[983]. Его голос, прежде сильный и звонкий, стал спадать почти до еле слышного шепота. Последний удар — не столько, пожалуй, физический, сколько психологический — нанесла ему смерть ближайшего друга: 19 июля 1967 года в московской больнице умер Овадий Савич.
На похоронах Савича Эренбург заплакал. «Я думаю, что ни один человек, знавший Эренбурга, с его твердой выдержкой и неумением открывать себя людям, не мог представить его плачущим, — вспоминал писатель Владимир Лидин. — Но он не только плакал, он как бы прощался с частью своей жизни, с дружбой, которая освятила ее <…> Со смертью Савича что-то ушло из его жизни, что-то надломилось в Эренбурге, какая-то обреченность словно коснулась ее»[984].
В разговоре по телефону с Лизлоттой Мэр Эренбург не сказал ей о смерти Савича — не хватило сил. Он написал ей письмо. Ответ Лизлотты, полный беспокойства о нем, пришел через две недели: «Не могу сказать, как известие о Савиче меня опечалило <…> Когда я с Вами говорила последний раз [по телефону — Дж. Р.], я не могла Вас расслышать. Я лишь поняла: что-то не в порядке <…> Я подумала, что кто-то из ваших заболел»[985][986].
Некоторое время спустя, в понедельник 7 августа, у Эренбурга случился первый сердечный приступ. Он шел по саду и упал. Сразу же по телефону сообщили Ирине; взяв такси, она примчалась на дачу. Отец был слаб, невероятно бледен; в лице ни кровинки — белое как полотно. Позвонили пользовавшему Эренбурга врачу — В. Коневскому, и когда ему сказали, что у Эренбурга резкая боль в одном из пальцев, доктор, еще не видя больного, понял — это инфаркт.
Эренбург был трудным больным, не желавшим выполнять предписаний врача. На следующий день, во вторник 8 августа, он через силу встал с постели и несколько часов провел за машинкой — кончая 21-ю главу седьмой книги мемуаров. Он как раз начал писать о развернувшейся в 1959 г. полемике по вопросу о том, нужны ли ученым-естественникам более глубокие гуманитарные знания, более высокий уровень уважения к человеческим чувствам — о знаменитом противостоянии «физики — лирики», о споре, который в тот год поглотил у Эренбурга несколько месяцев. Но работу над мемуарами пришлось прервать и вернуться в постель. И это была последняя страница, которую написал Эренбург[987].
На даче установили круглосуточное дежурство медицинских сестер. Согласно их записям, врачи, стараясь снять боль, применяли традиционные и нетрадиционные методы лечения. Давали наркотические средства. Ставили на спину банки. Пульс и кровяное давление оставались стабильными, но в моче обнаружилась кровь[988].
13 августа, через пять дней после приступа, Эренбург писал Лизлотте: «Я заболел и с утра среды лежу без движения. Может быть, Соріпе [Ирина — Дж. Р.] Вам говорит что-то, а мне они врут. Я живу надеждой увидеть вновь Сиама… Будь сильной. Илья»[989].
Эренбург отказывался слушаться врачей. 14 августа Ирина позвонила Лизлотте в Стокгольм. Телефон на даче не давал возможности международных переговоров, и Ирине пришлось вернуться в Москву, а затем снова ехать на дачу, чтобы ухаживать за отцом. Лизлотта тотчас ответила письмом Эренбургу, умоляя его быть покладистым и проявлять терпение.
«Главное: лечитесь! Вам известны Ваши задачи, Ваши обязательства. Если лучше лечь в больницу и если это возможно для Вас, для Вашего душевного состояния, ложитесь <…> Будьте откровенны с Вашим врачом Коневским, чтобы у него были все данные и таким образом он сможет дать Вам лучший совет по поводу Вашего лечения <…> Как бы я хотела приехать, чтобы вам всем помочь <…> Ирина сказала мне, что она немного рассердилась, когда я заплакала. Но было тяжело услышать обо всем этом и быть в то же время вдалеке…»[990].
В тот же день Лизлотта написала также Ирине, с которой была более откровенна, не скрывая своего беспокойства. Хорошо зная Эренбурга, она понимала, как трудно Ирине осуществлять уход за ним:
«Я не знаю, что делать с собой, со всем <…> Надеюсь, что ты мне простила мои слезы. Я знаю, что ты все делаешь и что тебе приходится слишком много делать <…> Был ли инфаркт обширным? Лежит ли он в постели и прекратил ли курить? <…> Понял ли он с самого начала, как это серьезно? <…> В нем есть та жизненная сила, которую он должен мобилизовать. Когда он узнает, что перспективы хорошие, он будет спокойнее и благоразумнее. Если же он не сможет думать о перспективах работы, писательстве, путешествиях — тогда будет очень плохо <…> Для него стать инвалидом значительно хуже, чем, например, страх повторения [удара — Дж. Р.]»[991].
15 августа Лизлотта отправила еще одно письмо самому Эренбургу:
«Не будьте таким непокладистым со своими врачами. Бывают минуты, когда им надо помогать <…> В больнице Вам будет лучше; постарайтесь, чтобы Вам там было удобно. Если будет телефон, Вы не будете изолированы <…> Мы можем держать Вас в курсе всего, что происходит. Больному никогда не бывает легко, даже в кругу своей семьи»[992].
