«Создается впечатление, что огромные толпы, которые собирают лекции Эренбурга, интересует не их политическая начинка, а возможность увидеть одного из любимых писателей собственной персоной и услышать, его личные истории о людях, о событиях в других странах. Внешний облик Эренбурга, начиная от очков и кончая ботинками, не советский, а западный. И лекции его притягивают не советской тематикой — то есть политической пропагандой, — а их западным духом, западной культурой, отразившейся в самом Эренбурге, и личными по-человечески простыми историями, которыми он, в отличие от заурядных советских пропагандистов, уснащает свои лекции, придавая им остроту».
В посольской записке об этом вечере отмечен и один пикантный инцидент. Хотя Эренбург говорил о движении за мир, один из слушателей, поймав его на слове — Эренбург назвал Пикассо «одним из величайших художников нового времени», — попросил описать произведения французского художника. «Эренбург ответил, — сказано в записке, — что трудно воссоздать должным образом великую живопись. „Лучше всего, конечно, было бы показать ее вам, — и он поспешно обратился к своим записям, обронив как бы в сторону, — но сие от меня не зависит“»[670].
Официальная публичная карьера Эренбурга при всем ее престиже, почестях и всплесках независимости не исчерпывает историю его жизни между окончанием Второй мировой войны и смертью Сталина. Как заметил Г. Солсбери, вновь посетивший Москву в мае 1949 года по заданию «Нью-Йорк Таймс», Эренбург «здоровался <…> с друзьями из пресс-корпуса, но в разговоры с ними не вступал»[671]. В 1954 г., после смерти Сталина, Эренбург, столкнувшись с Генри Шапиро в Копенгагене, просил у него прощения и чуть ли не со слезами в голосе клялся ему в любви, объясняя, что «был слишком напуган», боялся, что их увидят вместе. У Эренбурга, что и говорить, были веские причины, как у интеллигента, а особенно как у еврея, считать последние годы жизни Сталина самыми ужасными в своей собственной жизни.
Глава 11Антисемитизм и создание государства Израиль
Годы с 1946 по 1953, когда Кремль развязал систематическую антисемитскую кампанию, называют «черными годами советских евреев». В 1946 году советская печать стала усиленно «прорабатывать» литературу на языке идиш за «проявление еврейского национализма». В январе 1948 года в Минске был убит Соломон Михоэлс. К концу года сталинский режим начал массированное наступление на еврейскую культуру. Были арестованы известные литераторы и поэты, пишущие на идиш, и закрыты еврейские культурные учреждения[672].
В своих мемуарах Эренбург характеризовал эти годы словами: «быть может, самые тяжелые в моей жизни»[673]. Многое в недоверии и враждебности, с какими стали относиться к нему на Западе в этот период, возникло потому, что он один из немногих членов Еврейского антифашистского комитета остался тогда невредимым. Его публичная деятельность не ограничивалась, однако, участием в конгрессах в защиту мира и поношением Запада. Он еще и пытался предостеречь советских евреев, предупреждая о грозившей им опасности, а также косвенно осудить режим за инициирование антисемитской кампании.
Весною 1947 г. три бывших участника еврейского партизанского движения, Александр Риндзинский, Шломо Коварский и Израиль Кроник, пригласили Эренбурга посетить Еврейский музей в Вильнюсе[674]. Эренбург охотно согласился и вместе с женой и друзьями, Овадием и Алей Савичами, поехал в Литву. Аля была дочерью раввина Якова Мазэ, знаменитого главного раввина московской еврейской общины до и после Октябрьской революции. Эренбурги и Савичи отправились в Вильнюс на купленном Эренбургом в Америке «Бьюике». А так как водить машину никто из них не умел, Эренбург воспользовался услугами бывшего военного шофера, которого знал со времен своей работы в «Красной звезде»[675].
По предложению бывших партизан Эренбург дважды выступал в Вильнюсе; первый раз — перед переполненным залом в Еврейском музее. Он говорил уклончиво, придерживаясь обычных советских штампов, о политике и своей поездке в Соединенные Штаты, хотя в отдельных случаях то и дело соскальзывал на войну и Холокост. Несколько дней спустя группа бывших вильнюсских и каунасских партизан устроила в честь Эренбурга банкет на частной квартире, где гостей потчевали еврейскими блюдами — фаршированной рыбой, кугелем, цимесом. Эренбург, который во время обеда не спускал с колен своего пуделя, держался намеренно сдержанно, хотя позволил себе говорить откровеннее, чем неделю назад. Поздравив гостеприимных хозяев с открытием музея, он счел нужным предостеречь их от чрезмерного ликования по поводу успехов, которых они на первых порах добились. Всю войну, сказал Эренбург, он был знаменит и всеми востребован, «но посмотрите, что со мной произошло», — напомнил он. После александровской статьи в апреле 1945 года, сказал Эренбург, «телефон у меня замолчал, почта перестала приходить, никто не нажимает кнопку дверного звонка. Пока вы будете нужны, двери музея будут открыты. Но если вы станете им не нужны, музей закроют»[676].
Тогда же, в Вильнюсе, Эренбург предложил передать в музей оригиналы документов, собранных для «Черной книги» — сотни писем и полученных из первоисточника свидетельств о нацистских зверствах. «Это письма о реках еврейской крови, — пояснил он. — Я сделал все, что было в моих силах, чтобы они увидели свет. К сожалению, опубликовать их оказалось невозможным». Эренбург поставил одно непременное условие: его устроители дают слово, что, если музей станут закрывать, все материалы вернутся к нему в Москву. Бывшие партизаны запротестовали: они не представляют себе, по какой причине могут закрыть музей. «Ну, кому-то может прийти в голову, — возразил им Эренбург, — что подобному музею место в Биробиджане, или, скажем, на Луне. Вот если такое случится, я хотел бы, чтобы материалы вернулись ко мне»[677]. Он настоял на подписании соответствующего соглашения, и три недели спустя один из партизан отбыл в Москву, чтобы забрать папки с документами.
Убийство Михоэлса
Среди советских евреев Михоэлс стоял на недосягаемой высоте. После его убийства друг семьи Михоэлса сказал: «Перед чистками тридцать седьмого года необходимо было убить Горького, точно так же необходимо было убрать с дороги Михоэлса, чтобы начать сажать евреев»[678]. Хотя Михоэлс играл только на идиш, он был широко признан в театральном мире и его спектаклями «Тевье Молочник» и «Король Лир» одинаково восхищались и евреи, и неевреи. Ведущие члены Еврейского антифашистского комитета, Михоэлс и Эренбург как никто другой были готовы прийти на помощь спасшимся от нацистского геноцида. К ним обоим бесконечным потоком текли письма о масштабах постигших еврейство утрат, и они часто совещались друг с другом, как лучше на них откликнуться.
Михоэлс понимал, что у сталинского режима были скрытые мотивы терпеть его всеобщее признание. Однажды он сказал дочери, что его и Эренбурга используют как ширму; Кремль мог всегда ткнуть в них пальцем, коль скоро кто-нибудь на Западе подымет вопрос о притеснении евреев. И Михоэлс знал, что взят на мушку. Еще в 1946 году он начал получать письма с угрозами, а потому стал принимать кое-какие меры предосторожности: так, когда поздно вечером он шел выгуливать собаку, то, как правило, чтобы не быть на улице одному, звал с собою Переца Маркиша, жившего по соседству.
Но бесконечно оберегать себя Михоэлс не мог. В январе 1948 г. его как члена театрального отдела Комитета по Сталинским премиям послали в Минск — якобы для просмотра выдвинутой на премию постановки. Поздно вечером 13 января его вместе с критиком Владимиром Голубовым-Потаповым вызвали из гостиницы. Назавтра утром обнаружили их тела; оба были убиты или раздавлены машиной.
Свое соучастие в преступлении сталинский режим замаскировал пышными похоронами. Пришли тысячи людей, произносились официальные поминальные восхваления, давались обещания назвать театр и школу именем Михоэлса. Его дочери были убиты горем; они и представить себе не могли, что Михоэлс — жертва спланированного убийства, не могли не согласиться с предложенной версией, будто в смерти отца повинен несчастный случай[679].
Эренбург понял, что Михоэлса убили. Кампания против евреев, однако, еще не приняла открытый характер; никто не мог разгадать конечных намерений Сталина. Прошло несколько месяцев. В мае было создано государство Израиль. Советский Союз первым признал новое еврейское правительство, даже когда против него начались военные действия со стороны арабов. Сталин одобрил посылку — через Чехословакию — в Израиль необходимого оружия и оборудования. Хотя Эренбург не считал себя сионистом, он от души радовался поддержке Израиля со стороны Кремля. В заметке, подготовленной для газеты «Эйникайт», он выражал возмущение Англией, не порвавшей связи с арабами, удовлетворение созданием Израиля и его усилиями отстоять себя.
«Трагично рождение еврейского государства Израиль — акт о его рождении написан не чернилами — кровью. Корыстные и низкие джентльмены тщательно подготовили нападение. О, разумеется, как опытные преступники они умывают руки. Они готовят прочувствованные речи. Диккенс некогда хорошо описал гнусных ханжей и убийц с медоточивыми улыбками, но и Диккенс не мог предвидеть, до чего дойдут некоторые из его соотечественников <…>
Советское правительство тотчас признало новое еврейское государство. Это признание придает силы героям, которые теперь отстаивают Израиль от наемных легионеров.»