[494]. Тем не менее, когда в часть поступали выпуски «Красной звезды», солдаты всегда первым делом смотрели, есть ли в них статьи Эренбурга, и просили офицеров читать их вслух, и очень интересовались, кто такой Вотан или в какой мере подвиги Суворова сравнимы с их собственными. Советским солдатам не требовалось досконального понимания подробностей, для них гитлеровцы были извергами, бесчеловечными и жестокими, как персонажи древнего мифа. Для Эренбурга война, которую вели советские армии, равнялась космическим сражениям богов за власть над судьбой человечества. Его призывы были по сердцу советским воинам — вот почему статьи Эренбурга читались перед боем и почему их находили у павших в бою солдат.
Все же нашелся, по крайней мере, один советский офицер, который счел риторику Эренбурга чрезмерной. Летом 1942 года Лев Копелев, который позднее приобрел широкую известность как писатель и диссидент, упрекнул Эренбурга за его статьи. Фронтовой офицер, Копелев собственными глазами видел, как советские солдаты расстреливали немцев, пытавшихся сдаться. Он был убежден, что своими призывами к ненависти и мести Эренбург чересчур взвинчивает войска, и советовал ему умерить их тон. И еще пенял Эренбургу, зачем он пишет, что советские люди до войны жили хорошо, когда всем известно, что это неправда. «Пишите, что мы будем жить лучше, чем жили раньше», — убеждал он Эренбурга. Эренбург заподозрил, что автор письма — «провокатор», и предпочел не иметь с ним дела. Копелев продолжал критиковать Эренбурга, высказывая несогласие с ним перед своими боевыми товарищами. Убежденный марксист, он не принимал ярого русского национализма Эренбурга. Десятью годами ранее, в 1934 г., читая газеты в одном из закрытых партийных архивов, Копелев наткнулся на весьма неодобрительные отзывы Эренбурга о Ленине. В спорах с товарищами на фронте он нередко их цитировал и даже утверждал, что Эренбург так же язвительно пишет о немцах, как раньше писал о большевиках — утверждение, по сути, верное. Такие откровения кончились для Копелева большой бедой. В апреле 1945 года, когда война уже кончалась, он был арестован. Главным обвинением против него были «пропаганда буржуазного гуманизма» и «жалость к противнику», поскольку Копелев пытался останавливать солдат, когда те обрушивались на гражданское население Германии. Первоначально в предъявленном ему обвинении значилась также «клевета на Илью Эренбурга». Лицо столь значительное, столь необходимое, как Эренбург, не могло подвергаться критике простого майора[495].
Слава, которой имя Эренбурга было окружено в войсках, дала пищу многим легендам и анекдотам. Один снайпер, на счету которого было сто сорок убитых немцев, «семьдесят фрицев» отдавал Эренбургу, и в остальных, оставленных за собой, попасть ему помогли статьи Эренбурга. Другой солдат прозвал Эренбурга «литературным пулеметом». В Москве состоялись художественные чтения, на которых публицистику Эренбурга декламировали под музыку. Немцы также отдавали должное силе его статей и принимали меры, чтобы они не распространялись среди оккупированного населения. Так, «на месте преступления» была казнена женщина, которую застали за чтением прикрепленной партизанами на дереве газетной вырезки со статьей Эренбурга[496].
Престиж Эренбурга среди советских бойцов не имел себе равных. Один солдат соорудил манекен Эренбурга, водрузил его на заднем сиденье пикапа и с криком «Пропустите Эренбурга!», прорывался через забитые дороги вокруг Москвы[497]. Другие, зная, как их кумир любит все французское, посылали ему бутылки божоле, бордо, французского шампанского, реквизированные у отступающих нацистов[498]. Были случаи и другого рода, когда на славе Эренбурга играли с дурными намерениями. Как-то вечером в квартиру Эренбургов постучалась молодая беременная женщина. Она разыскивала Илью Эренбурга. Увидев его — явно впервые — она поняла, что оказалась жертвой обмана: ее соблазнитель, выдававший себя за прославленного публициста, был намного моложе хозяина квартиры. Смущенная и подавленная, она убежала, даже не перешагнув ее порога[499].
В разгар войны прошел слух, что генерал Ортенберг внес правку в статью Эренбурга, которая ему не пришлась по вкусу. И действительно, несколько дней его имя не появлялось в «Красной звезде». Это заметил Сталин и позвонил в редакцию. Генерал Ортенберг объяснил, что Эренбург недоволен тем, как его отредактировали. «И не нужно его редактировать, — осадил генерала Сталин. — Пусть пишет, как ему нравится»[500].
