«Понимаю всю неловкость обращения к Вам в эти дни по делам <…>, но думаю, Илья Григорьевич не осудил бы меня. Незадолго до его болезни я получил <…> уведомление от него о том, что 16 глав седьмой книги „Люди, годы, жизнь“ написаны и что он мог бы дать их мне прочесть <…> Это позволяет мне просить Вас, Любовь Михайловна, дать, если возможно, не откладывая, мне на прочтение все то, что было написано до рокового дня»[971].
Рукопись Книги седьмой вместе с очерком о Марке Шагале, который уже печатался в журнале «Декоративное искусство», была передана в «Новый мир». С бесшабашной уверенностью редакция журнала стала готовить новые материалы для публикации в весенних номерах 1968 года. Но тут вмешалась цензура, сняв главы о Двадцатом съезде, о восстании в Венгрии и о еврейском вопросе. Верхи этот изрезанный цензурой вариант все равно не устроил; «Новому миру» предложили сделать еще ряд купюр. Узнав об этих препонах и не желая публиковать серию изувеченных глав, с чем Эренбург никогда бы не согласился, его семья решила забрать рукопись[972]. В 1969 году Любовь Михайловна дала разрешение диссиденту, марксистскому историку Рою Медведеву на публикацию нескольких отрывков из Книги седьмой в его самиздатовском журнале «Политический дневник»[973].
В течение последующих двадцати без малого лет в советской печати мемуары не только не переиздавались, но даже не упоминались. Крупнейший исследователь жизни и творчества Эренбурга, Борис Фрезинский, автор десятков статей об Эренбурге, всякий раз получал от различных редакторов наставление — мемуары не упоминать. Только летом 1987 г., уже при «гласности», московский еженедельник «Огонек» предпринял печатанье Книги седьмой, давая ее частями из номера в номер; текст, вопреки уверениям в обратном, шел с купюрами. Полный текст — веха в истории публикации этой книги — появился только в 1990 году, когда Б. Фрезинский смог напечатать восстановленные в полном объеме все семь частей мемуаров «Люди, годы, жизнь» вместе с подробным и исчерпывающим комментарием.
Глава 181967
В последние месяцы жизни Эренбург стал высказываться все откровеннее и откровеннее. Еще в 1966 году Ангелина Щекина-Кротова, вдова Роберта Фалька, попросила Эренбурга не выступать на открытии выставки ее покойного мужа: она боялась, что Эренбург, не сдержавшись, наговорит что-нибудь против Кремля и тем самым поставит выставку под угрозу. Эренбург знал, что ему стараются заткнуть рот и пользовался каждой возможностью поделиться своими мыслями. В апреле он выступал перед избранной аудиторией в Медицинской библиотеке, расположенной вблизи Кремля. Многие вопросы — как докладывало в Вашингтон посольство Соединенных Штатов — касались «растущего в настоящее время брожения в среде интеллигенции». Один вопрос коснулся Синявского и Даниэля. «Мне их вещи не нравятся, — ответил Эренбург, имея в виду рассказы, напечатанные за рубежом. — Но и приговор им тоже не нравится». Кто-то из присутствующих спросил о недавно прозвучавшей критике по адресу «Нового мира» — на журнал Твардовского сильно нажимали, требуя отказаться от антисталинской позиции. «За кого вы меня принимаете? — сердито отрезал Эренбург. — Зачем, по-вашему, я сюда пришел? Вам критика „Нового мира“ кажется несправедливой? Мне тоже так кажется». Но самые крамольные высказывания Эренбург позволил себе о Светлане Аллилуевой, только что отказавшейся вернуться в Советский Союз из поездки в Индию. Его спросили, как он относится к новой философии, которой, по словам Светланы, она собирается следовать. Отвечая, Эренбург явно вспомнил сердечное письмо, которое получил от нее в 1957 году. «Не знаю, что это за философия, — сказал он, — и она мне не интересна. Но мне было бы интересно прочесть роман о доме, в котором Светлана родилась, о ее детстве, о том, как ей жилось»[974].
Подобные публичные откровения звучали криминалом: советским гражданам полагалось предавать «невозвращенцев» анафеме, не оставляя в сердце места для человеческих чувств. В июне из посольства Соединенных Штатов в Вашингтон ушло следующее загадочное послание: «У нас имеется сообщение, по всем данным исходящее из „Швейцарской спецслужбы“, о том, что у известного советского писателя Эренбурга неприятности по причине его защиты Светланы Сталиной, как до ее отъезда, так и после»[975].
Тем не менее, Эренбургу предстояла еще одна важная поездка в Европу. Его пригласили прочесть доклад на международном Стендалевском конгрессе, который должен был состояться в Парме с 22 по 24 мая. Эренбург обратился в Союз писателей с просьбой помочь ему в получении визы и разрешения после окончания конгресса «отдохнуть в Италии на гонорар»[976]. Присутствию Эренбурга на конгрессе придавалось значение главного события, и журналисты без конца атаковали его с просьбами об интервью[977]. В Москве, однако, этот его триумф за рубежом вызвал беспрецедентные последствия.
