Эренбург разделял разочарование Григоренко. Выступая в Молодежном клубе интересных встреч 9 апреля 1966 года, Эренбург заявил, что с ужасным наследием Сталина «можно будет покончить лишь тогда, когда люди, воспитанные этими годами, физически исчезнут в нашем обществе. Я говорю это не только о людях моего возраста, но и о тех, кто моложе меня лет на двадцать. Надежда моя — на молодежь <…> Она, разумеется делает глупости, но у нее есть дух критики, дух независимости мысли, она не оглядывается на директивы, а идет, и она найдет».
Отвечая на вопросы, Эренбург продолжал высказывать свое мнение по нескольким животрепещущим темам, в том числе о судьбе Троцкого и культе Сталина, выступив, по сути, с призывом за нравственное противодействие и за реформы:
«Нам надо реабилитировать совесть. Сделать это может (после отказа от религии) только искусство. Но искусство не есть совершенно определенное понятие: искусство разное, потому что люди разные. В одних мир входит через видение, в других через слышимое… На одних искусство действует через Пикассо, на других через Рембрандта, на третьих через Пушкина и Гоголя, на четвертых через Бетховена. На одних действуют привычные формы в искусстве, на других необычное, новое. Необходимо только, чтобы это было подлинное искусство, а не подделка под него <…>
Человек, в котором есть только знание, но нет сознания (а под сознанием я понимаю совесть), это еще не человек, а полуфабрикат. Даже в том случае, если это что ни на есть талантливый физик или еще кто-нибудь. Беда наша в том, что наш мир стал миром таких полуфабрикатов, <…> которые не только свои мысли и социальные чувства, но и свои отношения к людям строят на последней инструкции или директиве от такого-то числа»[965].
В марте в Москве состоялся Двадцать третий съезд партии. Вопреки опасениям, съезд открыто не отступил от прежнего осуждения Сталина. Однако без тягостных моментов не обошлось. В своем выступлении Брежнев сам отклонил все протесты против только что закончившегося процесса над Синявским и Даниэлем, заклеймив их как наемных писак, специализировавшихся на очернении советского строя[966]. И Михаил Шолохов, получивший в декабре Нобелевскую премию по литературе, произнес постыднейшую из речей за всю историю русской словесности. Он также не преминул высказать свое мнение о недавнем суде, выразив тоску по скорым и решительным сталинским расправам. Шолохов сожалел… о мягкости судебного приговора — Синявский получил семь лет исправительно-трудовых лагерей, Даниэль — пять, и это всего-то за опубликование сатирических новелл на Западе. Шолохов напомнил съезду, что «если бы этих людей с черной совестью поймали в двадцатые годы, когда судили, не слишком заглядывая в уголовный кодекс, а доверяя „революционному правосознанию“, можно себе представить, что бы с ними сделали, с этими оборотнями»[967]. На эту шолоховскую речь сотни читателей отреагировали гневным протестом — выбрасывали его романы, сваливая их у его дверей.
Усилия по защите Синявского и Даниэля не иссякли весною 1966 года. С помощью их жен — Марии Розановой и Ларисы Богораз, — которые во время суда вели стенографические записи, была составлена стенограмма процесса, куда вошли и смелые показания самих подсудимых. На основе этой стенограммы с добавлением дополнительных материалов, охватывавших как статьи, осуждающие Синявского и Даниэля, так и отклики в их защиту западной прессы, активист правозащитного движения Александр Гинзбург скомпоновал обширный сборник, который назвал «Белой книгой». Гинзбург намеревался послать экземпляр «Белой книги» в редакции советских и западных газет, депутатам Верховного Совета и даже в КГБ, надеясь добиться пересмотра приговора. С экземпляром «Белой книги» пришел он за советом к Эренбургу.
Их первая встреча состоялась в 1962 г., когда Гинзбург вернулся в Москву, отбыв два года в исправительно-трудовом лагере, куда попал за составление для «самиздата» сборников стихов — деятельность, которую режим старался пресечь. Чтобы вновь поселиться в Москве, Гинзбургу требовалось разрешение московских властей, и он пришел к Эренбургу просить о помощи. После долгого обдумывания Эренбург решил для начала послать последний свой роман с дарственной подписью одному из высокопоставленных чиновников в Министерстве внутренних дел. Неделю спустя он отправил этому чиновнику письмо, прося его разрешить Гинзбургу прописку в Москве. И позже объяснил Гинзбургу: отправь он прошение сразу как депутат Верховного Совета, отказ был бы обеспечен. А вот медленная стратегия сработала, и Гинзбург на законных основаниях остался жить в Москве.
В последний раз Гинзбург виделся с Эренбургом в ноябре 1966 года; принес ему экземпляр «Белой книги». «Почему вы не посоветовались со мной, прежде чем давать материал в такой форме?» — попенял Гинзбургу Эренбург, объяснив, что лучше было бы не использовать имена таких западных социологов как Лео Лабедж и Роберт Конквест. «Взяли бы Арагона, и было бы достаточно». Но Гинзбург с этим не согласился, заявив, что предпочитает этих двух авторов таким, как Арагон. «Посадят вас, а не меня», — сказал ему Эренбург[968].
