<…> Он не подозревал, что из его книги создадут дурную политическую сенсацию и что на удар неизбежно последует ответный»[811].
В отличие от Эренбурга, публично никто не осмеливался сказать доброе слово о Пастернаке. В марте 1960 года Эренбург встречался со студентами Московского университета. Его спросили, как он относится к «Доктору Живаго». Согласно корреспонденции, помещенной в «Нью-Йорк Таймс», Эренбург высказал свое, независимое суждение, хотя и несколько умерил обычное восхищение Пастернаком-поэтом уклончивыми словами о романе.
«Ясно выразив презрение к тем способам, какие здесь пущены в ход в связи с делом Пастернака, г. Эренбург сказал, что ему претит обсуждать роман, которые его слушатели не имели возможности прочитать. Ведь им, сказал он, известно только то, что опубликовано в „Литературной газете“ о деле Пастернака после присуждения ему Нобелевской премии. А в сообщениях этих, намекнул Эренбург, отнюдь не вся история. Подчеркнув, что г. Пастернак — „очень большой поэт“, г. Эренбург сказал, что считает „Доктор Живаго“ „мучительным“ романом. Но не объяснил почему»[812].
Трагедия завершилась 30 мая 1960 года, когда Пастернак умер от рака желудка. Его похороны в Переделкино вылились в одну из самых памятных демонстраций любви и преданности поэту, какой когда-либо удостаивался литератор. Невзирая на угрозы и предупреждения свыше тысячи человек провожали гроб поэта, который несли на руках от его дачи до поселкового кладбища. Эренбург в день похорон находился за пределами страны, но Любовь Михайловна приехала на похороны, ясно выражая своим присутствием, что будь Эренбург в Москве, он также проводил бы Пастернака в последний путь[813].
Глава 13Эренбург и еврейский вопрос
В первые годы после смерти Сталина очень многое, что долгое время находилось под запретом, стали выносить на свет — правда, с запинкой. Эренбург был в этом процессе главным действующим лицом. Однако и сам он — активно выступавший против официального контроля над культурным наследием страны, оказался мишенью для обвинений: как случилось, что он уцелел? почему был взыскан Сталиным? Больше всего Эренбургу вменялось в вину, что будто бы он был замешан в антисемитских кампаниях Кремля, в особенности в казни еврейских писателей в августе 1952 г.
После официального признания сфальцифицированности «дела врачей» судьба еврейских писателей, естественно, вызвала чрезвычайный интерес как внутри страны, так и за ее пределами. Хрущев и его сотоварищи понимали всю щепетильность этого вопиющего эпизода. Развернутое Сталиным чуть ли не сразу после Второй мировой войны и Холокоста преследование еврейских деятелей культуры ставило под вопрос саму природу советской системы; и это явилось одной из причин, почему еврейских писателей реабилитировали среди первых — в ноябре 1955 года; Эренбург, однако, оставался у многих на подозрении. Только горстка его ближайших друзей знала о смелом шаге, предпринятым им вслед за оглашением «дела врачей», чтобы предотвратить облавы и поголовную депортацию советских евреев. Но все знали, что, кроме Лазаря Кагановича, Эренбург был самым знаменитым советским евреем, уцелевшим при Сталине, — факт, который часто против него использовали.
Один из сложнейших аспектов жизни и деятельности Эренбурга — это его отношение к своему еврейскому происхождению. Ассимилированный еврей, он не питал ни малейшей привязанности к религиозным традициям и не испытывал ностальгии по жизни в гетто. Напротив, он нередко выражал стыдливое презрение к узким местечковым нравам ортодоксальных евреев, чьи общины посетил в 1927 году, находясь в Польше. В Варшаве он наблюдал учеников ребе Нахмана из Браслава, которые так рьяно почитали своего покойного наставника, что отказались признать его преемника. Вместе с двумя друзьями Эренбург однажды субботним утром совершил поездку в местечко Гер; оставив машину на окраине, чтобы люди не знали о «нарушении» ими субботы, они пешком направились к дому местного раввина. В Гере Эренбургу довелось увидеть воочию истерическое поклонение харизматическому ребе: его приверженцы дрались за возможность есть крошки с его тарелки; казалось они не учителя чтят, а поклоняются Богу. Эренбург понимал, что хасидизм зародился как «мистически-революционный взрыв», но уйдя в быт и нравы, которые писатель увидел в Польше, превратился в «оплот ханжества». Такого рода крайности религиозного рвения претили Эренбургу, усиливая отчуждение от религиозности, которая существовала у него в семье[814]. Тем не менее, он горячо откликался на страдания, выпавшие на долю евреев. И хотя неоднократно объявлял себя интернационалистом, ничто не задевало его так глубоко, как антисемитизм[815].
