[332]. Даже четверть века спустя, упоминая об этом в своих мемуарах, Эренбург счел необходимым все еще соблюдать осторожность. Правда, одного факта скрыть он не сумел: ему явно хотелось начать играть политическую роль; оставаться рядовым советским корреспондентом — пусть даже весьма полезным — было ему уже мало.
Письмо Эренбурга сделало свое дело — подтолкнуло к фундаментальному сдвигу в иностранной политике СССР. До тех пор Сталин был упорно против широкой антинацистской коалиции. В течение нескольких лет Международное объединение революционных писателей (МОРП) исключало не поддерживавших Сталина левых писателей, распространяя догматические методы, свойственные советским чиновникам от культуры, на дискуссии о культуре в Европе. Такая политика отпугивала от сплочения с советскими писателями как крупнейших американских — Теодора Драйзера, Шервуда Андерсона, Дос Пассоса, — так и французских — Андре Мальро, Роже Мартен дю Гара, которых Эренбург упомянул в своем письме.
Эренбург и Бухарин считали необходимым покончить с подобной нетерпимостью. Съезд советских писателей, который приветствовали не-коммунист Андре Мальро наряду с идейным коммунистом Ж.-Р. Блоком, позволив обоим выразить свои опасения относительно засилия «социалистического реализма», давал идеальную возможность расширить анти-фашистский фронт.
«Положение на Западе чрезвычайно благоприятно, — писал Сталину Эренбург, — большинство наиболее крупных, да и наиболее талантливых и наиболее известных писателей искренно пойдут за нами против фашизма. Если бы вместо МОРП’а существовала широкая антифашистская организация писателей, в нее тотчас же вошли бы такие писатели как Ромен Роллан, Андре Жид, Мальро, Ж.-Р. Блок <…>, Томас Манн, Генрих Манн [следует длинный список — Дж. Р.]. Скажу короче — такая организация, за редкими исключениями, объединит всех крупных и непродажных писателей.
Политическая программа такой организации должна быть очень широкой и в то же время точной:
1) Борьба с фашизмом
2) Активная защита СССР»[333].
Предложение Эренбурга заинтересовало Сталина. 23 сентября он послал записку Лазарю Кагановичу, одобряя идею Эренбурга и предписывая Кагановичу и А. Жданову поработать с ним. «Хорошо бы расширить рамки МОРП (1. Борьба с фашизмом. 2. Активная защита СССР), — писал Сталин Кагановичу, — и поставить во главе МОРП т. Эренбурга. Это большое дело»[334]. Недели три спустя советский посол во Франции пригласил Эренбурга в посольство и ошеломил потрясающим известием: Сталин хочет видеть его лично.
Эренбург с женой вернулись в Москву. Их друзья ликовали; они были убеждены, что писательский съезд подтвердил: в стране устанавливается более обнадеживающая, более «либеральная» атмосфера. Исаак Бабель дал в честь Эренбурга грандиозный обед. Эренбург часто виделся с Всеволодом Мейерхольдом, от которого был рад услышать, что его последние постановки шли с неизменным успехом. Удачно складывалась и карьера Ирины Эренбург. Ее записки о жизни французской школьницы только что появились в журнале, а вскоре должны были выйти отдельным изданием[335]. Эренбург был доволен ее замужеством (в декабре 1933 года). Муж Ирины, Борис Лапин, еврей по национальности, был превосходным лингвистом и талантливым писателем, увлеченным исследованием дальних районов России, где собирал материал для своих работ о малочисленных народах Азии. Хотя погода стояла отвратительная — ветреная и промозглая — Эренбург «на все глядел радужно». Но встретиться со Сталиным ему не пришлось.
1 декабря 1934 года жизнь в Советском Союзе перевернулась.
«…я отправился в „Известия“, зашел к Бухарину, на нем лица не было, он едва выговорил: Несчастье! Убили Кирова… Все были подавлены — Кирова любили. К горю примешивалась тревога: кто, почему, что будет дальше?.. Я заметил, что большим испытаниям всегда предшествуют недели или месяцы безмятежного счастья — и в жизни отдельного человека, и в истории народов. Может быть, так кажется потом, когда люди начинают вспоминать о канунах беды? Конечно, никто из нас не догадывался, что начинается новая эпоха, но все приумолкли, насторожились»[336].
Вот все, что было позволено Эренбургу сказать в шестидесятых годах, но в 1988 году в советской печати появился не исковерканный цензурой вариант рассказа о том, что произошло тогда с ним в «Известиях»:
«„Идите и пишите о Кирове…“ Я знал, что Киров и Орджоникидзе были друзьями, защитниками Николая Ивановича. И он меня втолкнул в пустую комнату: „Пишите! Второго такого не будет…“ Я еще не успел ничего написать, когда вошел Николай Иванович и шепнул: „Не нужно вам писать. Это очень темное дело…“»[337].
