«И сразу я слышу вопрос: „Откуда это „мы“?“ Вопрос в известной степени обоснованный. Мне задавали его евреи, которым я всегда говорил, что я — поляк. Теперь мне будут задавать его поляки, для подавляющего большинства которых я был и остаюсь евреем. Вот ответ и тем и другим. Я — поляк, потому что мне нравится быть поляком. Это мое личное дело, и я не обязан давать кому-либо в этом отчет. Я не делю поляков на породистых и непородистых, я предоставляю это расистам, иностранным и отечественным. Я делю поляков, как евреев, как людей любой национальности, на умных и глупых, на честных и бесчестных, на интересных и скучных, на обидчиков и обиженных, на достойных и недостойных. Я делю также поляков на фашистов и антифашистов <…> Я мог бы добавить, что в политическом плане я делю поляков на антисемитов и антифашистов, ибо антисемитизм — международный язык фашистов <…>
Я слышу голоса: „Хорошо. Но если вы — поляк, почему вы пишите „мы — евреи“? Отвечу: „Из-за крови“. — „Стало быть, расизм?“ — Нет, отнюдь не расизм. Наоборот. Бывает двоякая кровь: та, что течет в жилах, и та, что течет из жил. Первая — это сок тела <…> Другая кровь — это та, которую главарь международного фашизма выкачивает из человечества, чтобы доказать превосходство своей крови над моей, над кровью замученных миллионов людей“»[526].
Война с гитлеровцами продолжалась, а в Советском Союзе — и это страшно удручало Эренбурга — рос антисемитизм. Еще в ноябре 1941 года он услышал антисемитские высказывания не от кого-нибудь, а от знаменитейшего советского писателя Михаила Шолохова: «ты воюешь, а Абрам в Ташкенте торгует», — бросил ему Шолохов. Эренбург пришел в ярость и крикнул, что не хочет «сидеть за одним столом с погромщиком!»[527]. Расизм Шолохова был широко известен. Позже, в ноябре того же года, Василий Гроссман в подробном письме об антисемитизме опровергал постыдные инсинуации Шолохова, упоминая, как много солдат-евреев он встретил на фронте:
«Несколько раз с болью и презрением — вспоминал антисемитскую клевету Шолохова. Здесь на юго-западном фронте тысячи, десятки тысяч евреев. Они идут с автоматами в снежную метель, врываются в занятые немцами деревни, гибнут в боях. Все это я видел. Видел и прославленного командира I Гвардейской дивизии Когана, и танкистов, и разведчиков. Если Шолохов в Куйбышеве, не откажите передать ему, что товарищи с фронта знают о его высказываниях. Пусть ему стыдно будет»[528].
В ходе войны евреи действительно были отмечены непропорционально большим числом наград, чем бойцы любой другой национальности Советского Союза. Они отличались во всех родах советских войск. Эренбург остановился на этом вопросе, говоря о нем с особой болью в выступлении на очередном собрании Еврейского антифашистского комитета в феврале 1943 года, сразу по возвращении из Курска.
«Я встретил еврея преклонных лет, отца знаменитого летчика, и вот что он мне рассказал: „Говорил я с неким официальным лицом, и он спросил меня: „Как вы объясните тот факт, что на фронте нет евреев? Почему на войне не видно евреев?“ Я ничего ему не ответил, потому что почувствовал: комок подступает к горлу. Это было всего через четыре дня, как я получил извещение о гибели сына“»[529].
Эренбург в полный голос и где только мог воевал с антисемитскими предубеждениями; многим казалось, будто он единственный журналист, пишущий «о муках евреев»[530]. В ноябре 1943 года в статье, опубликованной в «Красной звезде», он рассказывал о героических подвигах, совершенных бойцами-евреями в различных воинских подразделениях советских вооруженных сил: «Гитлер хотел сделать из евреев мишень. Евреи России показали ему, что мишень стреляет, — писал он. — <…> Когда-то поэты мечтали об обетованной земле. Теперь для еврея есть обетованная земля: передний край, там он может отомстить немцам за женщин, за стариков, за детей»[531].
Для Эренбурга не существовало сомнений в преданности евреев войне, которую Советский Союз вел против гитлеризма. Однажды в узком кругу, который среди прочих включал и Шолохова, Эренбург поднял тост «За родину». Шолохов не преминул поддеть его. «Какую родину?» — спросил он, намекая что Эренбург делит свою верность между двумя родинами, из которых вторая — Палестина. Эренбург тут же его срезал. «За родину, которую предал Власов», — ответил он, и этого было достаточно[532]. (Генерал А. А. Власов, попав в плен к немцам, принялся набирать среди советских военнопленных согласных сражаться вместе с гитлеровцами). Среди русских могли быть предатели, перешедшие на сторону немцев, среди евреев не было ни одного, кто изменил Сталину, предпочтя ему Гитлера.
В разгар немецкого наступления советские власти сочли полезным использовать страдания советских евреев. Такая политика относилась главным образом к периоду между 1941 и 1943 гг., когда Сталин особенно нуждался в британской и американской помощи, к тому же необходимо было загладить политический вред, нанесенный пактом о ненападении с Гитлером. Именно по этой причине послом в Вашингтон отправился М. М. Литвинов, еврей по происхождению. Но к лету 1943 года, вслед за блистательными победами в Сталинграде и Курске, Красная армия стала вытеснять немцев из пределов Советского Союза; Сталин предложил поуменьшить официальное расположение к евреям.
