24 августа 1941 года, два месяца спустя после вторжения Гитлера на территорию Советского Союза, группа признанных советских деятелей, евреев по национальности, обратилась по радио с призывом к «братьям евреям» во всем мире. Возглавляемые Соломоном Михоэлсом, прославленным актером и главным режиссером Московского государственного еврейского театра, выступавшие, один за другим, подчеркивали необходимость единения еврейского народа и угрозу его существованию со стороны нацистов. Писатель Самуил Маршак рассказал об убийстве еврейских детей в Польше, Перец Маркиш, искуснейший из поэтов, писавших на идиш, чья слава перешагнула далеко за пределы еврейских кругов, напомнил о вошедших в историю случаях гонений и героизма еврейского народа. Эренбург также внес существенный вклад, произнеся речь, насыщенную картинами из своего детства и нацистских облав, — картинами, звучащими призывом о помощи.
«Я вырос в русском городе. Мой родной язык русский. Я русский писатель. Сейчас, как все русские, защищаю мою родину. Но гитлеровцы мне напомнили и другое. Мать мою звали Ханой. Я — еврей. Я говорю это с гордостью. Нас сильней всего ненавидит Гитлер. И это нас красит <…> Я обращаюсь теперь к евреям Америки, как русский писатель и как еврей. Нет океана, за который можно укрыться»[521].
Эта международная передача и многотысячный митинг, состоявшийся в тот же день в Московском парке культуры, ознаменовали создание Еврейского антифашистского комитета. Еврейский антифашистский комитет прошел тернистый и сложный путь: почти все, кто его возглавлял, были арестованы, а в 1952 году расстреляны. В самых истоках его — вкус пролитой крови.
Идея образовать антифашистский еврейский комитет первоначально принадлежала Хенрику Эрлиху и Виктору Альтеру, руководителям Еврейского социалистического бунда Польши. Осенью 1939 года оба они были арестованы в Литве советскими органами, но два года спустя, после угроз засадить на долгий срок в тюрьму или расстрелять, их отпустили. К тому времени — в начале осени 1941 года, — когда Советский Союз оказался на волосок от военной катастрофы, Сталин кинулся улучшать отношения с западными державами. У Эрлиха и Альтера сохранились крепкие связи с рабочими движениями Запада и с еврейскими организациями. Освободив обоих, Кремль рассчитывал убаюкать их ходатаев, а заодно включить в советские планы борьбы с Гитлером. По заданию советских властей Эрлих и Альтер разработали предложение о создании еврейского антифашистского комитета, в который вошли бы беженцы из оккупированных нацистами стран и представители Советского Союза. Согласно их плану, комитет должен был носить международный характер; предполагалось также создание в составе Красной армии Еврейского легиона из американских добровольцев.
Их идеи так и не получили осуществления. Составленный ими проспект был представлен на рассмотрение Лаврентию Берия, главе НКВД, который внес ясность: одобрить дело такого рода может только Сталин. Сталин же отнюдь не собирался учреждать подлинно самостоятельную еврейскую организацию. Более того, к декабрю 1941 года Красная армия предприняла первое согласованное контрнаступление, ослабив давление на Москву и вытеснив немцев из Ростова. К Сталину вернулась уверенность в себе, Эрлих и Альтер были ему теперь ни к чему — отработанный пар. Многие годы считалось, что оба были тогда же, в начале декабря, уничтожены, однако на самом деле их арестовали и содержали в одиночном заключении в Куйбышеве. Эрлих покончил с собой в мае 1942 года; Альтер был расстрелян в феврале 1943[522].
Тем не менее, идея еврейского антигитлеровского формирования того или иного рода витала в воздухе. За зиму 1941–1942 гг. Кремль основал несколько совместно действовавших «фронтовых» организаций — женщин, ученых, украинцев, славян, — которым надлежало подымать дух в войсках внутри страны и взывать о помощи Советскому Союзу за рубежом. Еврейский антифашистский комитет был образован в апреле 1942 года и влился в мозаичное объединение остальных групп, которые все как одна действовали под непосредственным надзором Советского Информбюро, возглавляемого сначала А. С. Щербаковым, а затем С. А. Лозовским, заместителем наркома иностранных дел.
Хотя зарубежные депутаты не вошли в Еврейский антифашистский комитет и хотя комитет этот находился под бдительным оком, он все же стал для советских евреев национальным представительным органом, во главе которого стояли Соломон Михоэлс, Перец Маркиш, Давид Бергельсон и Илья Эренбург — лица, известные безупречной нравственностью и высокой культурой, чей авторитет признавался не только в еврейских кругах, но и, в ряде случаев, во всей стране. Позволив им выступать от имени советского еврейства, Сталин невольно создал надежду на культурное возрождение и более широкие, более свободные контакты с евреями за рубежом, породил иллюзии, шедшие вразрез с советской политикой, проводившейся уже более двадцати лет.