Сергей Миронович Киров возглавлял ленинградскую партийную организацию; он был очень популярной и независимо мыслящей фигурой. К 1934 году он выделился как глава умеренной группы в составе Политбюро. Киров и его единомышленники никогда не посягали на верховную власть Сталина. Они помогли ему в конце двадцатых годов одолеть Бухарина и поддержали крутые меры по проведению Первого пятилетнего плана, включая насильственную коллективизацию и сверхнапряженную лихорадочную кампанию по внедрению тяжелой индустрии. Но когда коллективизация была в основном проведена, Киров решил, что следует несколько обуздать Сталина в его чрезмерных крайностях и своевольном правлении, прекратить государственный террор и восстановить в партии таких оппозиционеров, как Бухарин.
Кирова убили в коридоре у его кабинета в знаменитом Смольном институте, откуда Ленин руководил большевистским переворотом в октябре 1917 года. Полностью история этого преступления остается тайной. Вполне возможно, что оно было организовано Сталиным, потому что он видел для себя угрозу в популярности Кирова. Во всяком случае убийство Кирова он использовал как повод развернуть кровавую чистку; взяв на себя расследование, он в тот же вечер поспешил в Ленинград со своими ближайшими приспешниками по Политбюро — Молотовым, Ворошиловым.
Немедленно начались репрессии. Уже 6 декабря газеты сообщили о десятках расстрелянных в Москве и Ленинграде. 16 декабря были арестованы Григорий Зиновьев и Лев Каменев, которых вскоре осудили за причастность к убийству Кирова — правда, приговор не был смертельным. Сталин относительно них вынашивал особый план. Зато в течение трех последующих лет десятки тысяч других жертв были расстреляны как «сообщники» совершенного преступления.
На следующий же день после убийства «Известия» начали публиковать отклики — слова любви и скорби — от писателей. Самым примечательным среди них было письмо, подписанное среди прочих Эренбургом и Пастернаком. Озаглавленное «Скорбь и гнев», оно скорее всего принадлежало перу Эренбурга и выражало скорбь по постигшей страну утрате виднейшего партийного вождя типичной советской риторикой:
«Мы знаем, что никакие подосланные убийцы не могут остановить истории. Но сейчас у нас горе: перед нами человек, только что он дышал, горел, боролся. И вот он лежит неподвижный. Историк когда-нибудь скажет: „Нелегкой ценой они купили счастье человечества!“ Но у нас сейчас нет спокойствия историка: скорбь и гнев, гнев и скорбь!»[338]
Встреча со Сталиным в Кремле так и не состоялась. В последующие годы Эренбургу не раз случалось видеть диктатора на официальных приемах и церемониях, но личного свидания он не удостоился. Тем не менее, Эренбург вызвался «официально» служить советскому государству в его борьбе с фашизмом, и предложение это было принято. Еще в декабре Эренбурга отослали назад — в Париж — теперь уже с определенным заданием. С этого момента и впредь он был уже не просто рядовым советским корреспондентом; он был частью сталинского аппарата, работающего на Западе[339].
Европейский кризис
Через несколько дней после возвращения в Париж Эренбург уже любовался гитлеровскими воззваниями с весьма близкого расстояния: газета «Известия» послала его в Саар, где разыгрывался первый акт нацистской агрессии. До Первой мировой войны Саарский бассейн был частью германской территории у самой границы Франции. После победы над кайзеровской Германией Франция предъявила претензию на богатую углем землю. Однако американский президент Вудро Вильсон воспротивился, и был достигнут компромисс, согласно которому 13 января 1935 года в Сааре проводился плебисцит: саарским немцам предоставлялась возможность выбрать между экономическим союзом с Францией и немедленным воссоединением с Германией.
В результатах голосования не было даже малейших сомнений, однако с приходом к власти Гитлера население Саара стало колебаться. Руководимое коммунистами меньшинство пыталось развернуть кампанию против воссоединения. Эренбург стал свидетелем их тщетных усилий. Искусно используя национальную символику, нацисты сманивали на свою сторону поголовное большинство, а их молодчики срывали коммунистические собрания. С помощью Густава Реглера Эренбургу удалось побывать в нескольких небольших поселках, где он беседовал с антинацистски настроенными шахтерами. Однако голосование было предрешено: 90 % населения подало бюллетени за воссоединение с Германией. «Битва может быть проиграна, — внушал своим советским читателям Эренбург. — Война никогда»[340].
Следующие полгода Эренбург, выполняя задания «Известий», колесил по Франции и Бельгии. Европа казалась не готовой противостоять Гитлеру. В июне Эренбург побывал в Эльзасе, французской провинции с преимущественно немецким населением. Сторонники нацистов действовали там открыто, уверенные в «освобождении»