После смерти Сталина режим отступился от вопиющей политики преследования евреев. Отношения с Израилем нормализовались — поворот, который дал советским евреям по крайней мере возможность наладить связь со своими собратьями за пределами Советского Союза. Тем не менее, еврейские общины внутри страны по-прежнему были объектами многочисленных антисемитских выходок, нередко прикрываемых более широкой антирелигиозной кампанией, проводимой по инициативе Хрущева. Так, в конце пятидесятых годов были закрыты многие церкви и синагоги. Число функционирующих синагог уменьшилось с четырехсот пятидесяти в 1956 г. до менее ста в 1959 г.; два с половиной — три миллиона евреев, числящихся гражданами Советского Союза, остались почти без традиционных центров национальной жизни.
Официальные действия властей подстегнули антисемитизм среди широкого населения и некоторых элементов весьма расплодившегося консервативного чиновничества страны. В октябре 1959 года на Рош-ѓа-Шана, еврейский Новый год, в поселке Малаховка хулиганствующие подростки подожгли синагогу. Во время пожара погибла сторожиха; на стенах и заборах были расклеены листовки с угрозами и, сожалениями, что Гитлер не довел дела уничтожения евреев до конца. Когда поджигателей поймали, работники следствия обратились к Эренбургу с вопросом, какое впечатление произвел бы на международное мнение открытый процесс. Эренбург, зная что такой процесс послужил бы еще и предостережением доморощенным антисемитам, встретил эту идею с энтузиазмом. Однако власти дали задний ход: суд прошел за закрытыми дверями[816].
Год спустя группа так называемых горских евреев, живших среди мусульманского населения, приехала из Дагестана в Москву, чтобы выразить свое возмущение антисемитской акцией, имевшей место в их республике. Местная партийная газета в редакционной статье ополчилась против синагог и обряда обрезания, традиционно существующего у мусульман и евреев. Главной мишенью газетной статьи были евреи, и местная община послала делегацию в Москву — добиться опровержения. Тщетно потолкавшись по официальным учреждениям, делегаты посетили Эренбурга, который вызвался им помочь. Прибегнув к своей обычной тактике, Эренбург обратился с письмом к М. А. Суслову, сообщая ему что эта история стала известна иностранным корреспондентам, так что он, Эренбург, нуждается в совете, как ему на их запросы отвечать. Проигнорировать возможность неприглядного скандала на Западе Суслов не мог. Редактора дагестанского издания перевели на другую работу[817].
Вскоре советское общество стало свидетелем пропаганды еще более гнусной. В октябре 1963 года Украинская Академия наук выпустила книгу Трофима Клячко «Иудаизм без прикрас» — книгу, повторявшую излюбленный набор мерзких выдумок о евреях: что они любят деньги, что западный капитализм контролируют одни евреи. Особенно поражали иллюстрации; книгу украшали гротескные изображения евреев с крючковатыми носами и другие грубые карикатуры. Через несколько месяцев после публикации книги Клячко Кремлю пришлось ее дезавуировать — правда, сделано это было с невнятными извинениями. В 1964 году появилось еще одно антисемитское произведение, метившее непосредственно в Эренбурга, — роман Шевцова «Тля», изобличавший художников-модернистов и евреев, которые якобы вступили в заговор с целью уничтожения советской культуры. В этом roman à clef, то есть романе, герои которого имели легко узнаваемых прототипов, главным злодеем выступал некто Лев Барселонский, художник, чьи живописные работы повторяли по тематике публицистическое творчество Эренбурга[818].
«Тля» был не первым романом, в котором автор со всей очевидностью ополчался на Эренбурга. В конце пятидесятых Всеволод Кочетов опубликовал свое постыдное детище — «Братья Ершовы», грубую апологию Сталина, появившуюся вслед за разоблачительной речью Хрущева. И здесь Эренбургу отводилась роль главного bete noire[819], олицетворявшего все, что ценилось евреями и либералами и что было наиболее ненавистно узколобым приверженцам режима. Квинтэссенция еврея, Эренбург изображался человеком столь суетным и космополитичным, что его верность режиму не могла не вызвать сомнения. На взгляд Кочетова и иже с ним, Эренбург был опасной фигурой, носителем всех тех вирусов западной культуры, уничтожить которые было священным делом советской власти.
В то же самое время, как ни горько это признавать, нашлись евреи, готовые инкриминировать Эренбургу самое худшее — прежде всего, мерзкое предательство, связанное с судьбой еврейских писателей, уничтоженных Сталиным. Самые серьезные обвинения исходили от израильского журналиста Бернара Турнера, который в 1956 году заявил, что, отбывая срок в сибирском исправительно-трудовом лагере, он встретил Ицика Фефера и Давида Бергельсона, находившихся там до расстрела. По словам Турнера, в том же лагере был тогда и Перец Маркиш, которого содержали в одиночном заключении. А еще один подсудимый знаменитого процесса, Соломон Лозовский, по слухам, покончил с собой в Лубянском застенке после жестоких пыток. «Главным свидетелем против арестованных, которых обвиняли в национализме и сионизме, был не кто иной, как Илья Эренбург, — утверждал Турнер. — Он же приложил руку к аресту многих евреев, в том числе и своих родственников, пытаясь, без сомнения, спасти собственную шкуру. Он даже не постеснялся сдать НКВД Соломона Лозовского, своего ближайшего друга»