Эренбург ответил Твардовскому на следующий день, частично его удовлетворив. Он согласился убрать имя Фаста, однако потребовал у Твардовского объяснения, почему, обещав вернуться к воспоминаниям о Фадееве, не следует в мемуарах давать дополнительной информации о нем. Что касается упоминания Бухарина, Эренбург предложил компромиссный вариант, который и был в конечном итоге принят.
«Я не могу согласиться на то, чтобы Николай Иванович не упоминался вовсе, но, если это широко распространенное имя и отчество шокирует Вас как политически неприемлемое, я готов добавить Семена Борисовича [друг детства Эренбурга Семен Членов, арестованный в 1937 г. — Дж. Р.] и Григория Михайловича [генерал-полковник Штерн, казненный в октябре 1941 г.; Эренбург познакомился с ним в Испании — Дж. Р.].
Я огорчен тоном Вашего письма, так непохожим на тон нашего разговора в редакции. Я приписываю это Вашему настроению, а не Вашему отношению ко мне»[939].
Обмен письмами дал результат: летом Книга шестая была готова к печати. Но тогда «Новый мир» получил уже прямое запрещение ее публиковать. Эренбург выяснил, что сам Хрущев такого указания не давал, и попытался еще один раз — последний — 14 августа обратиться к главе государства. К этому времени у него было основание полагать, что твердокаменные сторонники режима вмешиваются в его жизнь и в других областях: точно так же, как в 1963 году, ему перестали заказывать статьи и почему-то не находилось возможностей для встреч со студентами и даже с его избирателями. Обо всем этом он делился с Хрущевым, очень надеясь спасти свою книгу и, косвенно, предостеречь Хрущева, дав понять, чем это безобразие с мемуарами должно обернуться для его, Хрущева, политического авторитета.
«Дорогой Никита Сергеевич!
Год назад Вы согласились принять меня. Я вспоминаю наш разговор с чувством искренней благодарности. Если я беспокою Вас еще раз, то только потому, что мои обстоятельства в настоящее время снова стали сложными и неприятными. Мы имели возможность говорить наедине, как мужчина с мужчиной. Надеюсь, что и письмо будет передано Вам лично. После той встречи я вышел ободренный. Мы говорили тогда о том, что надо закончить мою книгу воспоминаний. Я сделал это. А. Т. Твардовский и редколлегия „Нового мира“ по получении рукописи попросили меня сделать кое-какие изменения, что и было мной исполнено. Редколлегия объявила печатно, что публикация будет завершена в 1964 году. Начало шестой и последней части должно было появиться в июльском номере журнала. Недавно редколлегия уведомила меня, что она была вынуждена отказаться от публикации шестой части по указанию сверху и что она бессильна что-либо изменить <…>
Я работал над этими воспоминаниями в общей сложности более пяти лет. Поэтому для меня они являются итогом очень важной работы. Вы, я уверен, поймете, как больно писателю, особенно пожилому, видеть свое произведение обрезанным по живому. Кроме того, читатели как в нашей стране, так и за рубежом поймут, что публикация последней части запрещена. Лично для меня, Никита Сергеевич, это большое горе. Более 30 лет я постоянно работал в советской печати. И в этом году впервые ни одна наша газета не заказала мне ни одной статьи. Позвольте привести один маленький пример. Группа московских студентов-физиков попросила меня рассказать о встречах с Жолио-Кюри и Эйнштейном. В последний момент выступление было отменено. Я встречаю затрудненности даже при организации встреч со своими избирателями. У меня есть желание и возможность продолжать мою работу писателя и журналиста и участвовать в борьбе за мир. Но запрещение моих воспоминаний ставит меня снова с то положение, в котором я находился перед нашей встречей. Мы оба уже не молоды, и я уверен, что Вы поймете меня и дадите разрешение журналу опубликовать мою работу.
С уважением, И. Эренбург»[940].
Ответа Эренбург не получил, но пять дней спустя после того, как он отправил письмо, Александр Твардовский имел разговор с В. С. Лебедевым. Лебедев был крайне раздражен упорством Эренбурга. «Вы подсовываете нам его мемуары» — обвинял он Твардовского. Твардовский в долгу не остался. «Кто сделал Эренбурга депутатом, лауреатом и европейски известным писателем? — парировал он. — Последнего, впрочем, — добавил Твардовский, — достиг он сам»[941].
А затем в октябре Хрущев был отставлен от должности; сняли его реакционные силы, крайне раздраженные его реформами и провалившимися авантюрами во внешней и внутренней политике. И вдруг, как это ни парадоксально, забрезжила возможность довести до конца публикацию книги «Люди, годы, жизнь», вопреки тому, что новый режим, руководимый Л. И. Брежневым и А. Н. Косыгиным, относился враждебно — как вскоре стало ясно из дальнейших событий — к любого рода либеральным начинаниям. Тем не менее в первые месяцы правления новое руководство жаждало уверить интеллигенцию страны в том, что не разделяет хрущевских предпочтений. Их политика казалась даже обнадеживающей. Ученые были удовлетворены отставкой со всех административных постов Т. Д. Лысенко, шарлатана и лжебиолога, которому покровительствовал Хрущев и чьи бредовые теории десятилетиями нарушали научную жизнь страны и разваливали опытную базу в сельском хозяйстве. Новый редактор «Правды», Алексей Румянцев, даже призвал к большей творческой свободе, а творческие работники получили заверения, что цензура не будет ужесточена.