Куйбышев
В середине октября 1941 года немецкая авиация стала регулярно прорываться к Москве. Квартира Эренбургов на верхнем этаже писательского дома в Лаврушинском переулке сильно пострадала от бомбежек. Но едва Эренбург успел подыскать новое жилье, как его с женой, а также и многих крупных государственных работников, деятелей культуры и весь корпус иностранных корреспондентов эвакуировали в Куйбышев — город в тысяче с лишком километров к востоку от столицы. Там Эренбург провел почти три месяца и, пока его не вернули в Москву, «писал статьи в коридоре» или пустом гостиничном номере — «машинку ставил на ящик»[501].
Жизнь в Куйбышеве теснее столкнула Эренбурга с неурядицей и путаницей, вызванными войной. Он старался, где мог, оказать содействие попадавшим в беду. Так, Даниил Данин, тогда начинающий поэт и литературный критик, был знаком с Эренбургом еще в довоенные годы. Во время немецкого наступления на Москву Данин вместе с еще семнадцатью бойцами попал в окружение. Благодаря везению и находчивости им удалось добраться до Москвы. Военный корреспондент, Данин тут же был направлен в Куйбышев, где у него начались неприятности. Ко всем советским солдатам, по той или иной причине побывавшим за вражеской линией фронта, относились с подозрением, предлагая им доказать, что они не шпионы, не дезертиры; могли и на месте расстрелять. Из своей группы Данин попал в Куйбышев первым и целую неделю не мог представить доказательств тому, что о себе рассказал. Он находился под подозрением и опасался ареста. И тут на улице он увидел Эренбурга. Когда до Эренбурга дошло, что молодому человеку грозит расстрел по обвинению в дезертирстве, он немедленно связался с несколькими официальными лицами и добился для Данина твердого положения. Данин закончил войну в чине капитана, командира артиллерийского соединения[502].
Также во время пребывания Эренбурга в Куйбышеве к нему обратился за помощью Виктор Зорза, бежавший из лагеря для интернированных. Поляк по национальности, Зорза был задержан советскими властями, когда спасался от наступающих немцев. Воспользовавшись военной неразберихой, он сумел ускользнуть и после долгих скитаний осенью 1941 года добрался до Куйбышева, где разыскал Илью Эренбурга. «Я пришел к нему одетый в отрепья и в галошах, сделанных из автомобильных покрышек», — рассказывал Зорза много лет спустя, давая интервью корреспонденту «Известий». Эренбург обеспечил его одеждой, работой, жильем и помог стать солдатом польской армии, с которой несколько месяцев спустя Зорза покинул Советский Союз. Как и Даниил Данин, Зорза уезжал, считая, что обязан Эренбургу жизнью[503].
Благие вмешательства Эренбурга имели определенные пределы, раздвинуть которые он не мог. В начале декабря он побывал в Бузулуке, городке к юго-западу от Куйбышева, ближе к Саратову, где располагалась армия польских добровольцев генерала Владислава Андерса. Там Эренбург встретился с группой еврейских волонтеров, желая услышать их мнение о военном потенциале польских сил. Разговорившись, солдаты-евреи откровенно говорили о том, что их польские товарищи, многие из которых прошли через советские тюрьмы, «ненавидели русских не меньше, чем немцев». И перед отъездом «Эренбург предупредил их, чтобы они остерегались иметь дело с этими „фашистами“»[504]. Один из тех, с кем Эренбург беседовал в тот день, был польский капитан Юзеф Чапский. Вскоре Чапский, художник по профессии, получил от своего командования задание навести справки о судьбе нескольких тысяч польских офицеров, находившихся в заключении (и, как теперь известно, расстрелянных сталинским НКВД в Катыньском лесу под Смоленском). Решив посоветоваться с Эренбургом, Чапский посетил его в Москве в начале 1942 года, но Эренбург принял его крайне холодно. Чапский тотчас уразумел, что его миссия слишком щекотлива, чтобы, выполняя ее, обращаться к Эренбургу.
«Я сразу понял, что если бы Эренбург и впрямь пожелал помочь мне в моем деле, если бы выражением глаз или взглядом выказал готовность дать дельный совет, он не занимал бы в нынешней России то положение, какое занимал, а уже давно сложил кости в каком-нибудь „волчьем углу“ необъятной Сибири <…>
Я как сейчас вижу его — в низком уютном кресле, отстоящем от моего на почтительном расстоянии; и слышу, как он говорит громким голосом, как человек постоянно сознающий, что его подслушивают. Он лично незнаком, сказал он, практически ни с кем из чиновников, к которым мне следует по моему делу обратиться»[505].
Как понял Юзеф Чапский, Илья Эренбург, при всем своем престиже, хорошо знал, в каких границах он может оказать влияние и не забывал, что живет под сталинской рукой.
Эренбург и иностранные корреспонденты
За годы войны Эренбург познакомился со многими иностранными корреспондентами. В отличие от других советских журналистов он не чувствовал себя стесненно в обществе западных коллег и отдавал должное их значению в общем усилии. Особенно теплые отношения сложились у него с Генри Шапиро. Генри Шапиро впервые приехал в Москву в 1933 году изучать советское право. Вскоре он начал давать