Эренбург немедленно ощутил эту перемену. В цензуре стали нещадно резать его статьи, в которых говорилось о муках или героизме евреев. Возмущенный Эренбург обратился к А. С. Щербакову, который тогда надзирал над прессой. Щербаков не принял его сторону. «Солдаты хотят услышать о Суворове, а вы цитируете Гейне», — заявил он Эренбургу[533]. В то же лето 1943 года ряд занимавших видные посты евреев был смещен. М. М. Литвинова отозвали из Соединенных Штатов, генерала Д. И. Ортенберга, главного редактора «Красной звезды», освободили от занимаемой должности. В 1943 году Ирина Эренбург была уволена из фронтовой газеты «Уничтожим врага». Приехавший инспектировать работу газеты некий полковник нашел, что в ее штате слишком много евреев. «Это что — синагога?» — орал он. Газету закрыли, а журналистов разбросали кого куда — по разным другим изданиям[534].
Примерно в то же время власти развалили главный замысел Эренбурга, который он только что завершил. По мере успешного продвижения Красной армии к границе, к Эренбургу стали поступать сотни писем от солдат; они рассказывали о зверствах, которые обнаруживали по свежим следам отступающих гитлеровцев. Считая необходимым использовать этот материал, Эренбург договорился с Жаном-Ришаром Блоком создать книгу на русском и на французском языках — «Сто писем»; летом 1943 года она должна была увидеть свет. «Книгу набрали, сверстали и вдруг запретили, — вспоминал Эренбург в „Люди, годы, жизнь“. — Я спрашивал почему, мне не отвечали; наконец, один из работников издательства многозначительно сказал: „Теперь не сорок первый…“» Французское издание вышло два года спустя, но на русское, где тексты шли в оригинале, был наложен запрет — слишком много там было упоминаний о евреях и их муках, чтобы появиться в Москве. Даже в мемуары, которые писались Эренбургом в шестидесятых годах, ему не позволили включить следующую историю:
«В марте 1944 года я получил письмо от офицеров части, освободившей Дубно, они писали, что В. И. Красова вырыла под своим домом убежище и в течение почти трех лет прятала там одиннадцать евреев, кормила их. Я написал об этом М. И. Калинину, спрашивал, не сочтет ли он справедливым наградить Красову орденом или медалью. Вскоре после этого Калинин вручал мне орден. Когда церемония кончилась, Михаил Иванович сказал: „Получил я ваше письмо. Вы правы — хорошо бы отметить. Но видите ли, сейчас это невозможно…“ М. И. Калинин был человеком чистой души, подлинным коммунистом, и я почувствовал, что ему нелегко было это выговорить.»[535]
Эренбург и партизаны-евреи
В 1944 г. Эренбург сопровождал солдат Красной армии, очищавшей один за другим советские города и села от немецких оккупантов. В июле он вместе с войсками вошел в освобожденный Вильнюс. В сражениях за Вильнюс участвовали и партизаны, среди них группа партизан-евреев, около сотни мужчин и женщин. «Если кто из фашистов от нас удерет, — сказал им один из офицеров Красной армии, — хватайте его вы», — вспоминал Шломо Коварский, член партизанского отряда. О встрече с Эренбургом в Вильнюсе 12 июля 1944 года он рассказывал:
«Мы сидели, отдыхая, на улице, когда подъехала машина и вышедший из нее человек направился к нам. „Я — Илья Эренбург“. Наши закричали, побежали ему навстречу: „Здесь Эренбург! Эренбург здесь!“ Мы знали о нем по газетам. Эренбург был очень взволнован встречей с нами — партизанами-евреями. Он спросил, чем мы занимались, и мы рассказали ему, как взрывали поезда и железнодорожные станции. Он был необычный, не совсем похожий на советского журналиста. Мы принимали его как сородича, как еврея.»[536]
В последние годы войны Эренбургу довелось познакомиться со многими евреями, участвовавшими в партизанском движении. Он полностью доверял им, приглашал к себе домой, вел откровенные разговоры. Каждая из этих встреч оставляла глубокий след в его душе, как и в душах его собеседников. Им открывалась та сторона Эренбурга, которую мало кто наблюдал. Они видели, как он гордится тем, что он — еврей, видели, как надрывается у него сердце от страданий евреев и как бесит равнодушие к ним Кремля. Для многих из этих партизан, потерявших родных и долгие тяжкие месяцы, а то и годы, отщепенцами спасавшими свою жизнь в лесах, он был первым «официальным лицом», обращавшимся с ними с тем уважением, которое они заслужили. В декабре 1944 года один из руководителей партизанского движения минчанин Хирш Смоляр приехал в Москву, в Еврейский антифашистский комитет, где познакомился с Эренбургом. Смоляр, родившийся в Польше в 1905 году, стал активным участников коммунистического движения; гитлеровское нашествие застало его в Минске, где он тогда жил. Вскоре он возглавил большой партизанский отряд, который в октябре 1943 года помог не менее десяти тысячам евреев спастись от верной смерти в лесах.