[484]. Советский Союз был почти сокрушен немцами. За шесть месяцев около трех миллионов советских солдат были убиты, четыре миллиона взяты в плен. Республики Балтии, Белоруссия и Украина оказались оккупированными, Ленинград — в осаде, немецкие войска угрожали самой Москве. 6 ноября Сталин обратился с речью к Московскому городскому совету, находясь в одной из подземных станций метрополитена. На следующий день, в годовщину большевистской революции, состоялся парад советских войск на Красной площади, откуда они прямиком шли на фронт: немцы были в считанных километрах от Москвы.
В эти первые трагические месяцы война непосредственно коснулась семьи Эренбургов. В сентябре без вести пропал зять Эренбурга — Борис Лапин. Журналист, работавший в газете «Красная звезда», он находился на переднем крае, в Киеве, когда на город началось остервенелое наступление немцев. Вместе с советскими войсками Лапин и его друг Захар Хацревин отступали в юго-восточном направлении к городу Борисполю. Они должны были вылететь из Киева последним самолетом, но по какой-то причине рейс не состоялся, и им пришлось уходить с армией. В Борисполе у Хацревина, страдавшего эпилепсией, произошел очередной припадок, и двигаться дальше он не мог. Лапин остался с другом. Из оружия у них были только пистолеты, и ни о том, ни о другом больше никто никогда не слыхал.
Чуть ли не на следующий день после вторжения Эренбурга вызвали в армейскую газету «Красная звезда». Главный редактор, генерал Давид Ортенберг, писавший в газете под псевдонимом Вадимов, внимательно следил за карьерой Эренбурга, да и был наслышан о нем от Бориса Лапина, которого хорошо знал. Ортенберг был уверен, что Эренбург как раз тот человек, которого следует привлечь в газету, поручив ему вести постоянную «колонку». Это было судьбоносное решение, и хотя Эренбург писал для «Правды» и других периодических изданий, именно статьи в «Красной звезде» завоевали ему прочную славу.
С первых дней войны Эренбург почувствовал, что советские люди не понимают, с каким противником имеют дело, не сознают его подлинной природы. «У наших бойцов не только не было ненависти к врагу, в них жило некоторое уважение к немцам, связанное с преклонением перед внешней культурой». После ряда лет определенной пропаганды красноармейцы считали, что «солдат противника пригнали к нам капиталисты и помещики, <…> что если рассказать немецким крестьянам и рабочим правду, то они побросают оружие»[485]. Эренбург поставил себе задачу развеять эти мифы, научить Красную армию ненавидеть врага.
Первое лето Эренбург оставался в Москве. Его талант и энергия немедленно оказались востребованными; ему наперебой звонили из многих газет и государственных агентств. В «Красную звезду» он, как правило, приходил в шесть вечера, писал там свои статьи, — участвовал в совещаниях, оставаясь в редакции до полуночи. Эренбург пользовался пишущей машинкой «Корона», снабженной русским и латинским шрифтами — правда, без заглавных букв. Прежде чем отдать газету в печать, ее посылали на просмотр Сталину, и из-за этого Эренбургу нередко приходилось задерживаться. «Мой первый читатель — Сталин», любил он говорить друзьям. После того, как от «первого читателя» в редакции получали «добро», Эренбург шел домой. В течение всей войны он страдал жестокой бессонницей, и ночами, когда не спалось, писал стихи или переводил, чаще всего Франсуа Вийона. Ложился часа в четыре утра, а в семь был уже на ногах, садился писать для зарубежной прессы и не вставал от стола до пяти вечера. Час спустя он уже продолжал в «Красной звезде». И так изо дня в день[486].
За четыре военных года Эренбург написал свыше двух тысяч статей, из которых без малого четыреста пятьдесят были напечатаны в одной лишь «Красной звезде»; многие перепечатывались областными газетами, распространялись за границей, включались в антологии и выходили отдельными выпусками. Половина всего созданного им за войну приходится на первый год войны, самое тяжелое для Советского Союза время. Только в 1942 году вышло тридцать девять книг Эренбурга, большинство в виде небольших сборников-брошюр. Газетные «колонки» и подвалы Эренбурга обладают особыми неожиданными свойствами. Написанные в традиции французского памфлета, они были исключительно эмоциональны, непосредственны, без помпезных, избитых фраз, типичных для большинства советских статей. Он не увертывался, а признавал силу немцев и их победы. Он не боялся говорить о поражениях — как, например, в статье о падении Киева — и тем самым завоевывал доверие читателей.
