Эренбург брал на себя и другие дела, которые предпринимал для поддержания связей между Советским Союзом и западной культурой. Отправляясь в 1926 году в Москву, он специально захватил с собой отрывки из фильмов самых знаменитых тогда кинорежиссеров, в том числе Абеля Ганса, Рене Клера и Жана Ренуара, проиллюстрировав ими дважды прочитанную в Москве лекцию «Новое французское кино». Это выступление широко обсуждалось в советской печати, и его инициатива заслужила благодарность публики. По мнению рецензента «Вечерней Москвы», для москвичей, почти незнакомых с новым направлением во французской кинематографии, это было полным откровением[247]. В следующем году Эренбург выпустил в Москве брошюру о развитии европейского киноискусства. Подобно многим такого рода изданиям, часто оформляемым современными художниками, «Материализация фантастики» (так называлась эта брошюра Эренбурга) была издана в обложке, выполненной Александром Родченко, который подчеркнул принадлежность Эренбурга к последним могиканам авангардизма.
Но и это еще не все. В 1931 году Эренбург вместе со своим ближайшим другом Овадием Савичем, также работавшим в Париже советским корреспондентом[248], собрал богатый и разнообразный материал, составивший сборник «Мы и они» — высказывания о французской жизни, почерпнутые из русской литературы за два последних столетия. Как объясняли Эренбург и Савич: «Для России она [Франция — Дж. Р.] олицетворяла Европу, и порою, под видом разговоров о достоинствах и пороках Франции, шел спор о целительности для России всей европейской культуры»[249]. В «Мы и они» были представлены столь разные писатели как Ф. М. Достоевский, О. Э. Мандельштам, А. И. Герцен, Эльза Триоле и Н. В. Гоголь; знаменательно, что в книгу вошли и несколько выдержек из Троцкого, тогда уже два года как изгнанного из Советского Союза. Надо полагать, что цитирование Троцкого и послужило препятствием для издания книги в СССР. Эренбург и Савич сумели напечатать ее только в Берлине.
В Москве, однако, Эренбургу удалось выпустить альбом своих фотографий, изображавших жизнь Парижа. «Мой Париж» вобрал в себя целую галерею неприкрашенных портретов рабочих, детей и представителей чисто французской профессии — concierge[250]. Пользуясь «лейкой», снабженной боковым видоискателем, Эренбург снимал одну уличную сценку за другой, не привлекая внимания тех, кого фотографировал. В альбоме нет ни одного снимка внутренних помещений; даже привратники и привратницы сняты или на тротуаре, или в дверях дома. Вдобавок камера Эренбурга запечатлела такое пикантное учреждение как парижский pissoir — французскую общественную уборную, «удобство», тогда еще советским гражданам неведомое и почти непостижимое. Альбом «Мой Париж» предлагал Москве живой облик столицы Франции как раз в тот момент, когда Советский Союз становился все более и более закрытой страной.
И все-таки Эренбург был осторожен, стараясь обезопасить себя. Когда в конце двадцатых годов его приятель, итальянский журналист Нино Франк, предложил ему в Париже поддержать новый интернациональный журнал «Бифур», Эренбург охотно это предложение принял. Однако не преминул оговорить, что в обращении редакционной коллегии должно быть указано: он, Эренбург, заранее отмежевывается от любых политических заявлений и демонстраций, которые могут быть журналом предприняты[251]. Желая участвовать в «Бифуре», Эренбург также желал быть уверенным, что ни одна художественная или политическая акция, предпринимаемая журналом, не скомпрометирует его как советского писателя. Памятуя, насколько уязвимо его положение, Эренбург понимал необходимость вести искусную игру и не провоцировать своих советских хозяев.
Глава 6Сталин и первая пятилетка
НЭП просуществовал недолго. В «сферах» разворачивались драматические события, исходу которых суждено было сказаться на всем советском обществе. После смерти Ленина среди членов Политбюро началось лавирование в борьбе за власть. К 1927 году Сталин, опираясь на Бухарина, одержал верх и удалил из Политбюро своих главных врагов — Льва Троцкого, Льва Каменева и Григория Зиновьева. Троцкого с позором изгнали в далекую ссылку — в Алма-Ату. Каменева и Зиновьева выселили из кремлевских квартир; по свидетельству очевидцев, Зиновьев, некогда особенно близкий Ленину, его личный секретарь, съезжал, неся в руках ленинскую посмертную маску. Хотя и Каменеву, и Зиновьеву на политической карьере пришлось поставить крест, оба они остались в Москве и получили солидные должности. Окончательная расправа с ними была еще впереди.
От союза со Сталиным Бухарин выиграл; многие даже считали его вторым лидером страны. Однако воспользоваться этим удачным политическим шагом он не сумел, уже к 1929 году, когда Троцкого изгнали из Советского Союза, Сталин полностью Бухарина затмил.