Пока Эренбург находился в Италии, в Москве открылся Четвертый съезд писателей. Эренбург не питал особого уважения к Союзу писателей, и, пожалуй, был только рад оказаться в эти дни за рубежом, но Михаил Шолохов использовал его отсутствие для постыдных выпадов. Речь Шолохова «сокрушила» спокойствие, царящее на съезде, где отмечалось пятидесятилетие Октябрьской революции. После залпа подстрекательских замечаний Шолохов назвал Светлану Аллилуеву «предательницей», имеющей связи с ЦРУ, с «заядлыми белогвардейцами», чуть ли не с «политическим трупом Керенского», который тогда еще был жив и обитал в Нью-Йорке. Затем Шолохов осудил всякий призыв к свободе творчества и, демагогически вплетая в дело войну во Вьетнаме, объявил ее основанием для удушения свободы прессы. Что же касается Эренбурга, то, по мнению Шолохова, его пребывание в Италии было вызовом коллективу, выше которого Эренбург себя ставит[978]. Шолохов явно получил указание свалить в одну кучу бегство Светланы Аллилуевой и продолжающееся непокорство Эренбурга, вместе с его знаменательным отсутствием на съезде. Он даже заявил, что «дурной пример заразителен и <…> глядя на этакую самостоятельность и пренебрежение к нормам общественной жизни Эренбурга, некоторые великовозрастные молодые писатели начинают откалывать такие же коленца, за которые впоследствии им будет самим стыдно, когда по-настоящему повзрослеют»[979].
Вскоре в беседе с британским журналистом Александром Вертом, посетившим Москву в июне 1967 г., Эренбург признался, что не выносит официальную советскую культуру. Согласно Верту, Эренбург не скрывал, что он на стороне Солженицына, который только что бросил вызов Союзу писателей, разослав открытое письмо против цензуры. Эренбург не скрывал, что поддерживает Синявского и Даниэля и сомневается, что их коснется предполагаемая по слухам амнистия политзаключенных. И еще объяснил Верту, как организован самиздат и как соотносится с контролируемой режимом литературой.
«Наша литература, — сказал Эренбург Верту, — существует в весьма странных условиях. Мы имеем, с одной стороны, исключительную литературную талантливость русского народа, а с другой — гнусную бюрократическую машину, которая только и делает, что тянет за уши посредственности, печатая их в наших „лучших“ журналах, зато других…, ну а другим приходится идти в самиздат. Но вечно так продолжаться не может. Дрянно то, что Союз писателей, основанный в 1934 году, был сталинским институтом, учрежденным для регламентации мысли <…> Никому он больше не нужен, кроме спекулирующей на нем верхушки — тех, кто имеет с него жирный кусок или сидит в редакторском кресле, да еще продажной бездари, которая живет на подачки от Союза и публикуется вместо настоящих писателей»[980].
В июне 1967 г. мир был потрясен шестидневной войной на Ближнем Востоке. Советские СМИ открыли непристойную антисемитскую кампанию, используя гротескные рисунки, напоминавшие антисемитские карикатуры из арсенала фашистской пропаганды. Эренбурга попросили подписать заявление, осуждающее израильскую агрессию, — предложение, выполнить которое он наотрез отказался[981]. Александр Верт сам слышал, в каком восторге был Эренбург от победы Израиля.
«Да. Они не дали уничтожить себя арабам — как это было при Гитлере. Хотя в Красной армии была масса бойцов, евреев по национальности, и многие даже стали Героями Советского Союза, до сих пор существует это гадкое представление, что устраивать массовое избиение евреев „нормально“. И если бы, следуя по гитлеровским стопам, арабы устроили массовую резню, эта зараза пошла бы дальше: здесь, у нас, поднялась бы волна антисемитизма. А теперь, в какие-то веки, евреи показали, что они [sic] тоже могут дать в зубы <…> На Руси всегда питали большое уважение к солдатам и летчикам, которые знают свое дело. И такими евреи — простите, я хотел сказать израильтяне — бесспорно, себя показали»[982].
Июль и август
Когда к Эренбургу и Любови Михайловне пришла старость, в семье и среди друзей все в душе полагали, что первой из жизни, скорее всего, уйдет она. Хотя Любовь Михайловна была на восемь лет младше мужа, она страдала болезнью сердца, которая в последнее время обострилась. В 1965 году Любовь Михайловна несколько месяцев провела в санатории, восстанавливая здоровье после сердечного приступа. Эренбург же, несмотря на хроническое недомогание из-за рака предстательной железы и мочевого пузыря, продолжал писать и путешествовать. Правда, как писал знакомый журналист, он «сильно переменился. Высох, облысел, на голове выступило какое-то желтое пятно, при ходьбе шаркал ногами»