Однако близость со Шварцем не приносит утоления, и Юнити решает рискнуть и привлечь внимание Гитлера издалека, показать ему свою неизменную и глубочайшую преданность. Когда Юлиус Штрейхер, ответственный за нацистскую пропаганду и курирующий газету «Штюрмер», просит ее высказаться по еврейскому вопросу, она соглашается, но с условием, что издание изменит свою позицию в отношении Мосли и БСФ. Прежде газета обвиняла Мосли в мягкости по отношению к евреям, и Диана попросила Юнити сделать все, что в ее силах, чтобы склонить нацистов к сотрудничеству с БСФ. С подачи Штрейхера Юнити пишет в газету открытое письмо и заходит в своих заявлениях намного дальше, чем когда-либо прежде, и даже дальше того, во что на самом деле верит — она яростно выступает за исключение евреев из немецкого и английского общества и называет себя ненавистницей евреев.
После публикации письма Штрейхер просит ее выступить на нацистском митинге в Хессельберге, и Юнити с радостью соглашается. Мероприятие пройдет в историческом местечке на севере, где во времена язычества праздновали середину лета, и нацисты позвали на митинг местных жителей; они будут слушать речи партийных лидеров, наряженные в традиционные костюмы и повязки со свастиками на рукавах.
«Мерседес-бенц», в котором она едет на митинг, следует в середине кортежа, окно опущено, ветер развевает ее волосы. Юнити сидит между двумя женами нацистских чиновников, Магдой Геббельс и Анной фон Риббентроп, им уже доводилось весной встречаться на званых обедах у Гитлера. Толпа расступается перед впечатляющей черной процессией, подобно Красному морю в Библии, хотя Юнити знает, что в этой компании лучше не припоминать Ветхий Завет. Ее забавляет, как горожане в своих тяжелых национальных костюмах разбегаются перед кавалькадой «мерседесов». Такова власть фюрера.
С военной четкостью автомобили паркуются перед сценой, выстраиваясь в идеальную линию. Дежурные унтерфельдфебели спешат распахнуть дверцы машин, а оркестр начинает играть зажигательную «Песню Хорста Весселя», неофициальный гимн нацистов. Выходя из автомобиля, Юнити щурится от яркого солнечного света и идет вслед за высокопоставленными офицерами и их женами вверх по лестнице на помост, украшенный нацистскими знаменами. Она поднимается на сцену уверенно — неуклюжая дебютантка осталась в прошлом — и становится рядом с важными гостями лицом к толпе. Она наслаждается своей ролью в этом торжестве, она с трудом сдерживается, чтобы не улыбнуться слишком уж открыто и не показать зубы. «Даже Нэнси не посмела бы сейчас смеяться надо мной», — думает она.
Юнити наблюдает за отрядами гитлерюгенда, солдат и местных жителей; алые нацистские флаги, которые они несут, трепещут на ветру, словно маковое поле. Волнение людей нарастает в ответ на речи рейхсмаршалов Германа Геринга и Штрейхера, они стучат кулаками по трибуне, подчеркивая каждую фразу, как и их лидер. Юнити ждет своей очереди выступать, и нервы ее вибрируют. Прозвучат ли ее слова достаточно подобострастно? Передадут ли ему детали ее выступления, расскажут ли о ее энтузиазме и преданности? Когда Штрейхер жестом приглашает ее встать рядом на подиуме, аплодисменты и одобрительные возгласы придают ей куража и тревога испаряется. «Это все ради фюрера», — думает она и начинает говорить.
Юнити вскидывает руку в нацистском приветствии, на ней для пущего эффекта черные перчатки, в ответ раздается одобрительный рев. Воодушевленная, она кричит: «Хайль Гитлер!», склоняется к микрофону и произносит хорошо отрепетированную речь о своей преданности народу Германии и его борьбе, единении с Нацистской партией, которая принесет процветание. Она повторяет самые яркие пассажи из собственного письма в «Штюрмер», люди из толпы яростно кричат в ответ, а Штрейхер и Геринг похлопывают ее по спине.
Когда Юнити возвращается в строй гостей на сцене, Магда и Анна одобрительно улыбаются. «Странно», — думает она. Здесь, в рядах нацистов, она чувствует себя гораздо более в своей тарелке, чем при английском дворе, когда ее представляли королеве как дебютантку. Эти лидеры и их жены действительно выбрали ее. Им, в отличие от семьи, английского света и Короны, ничто ее не навязывало — ни происхождение, ни положение.
Вне себя от радости она поднимает руку в заключительном нацистском приветствии и оглядывается на ликующую, торжествующую толпу. «Несомненно, этот шаг привлечет внимание Гитлера и вызовет его одобрение», — думает Юнити. А может, как знать, даже его любовь, и Еве Браун придется потесниться? Юнити молится об этом. Ведь что у нее есть без Гитлера? Что она сможет предложить Диане? Кто она без него?
Глава двадцать восьмаяНЭНСИ
Неужели я и правда дурочка? Ивлин ведь наверняка так про меня скажет, когда узнает обо всем на этой неделе за коктейлем. Или я просто позволила золотому итальянскому солнцу и теплым водам Адриатики околдовать себя, как они околдовывали других столетиями? Потому что, когда мы с Питером возвращаемся с наших летних каникул, я решаю сохранить брак.