Достигнув верховной власти, Сталин приступил к свертыванию НЭПа и стремительному внедрению Первого пятилетнего плана. НЭП был переходным периодом, когда партия решила пойти навстречу нуждам крестьянства и установить экономическое и социальное равновесие. Тем не менее, многие активисты восприняли НЭП как упадок боевого духа в партии, как нежелание осуществить быстрые социальные перемены; Сталин положил конец их неудовлетворенности. С принятием в 1928 году Первого пятилетнего плана, он приступил к программе быстрой индустриализации страны, а затем к принудительной коллективизации ее сельского хозяйства. Партия пошла в наступление против жителей страны. Были мобилизованы все человеческие ресурсы, включая литературу и искусство. С НЭПом и атмосферой терпимости было покончено. Страна становилась царством Сталина — царством страха.
Трудности Эренбурга с Главлитом усугубились. Его книги и статьи по-прежнему публиковались, но опасения на их счет зазвучали в критике настойчивее и приобрели более серьезный характер. Так, сборник его эссе о европейской культуре и европейском обществе — «Белый уголь, или слезы Вертера» — вышел в 1928 году с необычным, если не сказать странным предисловием, в котором после похвал стилю Эренбурга и его знанию Запада утверждалось: «легко доказать, что автор „Николая Курбова“ еще тесно связан с тем прошлым, которое он обливает ядом желчной сатиры и скептицизма»[252]. Эренбург, говорилось в статье, остается «по другую сторону баррикад». Даже Н. И. Бухарин счел необходимым отступиться от Эренбурга. В статье, напечатанной в «Правде», Бухарин упомянул «Лазика Ройтшванеца» в числе романов, авторы которых предпочитают «размазывать безыдейную, скучную, совсем неправдивую в своей односторонности литературную блевотину»[253].
В конце двадцатых годов Анатолий Гольдберг — тогда иностранный студент в Берлине, а позже известный комментатор русского вещания Би-Би-Си, чьи программы жадно ловили миллионы советских слушателей, — стал свидетелем инцидента в Берлине, отражавшим это отрицательное отношение к Эренбургу официальных советских лиц. Однажды Гольдбергу довелось присутствовать на чтениях, устроенных группой советских и немецких писателей. Среди прочих попросили выступить и Эренбурга, которому тогда случилось быть в Берлине. Аудитория, как запомнилось Гольдбергу, состояла из немецкой интеллигенции, русских эмигрантов и таких, как он сам, студентов-иностранцев; вторая половина зала была представлена сотрудниками из огромного штата советского посольства. Эренбургу предстояло читать последним, но как только он открыл свой новый роман «Заговор обреченных» — о Гракхе Бабефе, отвергавшем террор и ратовавшем за эгалитарную демократию, за что и был арестован, а затем, в 1797 году, казнен, — советская часть слушателей покинула зал[254].
Несколько позже, 26 августа 1929 года, последовал неожиданный и сокрушительный удар. Борис Волин, прежде вовсю поносивший Эренбурга в журнале «На посту», разразился погромной статьей против Евгения Замятина, Бориса Пильняка и Ильи Эренбурга, напечатанной на первой полосе «Литературной газеты», официального органа Всероссийского союза писателей. Волин обвинял всех троих в том, что каждый из них разрешил публикацию по крайней мере одного своего произведения на Западе после того, как оно было запрещено или не рекомендовано к печати советскими цензорами. Пильняк и Замятин жили в Советском Союзе, где Пильняк возглавлял Московское отделение союза писателей, а Замятин — Ленинградское. «Красное дерево» Пильняка и «Мы» Замятина были сочтены «неприемлемыми». Что касается Эренбурга, то, живя во Франции, он опубликовал там отдельным изданием роман «Рвач», причем на Западе роман появился в более длинном и полном варианте, чем в Советском Союзе. «Мы обращаем внимание на этот ряд совершенно неприемлемых явлений, компрометирующих советскую литературу, и надеемся, что в их осуждении нас поддержит вся советская общественность», — заканчивал свою статью Б. Волин[255].
Судьба Пильняка и Замятина была прямо противоположна той, какая сложилась у Эренбурга. Все двадцатые годы Замятин пользовался репутацией талантливейшего и честнейшего писателя России, честь, за которую заплатил дорогой ценой. Дважды он сидел в одиночной камере: первый раз в 1905–1906 гг. за революционную деятельность при царе, второй — в 1922 г. при комиссарах; оба раза в одном и том же тюремном отсеке. Подобно Эренбургу, он являлся главной мишенью напостовских критиков. Его роман «Мы» был в Советском Союзе запрещен и стал объектом злобной ругани. В 1929 г., вслед за погромным наскоком «Литературной газеты» Замятина отлучили от советской литературы. Травля, которой подверглись Замятин и Пильняк, была, по правде говоря, частью общего плана режима принудить писателей работать на социалистическое переустройство страны, покончив с аполитичностью членов Всероссийского союза писателей, состоявшего в основном из беспартийных попутчиков.