переживая неудачу, постигшую его роман в России, спрашивал, не покачнулось ли за прошедший год его положение «1) в сферах и 2) среди читателей»[241]. Мандельштам, которому были известны сложности, возникшие на пути публикации романа, писал жене в феврале 1926 года, после посещения Ленгиза, что К. Федин и И. Груздев «в числе других, пытаются протащить „Рвача“»[242]. Только в 1927 году Эренбургу удалось напечатать книгу — и то со значительными купюрами — в кооперативном одесском издательстве.
На протяжении двадцатых годов у критиков Эренбурга, при всех их стараниях, не было сколько-нибудь определенной — пожалуй, вообще какой-нибудь — цели. Коммунистическая партия в период НЭПа еще не была готова учредить над литературой строгий политический контроль. Эренбургу эта терпимость властей играла на руку. Он много публиковался в журнале «Красная новь», который выходил под руководством Александра Воронского и считался самым значительным. Журнал был открыт в 1921 году, когда Воронский получил партийное задание создать периодическое издание такого типа, который в России называют «толстым журналом» — орган, печатающий серьезную, высокую литературу и критику, весьма принятый в интеллектуальной жизни дореволюционной России. Воронский возглавлял «Красную новь» до 1927 года и как никто другой способствовал возрождению литературы после всех пертурбаций, произведенных революцией и Гражданской войной. Честный и бесстрашный редактор, он принимал во внимание не столько классовое происхождение автора и его идеологию, сколько литературные достоинства предполагаемого для публикации материала. Эренбург напечатал в «Красной нови» ряд рассказов, эссе и путевых очерков. Для него этот журнал был, в сущности, отдушиной в советской печати, и он предпочитал его всем остальным. Не удивительно, что Воронский стал излюбленной мишенью напостовцев. Так, глава журнала «На посту» обвинял Воронского в том, что своей «политикой» он дает возможность буржуазным элементам «использовать нашу [советскую — Дж. Р.] литературу против нас самих» и таким образом «под знаком коммунистической партии» выгребает на страницы своего журнала «кучи грязи»[243]. Под «грязью» критик подразумевал, среди прочих, романы Эренбурга.
Мост между двумя мирами
При всем обилии литературной продукции, выпускаемой Эренбургом, его роль в советской литературе двадцатых годов не ограничивалась только писанием книг и статей. Живя по-прежнему в Париже, он служил мостом между современными художественными направлениями в Европе и в новом советском государстве. В той мере, в какой это было для него возможно, Эренбург старался познакомить с советским искусством Европу, а с европейским — Советы. Уезжая в 1921 году из Москвы, он вез с собой рукописи Пастернака, Цветаевой, Есенина и других в надежде найти для них в Европе издателей[244]. В 1921–1922 гг. он выпускал в Берлине журнал «Вещь», где широко публиковались статьи и рецензии о советском искусстве. Кроме того, в Берлине Эренбургом была издана антология русской поэзии, дававшая возможность европейским писателям и эмигрантским кругам судить о современных советских поэтах[245].
К Эренбургу обращались за содействием и советом многие советские писатели. В 1926 году он привез в Москву Борису Пастернаку новые стихи Марины Цветаевой. Когда в 1927 году отрывки из антиутопии Замятина «Мы» — позднее вдохновившей Оруэлла на роман «1984» — появились, без его разрешения, в пражском эмигрантском журнале, Замятин, узнавший об этом из письма Эренбурга, обратился к нему за помощью. По просьбе Замятина Эренбург написал издателям «Воли России», потребовав, чтобы печатание отрывков было прекращено. Два года спустя роман «Мы» вышел во французском переводе в Париже, и есть все основания полагать, что это издание состоялось не без участия Эренбурга. Ни шаткое положение Замятина в Советском Союзе, ни явно антисоветская направленность его антиутопии не остановили Эренбурга в его попытках помочь товарищу по перу