Эренбургу эта новая политическая ориентация была ненавистна. Тщетно добивался он приема у Молотова. И хотя читал много лекций по Москве, статьи его в советской печати почти не принимали, а в «Известиях» не принимали вообще. «В любой строке, — напишет он о том времени в своих мемуарах, — редакторы видели намеки на фашистов, которых остряки называли „заклятыми друзьями“»[473]. Между тем Эренбург старался, насколько мог, оставаться в курсе европейских событий, ловя по приемнику французские передачи, которые Би-Би-Си транслировала на коротких волнах. Родители и сестра Пастернака жили в Англии и, беспокоясь за них, он часто заполночь подымался в квартиру Эренбурга послушать вместе с ним последние известия[474].
И все же Эренбург, который всегда, несмотря на риск, был мастером найти пути сказать то, что возможно, сумел отыскать сочувственно настроенного редактора в официальной профсоюзной газете «Труд» и «после длительных переговоров, правок, купюр» в августе-сентябре появился цикл из пяти его очерков[475].
Несмотря на цензуру Эренбург излагал свои мысли, выражая точку зрения, идущую вразрез с официальной политикой. Он не мог дать выход своему отвращению к фашистам, зато мог поносить в полный голос тех французов, кто предпочел борьбе коллаборационизм. Он не преминул огласить, как ущемляли Шарля де Голля и подобных ему французских офицеров, которые возражали против сидения на линии Мажино и других несуразных тактических действий военного командования Франции. Он с презрением отметал мысль, что войны с ее страданиями удастся избежать. Подробно и не жалея красок рассказывал о тысячах парижан, бежавших из города, когда к нему приблизились немцы. Он писал об антисемитизме, вспомнив объявление на дверях немецкой гостиницы — «Только для арийцев. Евреям вход воспрещен» — и передовицу во французской газете, повторявшей за нацистскими расистами: «В каждом из нас есть частица еврея. Нам нужен внутренний, личный погром»[476]. В его статьях звучал голос заведомого антифашиста и антимюнхенца, а если умиротворение Гитлера со стороны западноевропейских держав было пагубным, значит — такой вывод напрашивался сам собой — и сталинский сговор с Гитлером оказывался равным образом непростительным.
Выход в свет нескольких статей не повлиял на положение Эренбурга: оно оставалось неопределенным. Примером того, насколько сомнительным был его статус, может, в частности, служить казус с журналом «Интернациональная литература». В связи с приближающимся пятидесятилетием Эренбурга редакторы французской версии журнала обратились с А. А. Фадееву, возглавлявшему тогда Союз писателей, за советом, спрашивая, нужно ли согласно принятому ритуалу послать Эренбургу как лицу значительному поздравление и вообще как-то отметить дату его рождения. Редакторы сочли необходимым получить на этот счет указание свыше[477]. Неизвестно, каков был ответ, но в январе 1941 года ни одна советская газета ни словом не упомянула, что Эренбург — в отличие от многих его друзей, бесследно исчезнувших, — дожил до своих пятидесяти лет.
С выходом в свет романа «Падение Парижа» дела Эренбурга должны были улучшиться. Он сел за него в сентябре 1940 г., вскоре по возвращении в Москву, стремясь подвести итог нравственному хаосу, партийным интригам и политической близорукости, которые довели Францию до военного поражения. Для русских читателей «Падение Парижа» сразу стало одной из самых памятных книг Эренбурга, приоткрывших окно в жизнь Западной Европы и Латинского квартала, где прошло так много творческих лет самого автора.
Роман подтверждал репутацию Эренбурга как ведущего в России писателя-антифашиста. Первая часть, охватывающая время победы Народного фронта и последовавшее за ней решение французского правительства придерживаться политики невмешательства в испанские дела, публиковалась в журнале «Знамя» в начале 1941 года. Появления немцев сюжет еще не требовал, и это сделало первую часть приемлемой для цензуры, хотя слово «фашизм» пришлось убрать, заменив его более обтекаемым — «реакционеры»[478].
Но когда Эренбург представил в журнал вторую часть, ему тотчас объяснили, что в ней затронуты чересчур щекотливые для советской печати политические области, а потому о публикации не может быть и речи. Эренбург не сдался и продолжал писать роман. 24 апреля, поздно вечером, в квартире Эренбургов раздался телефонный звонок. Эренбургу показалось, что звонят в дверь, и он уже было протянул руку к заветному чемоданчику, стоявшему у кровати на случай, если за хозяином «придут»[479]. Однако звонил телефон; Эренбурга попросили набрать продиктованный номер: с ним хотел говорить «товарищ Сталин».
