.
Швейцарский писатель Макс Фриш, присутствовавший на конгрессе, оставил сочную зарисовку того особого отношения, каким пользовался Эренбург.
«В прениях каждому выступающему предоставляется десять минут. Эренбург говорит уже двадцать минут, когда председательствующий, Джулиан Хаксли, напоминает ему о регламенте. Бурные аплодисменты. Разрешить Эренбургу продолжать. На тридцать пятой минуте кто-то из американцев не выдерживает: почему Эренбург все еще говорит? Эренбург кончает на сороковой минуте. Умный оратор. Дантон. Яркий, агрессивный, ироничный»[648].
На конгрессе, когда дело касалось вопросов искусства, Эренбург старался сохранять известную меру честности. Британский писатель-коммунист Айвор Монтегю, впервые познакомившийся с Эренбургом во Вроцлаве, много лет спустя вспоминал, какую страстную речь произнес Эренбург, заявляя, что европейская жизнь и культура, «веками развивавшиеся и воздействовавшие друг на друга как единое целое, — никак не могут быть разделены на восточные и западные отсеки»[649]. И Макс Фриш также отметил риторический вопрос, брошенный Эренбургом: «Да можно ли представить себе европейскую музыку без русской?»[650] Фриш, правда, недоумевал, какое отношение это имеет к делу мира. Он не уловил, в кого метил Эренбург: ведь это Кремль старался отлучать советских людей от европейской культуры. Высказывания Эренбурга задевали — пусть слегка — его коммунистических боссов.
Свою независимость, на этот раз явно, Эренбург продемонстрировал по другому поводу. Он еще находился в Польше, когда в Москве умер Жданов. «Литературная газета» сообщила об этом в скорбной заметке — «Друг советских писателей», — под которой стояли подписи делегатов Вроцлавского конгресса. Подписи Эренбурга среди них, чего нельзя было не заметить, почему-то не значилось[651].
Как и антифашистское движение, развернувшееся в десятилетие, предшествовавшее Второй мировой войне, движение сторонников мира сумело привлечь в свои ряды сотни престижных художников, писателей, ученых и видных политических деятелей — включая многих не-коммунистов, — и это окружало аурой респектабельности то, что, без сомнения, было орудием советской пропаганды. Хотя сторонники мира гордо заявляли, что принимают людей всех национальностей и любых политических воззрений, контроль советского правительства над Движением становился все более очевидным. (После разрыва Тито со Сталиным в 1948 году югославская делегация была из Движения изгнана). Большинство членов исполнительного бюро Движения сторонников мира принадлежали к коммунистам, включая Фредерика Жолио-Кюри, лауреата Нобелевской премии по химии 1935 г., полученной им совместно с женой Ирен (дочерью Пьера и Мари Кюри), и Александра Фадеева, генерального секретаря Союза советских писателей.
Эренбург входил в Движение с самого начала. Он принимал участие в конференциях в Париже и Вене, в Лондоне, Берлине и Хельсинки. Его выбирали на руководящие посты, он помогал составлять проекты главных заявлений, таких как Стокгольмское воззвание 1950 г., призывавшее приостановить испытания ядерного оружия, — воззвание, под которым поставили подписи десятки миллионов людей.
Несколько факторов способствовали кипучим усилиям, которые Эренбург вкладывал в то, что русские называли «борьбой за мир». Во-первых, он видел, какими богатыми и сильными Соединенные Штаты вышли из Второй мировой войны, и это его оскорбляло. Во-вторых, он верил, что ядерная война, которая опустошит Европу и его родину, вполне может разразиться. А потому делать все, что было в его силах, чтобы восстановить военное и политическое равновесие, стоило того. Так чувствовали тогда очень многие, включая молодого Андрея Сахарова, который в те же годы посвятил себя выполнению советской программы ядерного вооружения. «Это была действительно психология войны» — скажет Сахаров годы спустя о чувствах, которые владели им и его коллегами; они считали себя обязанными обеспечить Советскому Союзу стратегическое равенство и ядерное средство устрашения[652]. Если делом Сахарова стало помочь Сталину догнать Соединенные Штаты, то пропагандисты вроде Эренбурга старались ради достижения главной цели советской внешней политики — задержать дальнейшее развертывание западного атомного оружия.
Не говоря о политических аргументах, у Эренбурга были свои личные задачи на повестке дня. К концу Второй мировой войны он стал неотъемлемой частью советской пропагандистской машины и уже не мог повернуть назад или отказаться от тех заданий, которые на него возлагали. С основанием Движения за мир Эренбург вновь вошел в ту роль, какую создал себе в тридцатых — роль единственного в своем роде и (он надеялся) незаменимого выразителя советских интересов среди западной интеллигенции. Эренбург и впрямь не был просто винтиком в этой машине, он был самой заметной фигурой в любой советской делегации за рубежом. Его умение владеть собой, общаться на нескольких языках и с широким кругом разнообразных людей положительно сказывались на его образе и репутации.
