У меня одиннадцатилетний сын, которого я подымаю сама. И вот несколько дней назад, его соученики загнали его в уборную и с криками: „Получай, жид! Так их всех!“ избили. Что же это происходит?
Неужели вы обо всем этом не знаете? Неужели вы не можете рассказать об этом соответствующим властям?
На работе <…> я сижу в комнате еще с двадцатью товарищами. Я единственная еврейка. Последнее время со мной никто не разговаривает. Уборщица всем наливает чай, но меня обносит, и никто не обращает на это внимания.
Моего сына избили. Он два дня пролежал в постели, но в школе никто не принял никаких мер, никто даже не сказал ребятам, как надо, а как не надо поступать.
Кто же вы? Почему вы молчите? Вы — продажная душа или вы честный человек?
Я хотела прийти поговорить с вами, но раздумала. Я боюсь, я не доверяю вам»[724].
В большинстве полученных Эренбургом писем его просили заклеймить арестованных врачей как предателей. Один из корреспондентов проклинал Израиль — эту «военную базу американского империализма», соглашаясь с тем, что среди советских евреев есть такие, «кто способен совершить гнуснейшее преступление — покуситься на жизнь руководителей советского правительства — за доллары и фунты». Он заклинал Эренбурга «сказать всему советскому народу, всему миру, что мы, советские граждане, советские трудящиеся евреи, не имеем ничего общего с группой подлых буржуазных националистов»[725]. Легко, увы, понять, что побуждало простых евреев писать эти отчаянные письма. Одни верили официальным обвинениям, другие понимали, что сообщение в «Правде» было частью более обширного замысла. И все искали путей, как защитить себя.
В этой атмосфере умопомрачения и смуты Эренбурга наградили Сталинской премией «За укрепление мира», что подтверждало высказанное Михоэлсом: их обоих, Эренбурга и Михоэлса, Кремль использовал, чтобы маскировать официальный антисемитизм. За несколько дней до церемонии вручения премии высокопоставленный чиновник попросил Эренбурга в ответной речи сказать несколько слов о «врачах-преступниках». Эренбург отверг это предложение наотрез, заявив, что готов отказаться от премии. 27 января 1953 года церемония все же состоялась; она проводилась в Свердловском зале Кремля. Эренбургу в этот день исполнилось 62 года. Несколько его личных друзей, включая Луи Арагона и Анну Зегерс, выступили с поздравительными речами. Ни Сталин, ни другие члены Политбюро на церемонии не присутствовали. Премии мира претендовали на выражение гуманных чувств, присутствие же высоких государственных лиц выявило бы фальшь подобных притязаний.
Эренбург произнес краткую речь: но от того, что он говорил, у слушавших его холодок побежал по коже. «На этом торжестве <…> я хочу вспомнить тех сторонников мира, которых преследуют, мучают, травят и убивают. Я хочу сказать про ночь тюрем, допросов, суды — про мужество многих и многих»[726]. Любовь Михайловна, находившаяся в зале, потом сказала мужу, что когда он упомянул о тюрьмах, «люди, сидевшие рядом с нею, замерли»[727]. Назавтра речь Эренбурга появилась на первой полосе газеты «Правда»; только к словам о преследованиях, дабы советские читатели не сделали нежелательных выводов, было сделано многозначительное добавление — «силами реакции». В тот же день из американского посольства полетела докладная в Вашингтон: речь Эренбурга «можно отнести к „делу врачей“»[728].
Но самое страшное было еще впереди. В своих мемуарах Эренбургу пришлось говорить об этом уклончиво, даже загадочно:
«События должны были развернуться дальше. Я пропускаю рассказ о том, как пытался воспрепятствовать появлению одного коллективного письма. К счастью, затея, воистину безумная, не была осуществлена. Тогда я думал, что мне удалось письмом переубедить Сталина, теперь мне кажется, что дело замешкалось и Сталин не успел сделать того что хотел. Конечно, эта история — глава моей биографии, но я считаю, что не настало время об этом говорить…»[729]
В конце января на дачу к Эренбургу приехали двое видных советских деятелей — историк Исаак Минц и один из редакторов «Правды» М. Маринин (подлинное имя — Яков Семенович Хавинсон); оба — евреи по национальности. Они предложили Эренбургу подписаться под «открытым письмом», адресованном Сталину, которое должно было появиться в «Правде». В письме говорилось, что «дело врачей» вызвало грозные чувства и, чтобы спасти советских евреев от «народного гнева», подписавшиеся — все они были евреями — просят Сталина отправить советских евреев в Сибирь и Биробиджан, где их расселят и защитят.
Эренбург подписать письмо отказался и выпроводил незваных гостей из дома. Но Минц и Маринин не унялись.