Это был единственный разговор Эренбурга со Сталиным. Короткий и загадочный. Сталину понравилось «Падение Парижа», — по-видимому, кто-то из предусмотрительных редакторов прислал ему рукопись — он спросил, собирается ли Эренбург обличать немецких фашистов. Эренбург мог лишь вкратце изложить содержание последней части — наступление немцев и оккупация ими французской столицы. Он опасается, сказал Эренбург Сталину, что остальные страницы романа так и не увидят свет. «А вы пишите, — сказал Сталин, — мы с вами вместе постараемся протолкнуть и третью часть»[480].
Эренбург понимал значение сталинского звонка: дело не в литературе; война была неизбежной. Нацисты оккупировали Югославию и Грецию, их намерения относительно Востока уже мало у кого вызывали сомнения. Каждый день был на счету. Неожиданное и стремительное поражение Франции нарушило планы Сталина: он надеялся, что Гитлер увязнет на Западе, а это даст Советскому Союзу достаточно времени накопить военной мощи. Советская военная промышленность лихорадочно производила оружие и тяжелое вооружение, но на границах военные никаких мер предосторожности не принимали — чтобы не дать Гитлеру повод для нападения.
Сталинская поддержка естественно сыграла решающую роль. Слух о ночном разговоре мгновенно разлетелся по Москве; положение Эренбурга стало еще загадочнее, но судьба романа круто повернулась. Журнал «Знамя» принял к печатанию вторую часть; редакторы других изданий обрывали телефон Эренбурга, наперебой прося отрывки из романа.
В мае Эренбург побывал в Харькове, Киеве и Ленинграде, выступал с лекциями и чтениями. Повсюду слушатели спрашивали, возможна ли война с Германией; ну а более «ортодоксально» настроенные коммунисты считали нужным посоветовать Эренбургу, чтобы в романе он разоблачил британский империализм. 31 мая в разговоре с друзьями Эренбург обронил, что через три недели начнется война — предсказание, которое оказалось прискорбно точным[481].
Мысли о войне, о страданиях были у каждого на уме. 5 июня Эренбурга в Москве навестила Анна Ахматова, она прочитала свое стихотворение о падении Парижа, города, которого не видела с 1912 года[482]. Эренбург переписал эти стихи, которые начинаются ставшими знаменитыми скорбными строками — «Когда погребают эпоху, / Надгробный псалом не звучит» — в свою записную книжку. Тогда же он переписал и стихотворение Мандельштама (очевидно, приведенное Анной Ахматовой), написанное им в 1931 году и через три года конфискованное при первом его аресте. Это стихотворение, содержащее строки: «Мне на плечи кидается век-волкодав, / Но не волк я по крови своей» — одно из самых безнадежных, самых трагичных из написанных в тот период. Мандельштам, который видит набирающий вокруг него силы террор, хотел бы затаиться, исчезнуть, «чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, / Ни кровавых костей в колесе…». Но нет у него возможности исчезнуть, и он повторяет: «не волк я по крови своей / И меня только равный убьет»[483]. Зная, какая правда заключена в этих стихах, Эренбург решил сохранить их как из дерзкой верности таланту Мандельштама, так и как мужественный акт свидетеля. Если при жизни Сталина стихи эти были бы у него обнаружены, он поплатился бы карьерой, весьма возможно, даже самой жизнью.
Из Европы продолжали поступать тревожные новости. 13 июня Би-Би-Си передало, что немцы сосредоточили у советской границы большие военные силы; Кремль не озаботился предостеречь ни свой народ, ни свои войска. А рано утром 22 июня, собрав небывалый по мощи военный кулак, Германия начала внезапное наступление на Советский Союз. Эренбург выслушал по радио выступление Молотова — не Сталина! — объявившего о начале войны. Вторжение немцев поколебало уверенность Сталина. Он рассчитывал на больший запас времени, но Адольф Гитлер действовал по собственному графику. И понадобилось четыре года борьбы, чтобы союзные армии Великобритании, Советского Союза и Соединенных Штатов его остановили.
Глава 9Вторая мировая война. Холокост
27 января 1941 года Илье Эренбургу исполнилось пятьдесят. С восемнадцати лет он практически всю свою взрослую жизнь провел за границей. Он был евреем, интеллигентом, скорее европейцем, чем россиянином. К тому же бывшим большевиком, чья краткая партийная карьера в подростковом возрасте ассоциировалась с заклейменной деятельностью расстрелянного Н. И. Бухарина. Какое-то время Эренбург выступал яростным противником коммунистов.
С 22 июня, когда Гитлер напал на Советский Союз, Эренбург стал ведущим и самым влиятельным журналистом в Советском Союзе. Это была третья в его жизни война. «Я помнил Первую мировую войну, — писал он в своих мемуарах, возрождая в памяти Западный фронт, — пережил Испанию, видел разгром Франции, казалось, был ко многому подготовлен, но, признаюсь, порой мною овладевало отчаяние»