И действительно, в январе 1967 года Гинзбурга посадили, а через год судили. В ходе расследования Эренбурга вызывали как свидетеля обвинения — дать показания против Гинзбурга. Эренбург прямо заявил: он заинтересован в судьбе Гинзбурга, этот молодой человек ему нравится, и ничего, что может пойти ему во вред, он, Эренбург, делать не будет. В августе Эренбурга не стало. На процесс, который состоялся в январе 1968 г., обвинение вызвало в качестве свидетельницы Наталью Столярову. Столярова подтвердила, что Гинзбург действительно приходил к Эренбургу и что тот посоветовал не брать «отрывков из буржуазной правой прессы», а взять «известное письмо Арагона и высказывания левой интеллигенции, которые, по мнению Эренбурга, произведут на наше общество большее впечатление»[969]. На знаменитом этом судилище Гинзбург вместе еще с тремя «подельниками» был осужден и приговорен к пяти годам исправительно-трудовых лагерей.
Книга седьмая
По первоначальному замыслу Эренбург намеревался закончить свои воспоминания событиями 1953 года. Смерть Сталина проводила черту между двумя периодами и являла собою веху, которой естественно было завершить повествование. К тому же Эренбург понимал, что пока у власти стоит Хрущев, говорить о пятидесятых и шестидесятых годах будет невозможно. Но после снятия Хрущева Эренбург увидел, что формируется система, сулящая еще меньше надежд, и ему захотелось описать советскую жизнь при Хрущеве со всеми ее несообразностями, прежде чем брежневский «аппарат» сумеет похоронить то, чего Хрущев успел достичь.
Новый режим принялся создавать трудности в жизни Эренбурга. В апреле 1965 года намечалась его встреча с читателями в одной из московских библиотек. В последнюю минуту эта встреча была отменена, причем в безобразной форме, приведшей писателя в ярость, о чем свидетельствует его письмо к Д. А. Поликарпову, секретарю Центрального Комитета и того самого чиновника, который пытался сорвать печатание его мемуаров:
«15-го числа у меня должен был быть литературный вечер в одной из библиотек Баумановского района. За несколько часов до начала заведующая библиотекой позвонила мне, что вечер не может состояться, потому что вешалка тесна. Вскоре мне стало известно, что вечер был отменен по указанию Баумановского райкома. Это решение подтвердили товарищи из Московского городского комитета. Было указано, что на предыдущих читательских конференциях, где я читал главы из своих воспоминаний (последняя часть этой книги в настоящее время печатается в журнале „Новый мир“), я будто бы говорил недопустимые вещи. Основным аргументом запрета моих встреч с читателями было то, что я якобы советовал сжечь Третьяковскую галерею.
Наш посол на Кубе, товарищ Алексеев, переслал мне через А. Суркова текст интервью, которое я дал кубинскому корреспонденту. Он счел неправдоподобными ряд утверждений, которые в этом интервью приводятся. На прошлой неделе я ответил А. Суркову письмом, где указываю, что я не фашист, не собираюсь жечь ни книги, ни картины, и что в Третьяковской галерее имеется много холстов, которые я люблю и считаю величайшими ценностями. Я написал, что наш посол может использовать мое письмо так, как сочтет нужным.
Меня чрезвычайно удивляет повторение подобного вранья для объявления запрета моих встреч с читателями. Я буду Вам очень признателен, если Вы сумеете помочь мне рассеять это недоразумение и снять запрет»[970].
Письмо Эренбурга к Поликарпову возымело действие; он получил возможность, по крайней мере изредка, встречаться с читателями.
К написанию Книги седьмой Эренбург приступил в конце 1966 года. Судя по подготовительным заметкам, он явно намеревался продолжать повествование в том же духе, в каком вел его в предыдущих частях, посвящая главы людям и событиям, которые в 1954–1964 годах стояли на переднем плане: Второму съезду писателей; поездкам в Индию и Японию; речи Хрущева на Двадцатом съезде партии; событиям в Венгрии; еврейскому вопросу — вот то, что заполнило первые двадцать глав, завершенные им ко дню своей смерти. Последующие главы должны были ознакомить читателя с трудностями, которые Эренбургу пришлось испытать при Хрущеве, включая события 1963 года и публикацию книги «Люди, годы, жизнь» в «Новом мире». Эренбург также намеревался написать о старых друзьях, Самуиле Маршаке и Анне Ахматовой, умерших в 1964 г. (Маршак) и 1966 г. (Ахматова).
В мае 1967 г. Эренбург сообщил о своей работе над Книгой седьмой Твардовскому и передал несколько глав для публикации в журнал «Наука и жизнь» и в «Литературную газету». До конца лета он не дожил, и из намеченных глав успел закончить лишь половину. 7 сентября, через неделю после смерти Эренбурга, Твардовский отправил Любовь Михайловне следующее письмо: