Неделю спустя Эренбургу представилась уникальная возможность обратиться к московской еврейской общине. Смерть Михоэлса не была забыта, и 24 мая в Государственном Еврейском театре, который теперь носил имя Михоэлса, состоялось собрание его памяти. Одну из главных речей произнес Илья Эренбург. Он мог бы ограничиться простым похвальным словом, упомянув о деятельности Михоэлса в период войны, о его огромном сценическом таланте. Вместо этого Эренбург заговорил о том, что с каждым днем все больше тревожило еврейскую общину, демонстративно разделяя ее ненависть к антисемитизму, ее гордость достижениями еврейской культуры и озабоченность безопасностью государства Израиль. Речь эта была воплощением умения Эренбурга передать то, что было у него на душе, и в то же время остаться в пределах фразеологии, используемой в советской политике. «Я убежден, что в старом квартале Иерусалима, в катакомбах, где сейчас идут бои, — сказал в конце своей речи Эренбург, — образ Соломона Михайловича Михоэлса, большого советского гражданина, большого художника, большого человека, вдохновляет людей на подвиги…»[681].
Слушатели были поражены неприкрыто произраильскими высказываниями Эренбурга, сочтя их не только неожиданными, но и опасными по своей откровенности[682]. Впрочем, осуждение антисемитизма Эренбург адресовал не только непосредственным слушателям, а и власть предержащим, напоминая им, что антисемитизм — краеугольный камень фашизма и что, перенимая расизм у своего заклятого врага, сталинский режим предает им же самим заявленные идеалы. В этом, без сомнения, заключалась главная мысль его обращения; и это был тот предел, дальше которого в своих упреках советской власти он пойти не мог.
Прибытие Голды Меир
Шли месяцы, война на Ближнем Востоке продолжалась, и советскими евреями все сильнее владело желание выразить солидарность с Израилем в открытую. В сентябре в Москву была послана молодая функционерка израильской рабочей партии Голда Меир, впоследствии обретшая известность как премьер-министр Израиля. Тогда она возглавляла дипломатическую миссию в СССР. Израильтяне не ожидали, что московские евреи осмелятся демонстрировать свою любовь к Израилю в нескольких кварталах от Кремля. Но как только 3 сентября Голда Меир прибыла в Москву, у гостиницы «Метрополь» выстроились жаждавшие увидеть ее евреи. И к другим членам миссии подходили отдельные евреи, справлявшиеся о родственниках или вручавшие записки с приветствиями на древнееврейском языке.
11 сентября Меир и ее коллеги впервые посетили московскую Большую синагогу, чтобы присутствовать на субботней утренней службе. Когда они подошли к зданию, Меир отвели наверх — на места для женщин; мужчин, членов миссии, усадили на возвышении возле раввина. На виду у молящихся висели два деревянных щита: на одном было написано по-древнееврейски «Народ Израиля жив», на другом значилось по-русски: «Государство Израиль провозглашено 14 мая 1948 года». Когда кончилась служба, синагогу огласили мощные аплодисменты и крики «шалом» и «ура», длившиеся все время, пока израильтяне выходили на улицу. Но и там их встретила толпа, которая, не давая им тихо и незаметно удалиться, сопровождала их по улицам до самой гостиницы.
«Уставшие от напряжения, мы вернулись к себе в „Метрополь“ со смешанными чувствами, — вспоминал в своих мемуарах „Миссия в Москву“ первый секретарь миссии Мордехай Намир. — При всей радости, что судьба даровала нам такое воссоединение в нашими братьями, в глубине души нас не оставляло смутное чувство: мы подозревали, что бурное поведение евреев в синагоге перешло дозволенные в Москве границы и что мы стали участниками очень трагического события»[683].
Эренбург разделял тревогу Намира: соотечественники Эренбурга, московские евреи, вели себя чересчур восторженно, ничего хорошего это им не сулило, и он решил их предостеречь. Десять дней спустя в «Правде» появилась его знаменитая статья «По поводу одного письма». Долгое время эту статью приводили как свидетельство соучастия Эренбурга в сталинском разгроме еврейской культуры. Даже такой ветеран прессы как корреспондент Гаррисон Солсбери, хорошо знавший Эренбурга и писавший о нем с приязнью, считал, что эта статья послужила сигналом для начала пресловутой кампании «борьбы с космополитизмом» и что Эренбург «резко осуждал евреев, для которых их еврейская культура оказалась дороже советского национализма»[684]. Однако внимательное прочтение статьи в свете тех обстоятельств, в которых она была написана, приводит к иным выводам. Как показал оказанный Голде Меир прием, московские евреи, впавшие в эйфорию, распалили паранойю Сталина, и без того подозревавшего их в неверности. Эренбург понимал душевное состояние евреев, к которым принадлежал и сам. К тому же, насмотревшись на гитлеровские зверства, он всем сердцем радовался созданию государства Израиль. Но он знал, чем угрожает набирающий силу официальный антисемитизм, и знал, что советских евреев необходимо остеречь, напомнить, где они живут.
Статья Эренбурга — без малого 3500 слов — заняла в «Правде» добрую половину страницы. Как и в речи памяти Михоэлса, которую Эренбург произнес четыре месяца назад, он сумел, используя обычную советскую фразеологию, передать более тонкую и сложную главную мысль. Статья написана в форме открытого ответа на письмо — скорее всего, несуществующее — молодого немецкого еврея Александра Р., который бежал из Германии и всю войну сражался против нацистов во французском коммунистическом подполье. Вернувшись после войны в Мюнхен, он узнает, что из всей его семьи уцелел он один. Александр поступил в медицинское училище, где столкнулся с махровым антисемитизмом. «Убирайся отсюда, катись в Палестину!» — слышал он от многих своих соучеников. «Что делать, чтобы не дать повториться [нацистским — Дж. Р.] ужасам? — спрашивает Александр Р. Эренбурга. — Я никогда не был сионистом, но я начинаю верить в идею еврейского государства. Я жду ответа от вас — так как вы писатель в стране, в которую я всем сердцем верю». Эренбург начал ответ с напоминания читателям, что «Советское правительство первым признало новое государство <…> Но если я верю, в будущее Израиля, — продолжал Эренбург, — то на второй вопрос моего корреспондента, который спрашивает, является ли создание этого государства разрешением так называемого „еврейского вопроса“, я должен ответить отрицательно». И далее Эренбург явно указывает своим читателям, чего от них ждут: «…я знаю, что разрешение „еврейского вопроса“ зависит не от военных успехов в Палестине, а от победы социализма над капитализмом, от победы высоких интернациональных принципов, присущих рабочему классу, над нацизмом, фашизмом и расизмом <…> Октябрьская революция принесла свободу и равноправие всем гражданам советской страны, среди них и евреям. Одни из них считают своим родным языком русский, другие украинский, третьи еврейский, но все они считают советскую страну своей родиной, и все они горды тем, что они граждане той страны, где нет больше эксплуатации человека человеком».
Это — единственное использование слова «еврейский» (идиш) в статье Эренбурга, а потому несправедливо обвинять его в том, будто он подал сигнал к последовавшей ликвидации Еврейского антифашистского комитета и еврейских культурных учреждений. Более того, Эренбург по-прежнему клеймил антисемитизм, оставив самые страстные, самые красноречивые слова для дальнейшего разговора о том, как предрассудки и суеверия преследовали евреев многие века.
«Если бы завтра появился какой-нибудь бесноватый, который объявил бы, что все рыжие люди или все курносые подлежат гонению, мы увидели бы естественную солидарность всех рыжих или всех курносых. Неслыханные зверства немецких фашистов, провозглашенное ими и во многих странах осуществленное поголовное истребление еврейского населения <…> — родило среди евреев различных стран ощущение глубокой связи. Это солидарность оскорбленных и возмущенных».
И далее Эренбург впервые публично цитирует любимый им афоризм, сформулированный во время войны его другом Юлианом Тувимом: «Бывает двоякая кровь: та, что течет в жилах, и та, что течет из жил <…> Почему я говорю: „Мы, евреи“? Из-за крови». Антисемитизм существует, а потому, делает вывод Эренбург, по всем законам, нравственным и политическим, евреи имеют право на собственное государство, «корабль, ковчег, плот, на котором держатся люди, застигнутые кровавым потоком расизма и фашизма». Это уже давним давно было аксиомой сионистской философии. Эренбург даже согласен, в ответе своему корреспонденту, что, «может быть, при таких условиях Александру Р. ничего не остается, как обойти рогатки, расставленные различными наблюдателями, и пробраться в Израиль. Но если это будет разрешением личной драмы Александра Р., то это не может стать разрешением драмы евреев, живущих в различных странах, где властвуют деньги, ложь, предрассудки»[685].
Мордехай Намир считал статью Эренбурга «произраильской и антисионистской»[686]. В статье, в сущности, выражено подлинное уважение к Израилю и ненависть к антисемитизму. Она не является антисионистской в том смысле, что утверждает, будто Израиль не имеет права на существование или что преследуемые евреи не имеют нужды в «ковчеге»; она — антисионистская в тех пределах, в каких Эренбург напоминает советским евреям, что их родина — Советский Союз. Русский патриот и еврей, Эренбург понимал, что в условиях сталинского режима опасно выражать в открытую чувства преданности, даже просто поддержки другому государству.
Много лет спустя в откровенном разговоре с Менахемом Флаксером (автором перевода «Хулио Хуренито» и «Лазика Ройтшванеца» на идиш) Эренбург поведал ему, как была написана эта статья