Известие о сдаче Киева застало Эренбурга в редакции. «Он сел против меня в глубокое кресло и задумался, — вспоминал генерал Ортенберг. — Киев был городом его детства и юности. Там остались близкие ему люди. Он долго сидел, сжавшись, молча, а потом, словно стряхнув оцепенение, сказал:
— Хорошо, я напишу о Киеве».[487]
Давать какие-либо материалы об утрате столицы Украины было строго-настрого запрещено. Эренбург повел себя осторожно: он не мог огласить, сколько там полегло солдат и сколько взято немцами в плен, не мог рассказать о боях, но он мог выразить решимость к сопротивлению, выказав ее в присущем ему стиле, который сделал его знаменитым. «Мы освободим Киев. Вражеская кровь смоет вражеский след. Как птица древних Феникс, Киев восстанет из пепла, молодой и прекрасный. Горе кормит ненависть. Ненависть дает силу надежде»[488]. Эренбургов «Киев» произвел столь сильное впечатление, что впредь «Красная звезда» уже не молчала о потерях — о каждом очередном поражении в газете либо появлялась информация фронтовых корреспондентов, либо об этом писал в Москве Эренбург.
В октябре, через несколько недель после взятия Киева, немцы уже подходили к советской столице. Газеты печатали нечто туманное, сообщая только, что враг пытается прорваться к «нашим важнейшим жизненным промышленным центрам»[489]. Ортенберг впал в уныние: позиция Кремля не давала поднять в войсках боевой дух. И не кто иной, как Эренбург в своей статье от 12 октября — «Выстоять!» — с предельной ясностью заявил, что Москва в опасности.
«Враг наступает. Враг грозит Москве. У нас должна быть одна только мысль — выстоять. Они наступают, потому что им хочется грабить и разорять. Мы обороняемся, потому что мы хотим жить. Жить, как люди, а не как немецкие скоты. С Востока идут подкрепления. Разгружают пароходы с военным снаряжением: из Англии, из Америки. Каждый день горы трупов отмечают путь Гитлера. Мы должны выстоять <…> Гитлеру не уничтожить Россию. Россия была, есть и будет»[490].
В начале декабря немецкое наступление было остановлено на подступах к Москве. Казалось, самое худшее осталось позади. Однако Гитлер быстро перегруппировал свои войска и возобновил наступление, двинув их на юг от Москвы. И хотя взять столицу Советского Союза гитлеровские армии не смогли, к концу лета 1942 года они дошли до Кавказа и уже хозяйничали чуть ли не на половине европейской территории страны. Эренбург был в отчаянии. Страх вместе с чувством безнадежности, усиливаемые победами нацистов, вырвали у него самые жестокие за всю войну слова.
«Мы помним все. Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово „немец“ для нас самое страшное проклятие. Отныне слово „немец“ разряжает ружье. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать <…> Если ты не убьешь немца, немец убьет тебя. Он возьмет твоих и будет мучить их в своей окаянной Германии <…> Если ты убил одного немца, убей другого — нет для нас ничего веселее немецких трупов»[491].
Два десятилетия тому назад, в разгар Гражданской войны в России, Макс Волошин сказал об Эренбурге, что «никто из русских поэтов не почувствовал с такой глубиной гибели родины, как этот еврей»[492]. Нашествие гитлеровских орд вызвало у Эренбурга такую же яростную реакцию. Большинство советских солдат (а они составляли его исходную аудиторию) вряд ли догадывались о его происхождении. Он был «Ильюша», «наш Илья» и то, что он писал, пробуждало в них чувства, какие было не под силу породить страшнейшим описаниям нацистских зверств. Статьи Эренбурга читались нарасхват и был даже издан указ, запрещающий использовать газеты, где они печатались, на самокрутки; статьи Эренбурга предлагалось вырезать и дать прочесть товарищам.
Александр Верт, английский журналист, освещавший события на Восточном фронте для агентства Рейтер и газеты «Санди Таймс», так характеризовал воздействие статей Эренбурга:
«Каждый солдат в армии читал Эренбурга; известно, что партизаны в тылу врага охотно обменивали лишний пулемет-пистолет на пачку вырезок его статей. Можно любить или не любить Эренбурга как писателя, однако нельзя не признать, что в те трагические недели он, безусловно, проявил гениальную способность перелагать жгучую ненависть всей России к немцам на язык едкой, вдохновенной прозы; этот рафинированный интеллигент интуитивно уловил чувства, какие испытывали простые русские люди <…> Надо поставить себя на место русского, который смотрит летом 1942 г. на карту и видит, как занимают один город за другим, одну область за другой; надо поставить себя на место русского солдата, который отступает к Сталинграду или Нальчику и говорит себе: „Докуда мы еще будем отступать? Докуда мы сможем еще отступать?“ Статьи Эренбурга помогали каждому такому человеку взять себя в руки»[493].
Эренбург часто пользовался образами, почерпнутыми из истории и литературы, из Ветхого Завета, даже из греческой мифологии с ее историями о богах, их страстях, триумфах и трагедиях. Сегодня такие аллюзии, встречающиеся в его статьях («похожих одна на другую, — иронизирует Эренбург в своих мемуарах, — которые теперь сможет прочитать только чрезмерно добросовестный историк») могут показаться чересчур сложными, далеко превосходящими образованность и интеллектуальный уровень рядового красноармейца, как правило, из крестьян и в лучшем случае элементарно грамотного