И еще. Движение за мир позволяло Эренбургу разъезжать по странам и континентам. После его возвращения в июне 1940 года в Москву о постоянном проживании в Париже не могло быть и речи. Однако его обязанности в связи с Движением за мир давали ему возможность выезжать в Европу на недели, даже на месяцы — возможность, отказываться от которой было свыше его сил. Позднее, после 1950 г., когда он встретил и полюбил Лизлотту Мэр, жившую в Стокгольме, поездки по официальным заданиям стали для него необходимостью — иначе как же он мог бы видеться с ней?
Зимою 1952–1953 гг. Ив Фарж с женой навестили Илью Эренбурга на его подмосковной даче. Ив Фарж был независимой фигурой во французской политике, героем Сопротивления; в 1946 г. он недолгое время занимал пост министра продовольствия во французском правительстве и отличился тщетными попытками бороться с «черным рынком». Фарж представлял Францию на вторых испытаниях атомной бомбы на тихоокеанском острове Бикини, откуда вернулся ярым противником атомного оружия. Подобно Эренбургу, он стал активным участником Движения сторонников мира и именно в связи с этой своей деятельностью приехал тогда в СССР.
В тот день, когда они все вместе ехали на машине Эренбурга к нему на дачу, выпал сильный снег, и сотни людей вручную сгребали его с шоссейной дороги. Фарж поинтересовался, кто эти люди, и Эренбург разъяснил, что это заключенные уголовники. «В какой стране их нет!». Несколько лет спустя, после смерти Сталина и хрущевских откровений, разоблачивших преступления диктатора, мадам Фарж обедала с Эренбургом и Лизлоттой Мэр в Стокгольме. Вспомнив людей, сгребавших лопатами снег, она спросила Эренбурга, почему он не сказал, что люди эти — политические заключенные. Как мог он солгать, упрекнула она Эренбурга, когда она и ее муж так рассчитывали на него, свято веря, что уж он-то скажет им правду о своей стране. Эренбург с минуту молчал, потом спросил: «А вы знаете кого-нибудь, кто хотел бы собственной смерти?» Назавтра Лизлотта сказала мадам Фарж, что весь вечер Эренбург места себе не мог найти. Он знал, что солгал, и знал, что был вынужден лгать, и ему было нестерпимо быть вынужденным обманывать друзей[653].
На особом положении
Главные произведения Эренбурга послевоенных лет отражают пристрастия и предубеждения, присущие советской политике. Его роман «Буря» — глубоко прочувствованный рассказ о войне и тех неимоверных усилиях, которыми Красная армия одержала победу над нацистской Германией. Второй роман, «Девятый вал», опубликованный в 1951–1952 г., принадлежит к числу самых сырых писаний Эренбурга и является единственным, которое он откровенно признал неудачным. Почти пародия на советское толкование «холодной войны», роман этот имел своей целью внушить читателю, что только Советский Союз — верная надежда на мир во всем мире, тогда как трусливые американские политики, генералы и журналисты заняты фантастическими заговорами, чтобы подорвать достижения коммунистов.
В послевоенные годы Эренбурга щедро награждали. В 1948 г. «Буря» получила Сталинскую премию по литературе. Первоначально комиссия рекомендовала присудить роману премию второй степени, но по личному указанию Сталина, которому «Буря» понравилась, оказываемая честь была повышена, и книгу наградили премией первой степени[654].
В следующем году Эренбург стал одним из немногих депутатов-евреев в Совете национальностей Верховного Совета. Ему предложили баллотироваться в одном из округов г. Риги, от которого он и был избран. Это тоже являлось знаком того почета, которым режим отличал Эренбурга; депутатом он оставался до самой смерти, последовавшей в 1967 году[655].
В конце сороковых годов об особом статусе Эренбурга ходила легендарная история. Рассказывали, что на очередном собрании Союза писателей он подвергся жестокой критике: один оратор за другим поносил роман «Буря» как антисоветскую, прозападную пропаганду. Когда же Эренбургу предоставили слово для ответа, он, поблагодарив всех и каждого за ценные замечания, зачитал телеграмму от Сталина, поздравлявшего его с романом «Буря». Немедленно мнение всех присутствующих повернулось на сто восемьдесят градусов; выступавшие из кожи лезли, выражая свое восхищение романом[656].
Для многих на Западе высокое положение Ильи Эренбурга, когда другие советские писатели — такие, как Ахматова и Зощенко, — подвергались жестокому публичному давлению, делало его примером того, что происходило с русской литературой при большевиках. Американский писатель Бадд Шульберг, посещавший Советский Союз в тридцатых годах и позднее вступивший в американскую компартию, обобщая свои наблюдения, писал в статье, опубликованной в «Субботнем литературном обозрении» в 1952 г. о тяжком выборе, стоявшем перед советскими писателями — «либо писать так, как Зощенко и Ахматова и проследовать путем Пильняка, Бабеля