Хрущев собственной персоной устроил Эренбургу разнос. В своих мемуарах Эренбург имел смелость признаться, что знал о невиновности многих сталинских жертв, но, боясь за собственную жизнь, молчал. Это покаяние наносило удар по самой легитимности режима: если журналист Эренбург знал правду о подоплеке чисток, то как могли не знать ее такие люди, как Хрущев и иже с ним, работавшие вместе со Сталиным в Кремле? «Теорию молчания» Эренбурга необходимо было заклеймить, и в марте 1963 года Хрущев и другие партийные вожди вовсю поносили Эренбурга, даже угрожая ему — в завуалированной форме — арестом.
Надежда Мандельштам понимала, что Эренбург пытался совершить. Впервые она встретилась с ним в 1918 году в Киеве, где она и его будущая жена, Любовь Михайловна Козинцева, вместе учились в художественной студии. После ареста и смерти Осипа Мандельштама Надежда Мандельштам, чтобы избежать тюремного заключения, обрекла себя на одинокое изгнанничество, исчезла из Москвы и затаилась в глубокой провинции, переезжая из одного городка в другой. Квартира Эренбургов была одним из немногих мест, где она могла бывать во время своих нечастых осторожных наездов в Москву. Они никогда не отказывали ей в приюте. Все эти годы Эренбург хранил альбом с отрывками и вариантами стихов Мандельштама. Когда же в 50-х годах Надежда Мандельштам вновь получила право жить в Москве, он отдал ей этот альбом в знак верности поэзии и памяти ее покойного мужа.
Надежда Мандельштам знала Эренбурга полвека. Принимая во внимание обстоятельства ее жизни — мученическую судьбу мужа, борьбу за сохранение его стихов, нищету и отщепенство — не было бы ничего удивительного, если бы она порицала Эренбурга за достигнутые им успех и престиж. Но она принимала его дружбу и предлагала свою.
В письме к Эренбургу, написанному весною 1963 года, вслед за хрущевским наскоком на «Люди, годы, жизнь», Надежда Мандельштам выразила ему, с присущей ей прозорливостью, нравственную поддержку:
«Дорогой Илья Григорьевич!
Я много думаю о тебе (когда думают друзья, то у того, о ком думают, ничего не болит), и вот что я окончательно поняла.
С точки зрения мелкожитейской плохо быть эпицентром землетрясения. Но в каком-то другом смысле это очень важно и нужно. Ты знаешь, что есть тенденция обвинять тебя в том, что ты не повернул реки, не изменил течения светил, не переломил луны и не накормил нас лунными коврижками. Иначе говоря, от тебя всегда хотели, чтобы ты сделал невозможное, и сердились, что ты делаешь возможное.
Теперь, после последних событий, видно, как ты много делал и делаешь для смягчения нравов, как велика твоя роль в нашей жизни и как мы должны быть тебе благодарны. Это сейчас понимают все. И я рада сказать тебе это и пожать тебе руку.
Целую тебя крепко, хочу, чтобы ты был силен, как всегда.
Твоя Надя.
Любе привет»[6].
«Он был последним человеком, с которым я была на ‘ты’» — сказала Надежда Мандельштам приятельнице, когда узнала о том, что Эренбург умер[7]. «Толпы пришли на его похороны, — писала она в своих мемуарах, — и я обратила внимание, что в толпе — хорошие человеческие лица. Это была антифашистская толпа, и стукачи, которых массами нагнали на похороны, резко в ней выделялись. Значит, Эренбург сделал свое дело, а дело это трудное и неблагодарное»[8].
Когда Илья Эренбург умер, в 1967 году, его смерть пришлась на другие времена, когда следующее, более правдивое поколение писателей уже бросало вызов установкам и правилам, предписанным режимом, и, независимое, публиковало свои произведения за границей. Творчество Александра Солженицына, Андрея Синявского, Георгия Владимова, Владимира Войновича, Иосифа Бродского, Андрея Амальрика, Василия Аксенова расцветало вместе с правозащитным движением и изменило контуры советской литературы. Все эти писатели, не подчинившиеся контролю режима над искусством и литературой, были вынуждены покинуть страну.
Когда наступала эта новая эра, жизнь Эренбурга пришла к концу. Но он, введя в литературный обиход, вопреки множеству бюрократических и идеологических рогаток, произведения запрещенных долгие годы писателей, помог подготовить для нее почву. И пусть история судит его в рамках времени, в которое он жил, а не по нормам последующих эпох.
Глава 1От черты оседлости до Парижа
История евреев в России начинается с конца восемнадцатого века, когда после раздела Польши большие еврейские общины оказались включенными в Российскую империю. Русские цари стремились свести к минимуму «вредоносное влияние» этих новых своих подданных. Первые распоряжения на их счет сделала Екатерина II, указав, где евреям дозволяется жить и трудиться. Дальнейшие ограничения вводились ее преемниками, Александром I и Николаем I, установившим в 1829 г. так называемые районы «черты оседлости», куда частично входили нынешняя Литва, Польша, Беларусь и Украина, где евреям надлежало жить.