С самого основания Еврейского антифашистского комитета среди его руководителей шли споры относительно точной природы его обязанностей. Все сходились на том, что максимум усилий должен быть направлен на помощь фронту, сбор средств и воззвания к евреям других стран. Однако с успешным развитием военных действий и выяснением того, какие огромные потери понесло еврейского население, многие члены комитета — правда, не все — хотели бы расширить его функции. Предполагалось помочь переселению еврейских беженцев, восстановить еврейские колхозы и возродить национальную культурную жизнь еврейства.
Эренбурга волновали другие проблемы. Неуклонный в своей ненависти к антисемитизму, он стремился собрать документы, свидетельствующие о перенесенных евреями страданиях и вкладе, внесенном евреями, солдатами и партизанами, в борьбу с гитлеровцами — давнее стремление, о котором знали его близкие друзья. Эренбург был ассимилированным евреем — в том смысле, что не соблюдал ортодоксальных обрядов, не владел ни идиш, ни древнееврейским языком. Он считал себя русским по языку и культуре, тем не менее, еврейское происхождение было постоянным источником его силы. В письме к Елизавете Полонской, написанном в 1923 году, он ободрял ее следующими волнующими, подымающими дух словами: «Не отдавай еретичества, — писал он ей из Берлина. — Без него людям нашей породы (а порода у нас одна) и дня нельзя прожить. Мы — евреи. Мы глотнули парижского неба. Мы поэты. Мы умеем насмехаться. Мы… Но разве этих 4-х обстоятельств мало для того, чтобы не сдаваться?»[523].
Парижский приятель Эренбурга журналист и критик Нино Франк, впервые познакомившийся с ним в двадцатые годы, дал портрет Эренбурга, многое в нем проясняющий:
«Сначала я увидел в нем советского человека, посланника страны Октября, человека новой эры. Но он это отверг. Затем он показался мне внуком Вольтера, верным этому источнику, при том, что он сильно вышел из моды <…> Но ни то, ни другое его до конца не объясняло. В нем было что-то еще, более фундаментальное, чем оба эти начала — революция и культура — переплетались, своего рода паровой котел, в котором клокотала тайная сила <…>
В ту пору, если я заговаривал с Эренбургом об иудаизме, он только смеялся, да и сам я смеялся. До 1930 года такого рода разговоры казались нам чем-то архаичным и мы предоставляли рассуждать на эту тему археологам и злополучным неудачникам. Нам и в голову не могло прийти, что этих несчастных скоро будет не счесть. Только сегодня, думая о кипучей энергии Эренбурга и его приспособляемости, я понимаю, что отдаю должное неисчерпаемой тяге к свободе, неистовому чувству свободы <…>
Эренбург прежде всего еврей <…> Он отрешился от своего происхождения всем своим существованием, облаченным в иные одежды на Западе, куря голландский табак и путешествуя через контору Кука <…> Но он не стер в себе еврея, и для меня это был новый тип еврея, истый Ашкенази»[524].
Задолго до гитлеровского «окончательного решения» Эренбург осознал, в чем главная проблема в жизни современного еврея: отождествляя свою судьбу с положением своего народа, оставаться верным гражданином определенной страны. В статье «Французские евреи и война», написанной в апреле 1917 года, Эренбург указывал, что еврейские солдаты, кем бы они ни были в мирное время — притесняемыми рабочими или благополучными торговцами, — сражаются с одинаковым рвением, в том числе и русские и румынские евреи, чей статус угнетаемых хорошо известен. Он говорил о французских евреях-пацифистах и о «тысячах алжирских, марокканских и тунисских евреев, которые откликнулись на призыв Франции», и подчеркивал, с каким удовлетворением французские солдаты еврейского происхождения восприняли решение недавно учрежденного в России Временного правительства отменить черту оседлости и предоставить евреям равные права. При всей его ассимилированности, Эренбурга крайне волновала эта проблема, по-прежнему стоявшая перед евреями в любом обществе, потому что евреи были вынуждены жить в двух мирах, не являясь неотъемлемой частью ни одного, ни другого. Антисемиты полагают, что евреи не могут быть в равной степени верными как стране своего рождения, так и братьям по крови. Эренбург сознавал существование этого предрассудка. Именно поэтому свою статью 1917 года он начал с провидческого напоминания: «греко-римский мир обвинял евреев в том, что они среди космополитического общества оставались националистами, современный мир их обвиняет в том, что среди националистов они являются космополитами»[525].
Эренбург никогда не забывал, что он еврей. В 1944 году ему довелось прочесть статью Юлиана Тувима «Мы — польские евреи», выражавшую те же чувства, которые волновали Эренбурга и как русского патриота, и как еврея. В первую годовщину восстания в Варшавском гетто Тувим, узнав о гибели матери от рук нацистов, написал об антисемитизме и своей польской родине. Прочитав это обращение, он — вспоминал Эренбург — «долго не мог ни с кем говорить». «Мы — польские евреи» не удостоилось быть переведенным на русский язык; Эренбург перевел его сам, часто цитировал, а затем включил несколько отрывков в мемуары «Люди, годы, жизнь».