Двадцать один день, что продолжалось путешествие, Питер держал слово, которое дал мне в Черкли-корте, хотя и давал его, будучи пьяным и застигнутым с поличным. Пока мы катались в гондолах по каналам Венеции, ужинали на террасах палаццо и купались в море, он оставался трезвым и внимательным, глаза его сосредоточенно смотрели исключительно на меня. Словно медовый месяц, которого у нас не было.
Хотелось бы мне, чтобы так продлилось как можно дольше.
Питер за рулем, гравий подъездной аллеи хрустит под шинами автомобиля, мы приближаемся к Свинбрук-хаусу, дому в Оксфордшире, который Пуля построил в 1926 году, когда из-за финансовых проблем ему пришлось продать дом нашего детства. Мы с сестрами даже сочинили скорбную песнь о нисходящей спирали семьи, которая переехала из Бэтсфорд-парка в поместье Эстхолл, а потом в Свинбрук-хаус. Человеку стороннему Свинбрук, должно быть, покажется величественным с его высокими тремя этажами, просторными и симметричными, и очаровательной обзорной площадкой на холме. Но для нас, младших Митфорд, дом этот не идет ни в какое сравнение с заколдованными особняками, где прошло наше детство, — похожим на замок Бэтсфорд-парком с десятью тысячами акров угодий или Эстхоллом с его запутанными коридорами, где комнат было так много, что некоторые никогда не открывались, с прилегающим парком в две тысячи акров — пусть меньшим, чем в Бэтсфорде, но все равно огромным. Там, в тех местах, остались наши детские воспоминания, а не в этом строгом новом доме на восемнадцать спален. В Свинбрук-хаусе нет чулана для багажа почетных гостей, того уютного теплого чулана, где мы прятались и делились секретами: этот дом не дышит магией.
Мы подходим к дому, и я думаю о Диане. Я отправила ей письмо с дороги, но не получила ответа. Надеюсь, она оправилась от аварии и время облегчило ее боль. Как она меня сегодня встретит? Она по-прежнему обижена из-за «Потасовки», или пережитая опасность заставила ее забыть мелкие ссоры?
Внушительная входная дверь широко распахивается прежде, чем мы успеваем постучать, и Рози приветствует нас так радушно, что я понимаю, как давно не была здесь. «Мистер и миссис Родд, вот так радость!» Почти все последние годы родители постоянно были в городе, приглядывая за выходом сестер в свет, и мне не было нужды приезжать сюда. Но стоило заглянуть в этот дом, чтобы повидаться со слугами: в конце концов, именно Рози, няня Блор и горничные дарили нам свою неизменную любовь и привязанность, которых невозможно было дождаться от вечно занятой Мули и флегматичного Пули.
Я крепко обнимаю Рози. Сколько раз она была мне защитой от придирок сестер? Сколько раз успокаивала и укладывала обратно в постель после ночных кошмаров — ведь если побеспокоить сон Мули и Пули, можно нарваться лишь на гневную отповедь.
Мы недолго общаемся с Рози, а затем она провожает нас на террасу, где будет подан обед.
— Родители уже там, и кое-кто из детей, — говорит она, распахивая перед нами широкие стеклянные двери террасы. — Они вас ждали.
— Я бы лучше осталась здесь с тобой, — говорю я, пожимая ее руку.
— Ах, дорогая, мне ли не знать. Но долг зовет, — отвечает она, кивая и слегка меня подталкивая.
Мы выходим на каменную террасу, с которой открывается вид на живописную деревню, где есть паб «Лебедь» и больше нет ничего. Муля и Пуля сидят по разные стороны длинного кованого стола, словно на официальном приеме, а Том, Декка, Дебо, Памела и Дерек расположились на стульях посредине. Том замечает нас первым, тушит сигарету о балюстраду и вскакивает, чтобы поздороваться.
Протягивая руку Питеру, Том говорит: — Как дела, старина?
— Кажется, получше, чем в нашу последнюю встречу, — отвечает Питер, намекая на свое жалкое состояние на приеме у Бивербруков.
— Не переживай, приятель! — Том крепко обнимает меня. — Не сегодня, когда благодаря тебе моя сестра так прелестно улыбается.
Я посмеиваюсь, признательная Тому за эти слова. Нечасто мне в этом кругу делают комплименты. Никто больше не встает, поэтому я обхожу стол, целуя каждого по очереди в щеку.
— Где Диана? А Юнити? Я думала, после Мюнхена она поехала сюда.
— Скорее, была отозвана сюда из Мюнхена, — бормочет себе под нос Декка.
— И так быстро уехала? — уточняю я. — И этого хватило, — фыркает Памела.
Негромкие комментарии сестер все же не ускользнули от внимания Мули, и она награждает их испепеляющим взглядом.
— Что? — спрашивает Декка с вызовом, в последнее время она все чаще себе такое позволяет. Она далеко не тихоня. — Или мы собираемся притворяться, будто вы с Пулей не настаивали на ее возвращении домой, когда ее выходки заполонили первые полосы газет? И что как только она здесь оказалась, вы дождаться не могли, чтобы она убралась обратно?
Пуля кряхтит, а Муля меняет тему: — Нэнси, Питер, может по коктейлю?
Я оглядываюсь на мужа, гадая, не придет ли сейчас конец его похвальной выдержке.