В 1859 г. при Александре II «право повсеместного жительства» было даровано купцам первой гильдии, выпускникам университетов, лицам, прошедшим военную службу на основании рекрутского устава, лицам с медицинским образованием и особо нужным ремесленникам, которые могли ходатайствовать о проживании за «чертой оседлости». Это нововведение внушило евреям надежду на отмену «черты оседлости», однако вскоре они убедились, что упования их напрасны. Реформа Александра II имела иное назначение: предоставить «лучшим» евреям возможность свободного передвижения, дабы способствовать ассимиляции «в той мере, в какой это допускает нравственный статус еврейства»[9].
Убийство в 1881 году Александра II вызвало резкое противодействие каким бы то ни было реформам. Притеснения внутри «черты оседлости» еще ужесточились: теперь крестьяне могли требовать выселения евреев с территории своей общины; прокатилась волна погромов, угрожая жизни евреев. Преследования и антисемитская истерия достигли крайних размеров в 1891 году, когда по распоряжению правительства евреев стали изгонять из Москвы и около тридцати тысяч человек вынуждены были покинуть город. Сходный приказ издали в С.-Петербурге, выслав оттуда две тысячи евреев, многих — в цепях.
В том же 1891 году, 14 января, в Киеве «в буржуазной еврейской семье» Эренбургов родился сын. Родители назвали мальчика Ильей, что соответствовало имени библейского пророка Илии. Он был единственным сыном, младшим ребенком после трех сестер — Марии, Евгении и Изабеллы. С детской фотографии напряженно смотрит мальчик с копной прямых волос и круглым лицом. По общим отзывам, маленький Илья был крайне избалованным и озорным; всячески изводил старших сестер: то подбрасывал им в платья лягушек, то, стоило девочкам зазеваться, привязывал к спинкам стульев их длинные косы. Однажды в приступе мстительной ярости он попытался поджечь дачу деда и очень гордился тем, что одного за другим выживал из дому учителей, которых нанимали ему родители. Привести озорника в порядок, заставить его слушаться казалось совершенно невозможным. Отец редко бывал дома: днем работал (он был инженером), а вечером развлекался в обществе приятелей. Мать из-за болезни легких была хрупкой, слабой. «В спальне, — вспоминал позднее Эренбург, — всегда пахло лекарствами, часто приходили врачи». Лишенный должного родительского попечения, Эренбург — по собственному его признанию — «только случайно» не стал малолетним преступником. Упрямый, своенравный, он тем не менее всегда был любимцем матери и остался таковым, даже когда его вынужденный отъезд из дома надолго их разлучил.
Семья Эренбургов может служить примером тех сложных отношений, которые на грани веков начали разрушать традиционный образ жизни еврейства в Российской империи. Отец Эренбурга не питал интереса к еврейскому укладу; он пошел учиться в русскую школу, дорожил своим светским образованием, которое вызвало страшный гнев его отца. Мать Ильи, Анна Аренштейн, напротив, продолжала соблюдать еврейские религиозные обряды, как и ее отец, весьма благочестивый еврей. Семья со стороны матери оказала сильное влияние на воспитание Ильи, так как ребенком он много времени проводил в киевском доме деда по матери, Бориса Аренштейна, старого бородатого еврея. «В его доме строго соблюдались все религиозные правила», — не преминул упомянуть Эренбург в своих мемуарах[10]. «В субботу нужно было отдыхать, и этот отдых не позволял взрослым курить, а детям проказничать», — продолжает Эренбург, подчеркивая свое неприятие образа жизни деда с его суровыми ограничениями и деспотическими правилами. «Я все делал невпопад, — признается он, — писал в субботу, задувал не те свечки, снимал фуражку, когда надо было ее надеть»[11].
Хотя приверженность деда к религиозным обрядам порядком тяготила Илью, он отдавал должное его учености и доброму сердцу. В 1904 г. после похорон Бориса Аренштейна внук обратился к семье со своим поминальным словом и, судя по похвалам, какими он превознес усопшего, — а сестры с гордостью сохранили этот панегирик — Илья был тонко чувствующим, наделенным даром красноречия подростком.
«„Удивительно редкий человек, таких людей нет“, — говорили все про дедушку при его жизни, то же самое говорили все над прахом его <…>
Причина заключается в особом складе его характера <…>
Воспитанный на началах Ветхого Завета, он был глубоко религиозен, но не фанатичен — строго исполняя все обряды своей религии, он никогда не требовал исполнения таковых даже от своих детей. Для него религия была не только морем правил, приносящих известные обряды <…> она была кодексом нравственных правил, преосенируюших отношение человека к самому себе и другим людям»[12]