Несколькими днями позднее они заявились на московскую квартиру Эренбурга, настаивая, чтобы он поставил свою подпись под письмом Сталину. Теперь Эренбургу стало ясно, что они действуют не по собственному почину, что эта «инициатива» знаменует новый зловещий поворот в «деле врачей». Он снова ответил отказом, но принялся обдумывать, какие действия мог предпринять.
Эренбург принадлежал к той горстке знаменитых советских евреев, к которым приходилось обращаться лично и с глазу на глаз. С остальными поступали иначе. Писателя Вениамина Каверина просто вызвали в редакцию «Правды», где те же Минц и Маринин понуждали его подписать «открытое письмо», уверяя, что содержание якобы одобрено Эренбургом. Каверин не поддался. «Я не могу подписывать, не подумав» — заявил он обоим «инициаторам». Из редакции «Правды» он прямиком направился к Эренбургу, от которого услышал, что его старший друг отнюдь не сочувствует затее с так называемым «открытым письмом». Оба понимали, что подписи под подобным документом, навсегда лишали их доброго имени, и оба боялись, что их подписи вполне могут появиться и без их на то разрешения.
Пока Эренбург и Каверин ждали, каков будет следующий шаг высоких сфер, десятки других деятелей культуры, евреев по национальности, были вызваны скопом в общий зал, где от них потребовали подписаться под таким же письмом. Поэт Маргарита Алигер сидела там рядом с Василием Гроссманом. Запуганные, оба они подписали. Покидая собрание, Гроссман, убитый и растерянный, не переставал твердить: «Я должен поговорить с Эренбургом»[730].
Однако режиму требовалось согласие Эренбурга. Однажды вечером — когда на улице Горького у него как раз были Овадий и Аля Савич — его вызвали в редакцию «Правды», где главный редактор Дмитрий Шепилов настоятельно убеждал его подписать «открытое» письмо. Эренбург остался тверд: наотрез отказавшись, он решился на беспрецедентный поступок, граничащий с вызовом — сел за машинку и напечатал собственное обращение к Сталину, настаивая, чтобы Шепилов передал его в Кремль.
Пока Эренбурга обрабатывали в «Правде», Любовь Михайловна позвонила Ирине Эренбург и Вениамину Каверину, сообщив им, что произошло. Ирина и Каверин с женой немедленно приехали на улицу Горького; вместе с Савичами они в тревоге ждали возвращения Эренбурга. Глубоко за полночь, испуганный и подавленный, он появился в дверях. По свидетельству Али Савич, таким она его никогда не видела; «потрясенный, мертвенно-бледный, пришибленный» — вот те слова, какие она употребила. В руках он держал экземпляр напечатанного на машинке своего письма к Сталину[731].
Илья Эренбург и Вениамин Каверин были не единственными, кто отказался содействовать своими подписями чинимому Сталиным погрому: генерал-майор Яков Крейзер, кавалер многих орденов, герой, руководивший советскими войсками при освобождении Крыма от немецких захватчиков, и Марк Рейзен, прославленный певец, солист Большого театра, также из принципиальных соображений отказались подписать пресловутое письмо. Но только Эренбург отважился возразить Сталину. Он знал, что прибегать к нравственным доводам бессмысленно. Поэтому в своем письме он, ссылаясь на свой опыт эмиссара в среде западной интеллигенции и европейских компартий, объяснял, как такая акция против советских евреев подорвет престиж Кремля и его политическое положение. Только так можно было писать Сталину, и шаг этот требовал глубочайшего понимания обстановки и мужества. Вот текст этого письма:
«Дорогой Иосиф Виссарионович,
я решаюсь Вас побеспокоить только потому, что вопрос, который я не могу сам решить, представляется мне чрезвычайно важным.
Тов. Минц и тов. Маринин сегодня ознакомили меня с текстом письма в редакцию „Правды“ и предложили мне его подписать. Я считаю моим долгом поделиться с Вами моими сомнениями и попросить Вашего совета.
Мне кажется, что единственным радикальным решением еврейского вопроса в нашем социалистическом государстве является полная ассимиляция, слияние людей еврейского происхождения с народами, среди которых они живут. Я боюсь, что выступление коллективное ряда деятелей советской культуры, объединенных только происхождением, может укрепить националистические тенденции. В тексте письма имеется определение „еврейский народ“, которое может ободрить националистов и людей, еще не понявших, что еврейской нации нет.
Особенно я озабочен влиянием такого „Письма в редакцию“ на расширение и укрепление мирового движения за мир. Когда на различных комиссиях, пресс-конференциях ставился вопрос, почему в Советском Союзе больше нет школ на еврейском языке или газет, я неизменно отвечал, что после войны не осталось очагов бывшей „черты оседлости“ и что новые поколения советских граждан еврейского происхождения не желают обособляться от народов, среди которых они живут. Опубликование письма, подписанного учеными, писателями, композиторами, которые говорят о некоторой общности советских евреев, может раздуть отвратительную антисоветскую пропаганду, которую теперь ведут сионисты, бундовцы и другие враги нашей Родины.