Поскольку Хрущев публично бичевал Эренбурга, гонения на шестую часть его мемуаров теперь рассматривались в свете хрущевского ограниченного и непоследовательного отношения к культуре. Эренбург выглядел жертвой хрущевской политики, а не мишенью тех, кто подкапывался под Хрущева, как это было на самом деле. И Эренбург не преминул извлечь пользу из этой точки зрения. С января 1965 года «Новый мир» стал печатать Книгу шестую, главы которой шли в первых четырех номерах. Эренбург смог увидеть в журнале часть, которая, он полагал, будет в его мемуарах заключительной.
«Мне нелегко было написать эту книгу <…>, — признавался он. — Я знал, начиная эту книгу, что меня будут критиковать: одним покажется, что я о слишком многом умалчиваю, другие скажут, что я про слишком многое говорю». Мемуары, посвященные столь многим людям, Эренбург заканчивал добрыми словами о тех, кого уже не было в живых. «Когда я писал о друзьях, которых нет, — вспоминал он, — порой я отрывался от работы, подходил к окну, стоял, как стоят люди на собраниях, желая почтить усопшего; я не глядел ни на листву, ни на сугробы, я видел милое мне лицо. Многие страницы этой книги продиктованы любовью. Я люблю жизнь, не каюсь, не жалею о прожитом и пережитом, мне только обидно, — заканчивал он, — что я многого не сделал, не написал, не догоревал, не долюбил». Он считал, что ему уже пришел конец. «Сейчас у меня слишком много желаний и, боюсь, недостаточно сил»[942].
Но до конца было еще далеко. Полтора года спустя он сядет за новую серию глав. Первые брежневские годы наполнили его горечью, вызвав новый прилив энергии и желание высказаться. В Книге седьмой он намеревался дать хронику хрущевского периода — как вызов реакционной политике его преемников. Но ему было уже без малого семьдесят пять лет и, хотя он намеревался воздвигнуть еще одну гору, ушел из жизни раньше, чем успел это завершить.
Глава 17Эренбург и диссидентство
Эренбург не был диссидентом. Многолетний депутат Верховного Совета, осыпанный государственными наградами писатель, без конца выезжавший в Европу с официальными поручениями, Эренбург до конца своей жизни находился на привилегированном положении. Даже в самый пик борьбы за опубликование книги «Люди, годы, жизнь» ему и в голову не приходило переправить главы шестой части на Запад, чтобы натянуть нос цензорам.
При этом Эренбург общался со многими писателями и общественными деятелями, активно поддерживавшими и воодушевлявшими движение за права человека. Еще в 1957 году состоялось его знакомство с Фридой Вигдоровой, с которой они вместе занимались делом группы студентов, попавших в немилость к властям по политическим причинам, и помогали восстановиться на работе несправедливо уволенному учителю из г. Гродно. Фриду Вигдорову часто называют «первой диссиденткой» в связи с ее выступлениями в защиту молодого поэта Иосифа Бродского.
Двадцатитрехлетний поэт Иосиф Бродский, который в профессиональных кругах имел прочную репутацию мастера стиха и поэтического перевода, в декабре 1963 года подвергся аресту по обвинению в «тунеядстве»[943][944]. Хотя Бродский не закончил среднюю школу, он самостоятельно выучил польский и английский языки, и его переводы метафизических поэтов, в частности Донна, оценивались очень высоко.
Фрида Вигдорова понимала, что режим нацелился покарать Бродского за независимый образ жизни, использовав суд над ним для устрашения молодежи. Она отправилась на процесс, происходивший в феврале — марте 1964 года, и сидя в зале суда, отважно вела стенографическую запись всего заседания — запись, которая, потом попав на Запад, привлекла внимание мировой общественности к возмутительному характеру этого дела. Стенограмму заседания Вигдорова показала Эренбургу, советуясь с ним, как лучше вести дальнейшие хлопоты. Благодаря ее усилиям в защиту Бродского выступили три лауреата Ленинской премии — Дмитрий Шостакович, Самуил Маршак и Корней Чуковский. Эренбург также подписал соответствующее обращение. Хотя эти протесты не помешали осудить Бродского и приговорить его к пяти годам ссылки в Архангельскую область, на север, через полтора года ему разрешили вернуться в Ленинград. Международное общественное мнение и мнение внутри страны сыграли свою роль, изменив обычный ход дела такого рода