19 августа Эренбург послал Лизлотте обнадеживающую записку: «Врачи и женщины, которые меня окружают, говорят, что объективно все идет хорошо; боялись, что будет затронута большая часть сердца. Хорошо, я буду ждать. Думаю, что к 1 сентября переедем в Москву. Надеюсь, как только смогу — поставить вопрос о Цюрихе»[993]. Но улучшения не было. Эренбург был очень слаб и жаловался медсестре: «Не могу уже месяц есть»[994]. Во вторник 22 августа Лизлотта писала Эренбургу:
«Спасибо за Ваши слова, которые я получила с письмом Соріпе. Я вижу, какие Вы делаете усилия. Единственное, чего я не понимаю, это, как они могут врать <…> Говорите с ним нормально, не осмеивайте медицину. Я связываю все свои надежды с Вашей ответственностью <…> и с Коневским, который, как Вы мне говорили, очень хороший врач <…> Соріпе мне написала, как все шло день за днем. Я понимаю, что Вы с самого начала все скрывали. Вероятно, это не было очень благоразумно. Больше так не делайте, я Вас умоляю. Я переживаю невероятно тяжелое время, худшее в моей жизни… Я думаю о Вас все время. Вы считаете, что то, через что Вам приходится проходить, унизительно. После каждой процедуры [Лизлотта лечилась от тяжелого нервного недуга — Дж. Р.] мне приходится, как и Вам, лежать неподвижно <…>
Что касается больницы. Если у Вас будет отдельная палата, телефон, посетители, когда у Вас будут силы, такой уход, чтобы Вы чувствовали себя как дома, газеты и книги, и Вы будете отвечать на письма, когда будут силы, то, я думаю, Вам будет покойнее и Вы скорее поправитесь…»[995]
Внутреннее кровотечение не останавливалось, а сделать переливание крови на даче не позволяли условия; слабость и вялость усугублялись. 24 августа Лизлотта писала Эренбургу:
«Получила Ваше второе письмо, спасибо. Сегодня утром я была у нашего друга, врача, специалиста по болезням сердца. Я задала ему кучу вопросов <…> Он сказал, что нет оснований не вести нормальную жизнь — работать, путешествовать и т. д. Все как раньше <…>
Соріпе мне сказала — стучу по дереву, — что Вам с каждым днем становится лучше. Очень важно Ваше моральное состояние <…>
Будьте благоразумны и мужественны. Может быть, из Москвы Вы сможете говорить по телефону…»[996].
Это письмо Лизлотты было последним от нее, которое Эренбургу суждено было прочесть. Врачи настаивали на больнице или, как минимум, на переезде в городскую квартиру, где было легче создать условия, нужные для лечения. Эренбург все еще сопротивлялся. Его состояние в последующие дни оставалось прежним: отсутствие аппетита, плохой, с перерывами сон, жесткое затрудненное дыхание. В среду утром 30 августа, Эренбурга повезли с дачи в Москву — на городскую квартиру.
Переезд в машине скорой помощи напугал больного. Эренбург капризничал, негодовал, что жена не сидит рядом с носилками, на которых он лежал, привязанный (санитары ей сидеть около носилок не разрешили), и он упрекал ее в том, что она «никогда его не любила». Однако, оказавшись у себя в московской квартире, Эренбург успокоился, и ночь с 30 на 31 августа проспал хорошо. «Весь день больной чувствует себя удовлетворительно, — записала 31 августа дежурившая в тот день сестра. — Кушал дважды бульон, пил сок». Кардиограмма казалась обнадеживающей. Назавтра был заказан телефонный разговор со Стокгольмом; нашли повод удалить на это время из квартиры Любовь Михайловну, чтобы дать Эренбургу свободно поговорить с Лизлоттой. Но до часа разговора он не дожил. Когда в 8.25 вечера сестра считала пульс, сердце Эренбурга остановилось. Немедленно были сделаны необходимые инъекции. Через пятнадцать минут прибыла бригада реаниматоров, чтобы вернуть его к жизни. Но, как сухо констатировала дежурная сестра, «усилиями медицины вернуть И. Г. Э. не удалось». Ильи Григорьевича Эренбурга не стало.
Эпилог
Илья Эренбург умер в нежелательный для режима момент. В тот же вторник, 31 августа 1967 года, закончился второй день судебного разбирательства по делу молодого диссидента Владимира Буковского. Днем позже Буковский будет осужден за организацию несанкционированной демонстрации и приговорен к трем годам трудовых лагерей. Власти боялись, что похороны Эренбурга сразу вслед за процессом Буковского, похороны, которые, вероятно, соберут в центре Москвы огромное скопление людей, пришедших выразить свою скорбь по писателю, вполне могут перерасти в демонстрацию против цензуры. Немедленно были приняты официальные меры. Никаких объявлений о похоронах и гражданской панихиде 4 сентября в Центральном Доме литераторов невдалеке от Площади Восстания, в квартале, соседствующем со многими посольствами, в том числе и американским — ни в одной газете помещено не было. В то утро сотрудники посольства США с удивлением увидели у себя под окнами тысяч пятнадцать народу… и десять поливальных машин, размещенных поблизости на случай беспорядков