— Рад видеть тебя, Декка. — Питеру удается взять себя в руки быстрее, чем мне, и он добавляет: — Это ведь малышка у тебя на руках?
— Она самая. — Декка с явной гордостью поворачивает к нам розовый сверток. — Это Джулия.
В первый момент кажется, что Декка протягивает нам стопку одеял. Но потом я замечаю крошечное, нежное личико среди складок, такое же розовое, как одеяло, в которое она завернута. Ее глаза закрыты, как и ее губы, похожие на бутон розы, и меня охватывает острая тоска.
Я бросаю свою сумочку на пол и тянусь к ней. — Можно мне подержать ее? — Конечно, Нэнс.
Декка встает и протягивает мне драгоценный сверток.
— Джулия, это твоя тетя Нэнси.
Я баюкаю невероятно крошечную малышку на руках, склоняюсь, чтобы вдохнуть ее аромат.
— Божественно, Декка. Ты молодец, — говорю я своей младшей сестре, думая о том, как легко ей дался этот незапланированный ребенок: на фоне трех долгих лет, что мы с Питером безуспешно пытаемся стать родителями, это настоящее чудо. Но когда я вижу, с каким восторгом Декка смотрит на меня с малышкой на руках, я могу только порадоваться за нее.
— Тук-тук! — по квартире разносится безошибочно узнаваемый нежный голос, и лицо Декки вытягивается. После того как Муле разрешили приехать в Ротерхит, Декка позволила навестить себя и сестрам. Но только когда Эсмонд уедет на целый день.
Диана входит такая же холодная и элегантная, как если бы она входила в «Савой». Заметив Джулию в моих объятиях, она всплескивает руками:
— Молодчина, Декка!
— Спасибо, — отвечает та, принимая из рук сестры замысловато упакованный подарок для малышки. — Право, не стоило. У нас есть все, что нам нужно.
Диана оглядывает квартиру.
— А, по-моему, нет, — говорит она, сморщив свой изящный носик, как будто почуяла неприятный запах — что вполне возможно, учитывая присутствие младенца и эту местность.
— Нэнси, — приветствует она меня. Сегодня не «Нэнс», но зато с улыбкой. Вряд ли Мосли был бы таким же любезным. Хотя он позволил Диане видеться со мной, но мне по-прежнему запрещено появляться там, где будет он, — еще со времен «Потасовки». Я совсем не против, я и сама рада его не видеть. Я отзываюсь на приветствие сестры:
— Диана.
Она даже не пытается взять ребенка на руки. Вместо этого она предлагает Декке:
— Открой подарок.
Та понимает, что сопротивляться властной Диане бесполезно, и разрывает толстую кремовую оберточную бумагу, идет в кухню (если так можно назвать это пространство) за ножом и срезает бантики. Достает пышное кружевное детское платье, похожее на пену. Декка возвращает его Диане:
— Оно очень милое, Диана, но мы совершенно не можем его принять.
Диана огорчается: — О чем ты?
— Я бы никогда не нарядила свою дочь во что-то настолько буржуазное. Это противоречит моим убеждениям. Джулия прекрасно выглядит в своем простом хлопковом наряде. — Помолчав, она добавляет: — И Эсмонд никогда бы не принял от тебя подарок — учитывая ваши с Мосли взгляды.
Сестры смотрят друг на друга, и на этот раз мне нечего добавить. Сдержанная и твердая Декка сделала то, что удавалось очень немногим, — выбила Диану из колеи. Интересно, смогла бы Декка держаться так же уравновешенно, если бы знала, что буквально вчера вечером Диана и Мосли были почетными гостями на приеме в посольстве Германии, где также появились и мои родители, и родители Питера, и все лондонское высшее общество, включая Черчиллей. Я почувствовала настоящий прилив любви к Питеру, когда он отклонил наше приглашение, написав ответ на идише.
Я пытаюсь примирить сестер: — Диана, хочешь подержать Джулию?
Диана распахивает объятья, берет малышку Джулию на руки и идет на кухню. Я слышу, как она заговаривает с Питером, и вскоре из другой комнаты доносится воркование. Декка смотрит на меня.
— Как ты можешь так благожелательно держаться с ней, Нэнси? Я читала «Потасовку». Я знаю, ты все понимаешь так же ясно, как и я: подъем фашизма в Европе, и доморощенного в исполнении Мосли, и жуткого немецкого, что выращивает Гитлер, ведет к катастрофе.
Сама себя об этом спрашиваю. Я подавила в себе все эмоции, за исключением редких вспышек огорчения и смятения из-за поведения сестер. На самом деле эмоции отключились много из-за чего: из-за моего неудавшегося брака, отсутствия ребенка, нестабильности нашего мира. Наверное, я боюсь, что если позволю себе почувствовать хоть что-то, то меня захлестнет волна эмоций. И я не переживу потоп.
— Возможно потому, что у меня нет таких твердых убеждений, как твой коммунизм. Мне просто не нравятся фашисты, — говорю я первое, что приходит в голову.
— Тебе не обязательно вступать в коммунистическую партию, чтобы бороться против политики, за которую выступает Диана. — Она осуждает Диану, это очевидно, но почему-то она не говорит ничего подобного о Юнити. — Она отвратительна.
— К Юнити у тебя такие же чувства? Ведь она, по-моему, еще более яростная фашистка, чем Диана.
— Мой ответ покажется странным, учитывая, что Юнити еще со школы увлеклась нацистами. Боже, я это знаю лучше всех — мне приходилось каждую ночь перед сном любоваться фотографиями Муссолини и Гитлера. Но нет. Я виню Диану за то, что она привезла Юнити в Мюнхен, помогла ей войти в нацистское общество и затем стала использовать ее и ее связи в собственных интересах, а точнее, в интересах Мосли. Она знает, насколько Юнити внушаемая, как она легко впадает в крайности, и это Диана связала судьбу Юнити с Гитлером. Если бы не она, одержимость Юнити Гитлером и всем нацистским зачахла бы и умерла. — Она качает головой. — Я бы никогда себе не простила, если бы не выступила против фашизма. Ради Джулии я не могу допустить, чтобы мир захватили диктаторы, я должна бороться ради нее.
Слова Декки вызывают во мне необъяснимую грусть и ощущение невероятной собственной бесполезности.
— Может, я могу себе позволить быть благодушной, ведь у меня нет никого, о чьем будущем я бы беспокоилась. Только о своем собственном. — Я бросаю это замечание небрежно, будто уже не раз говорила подобное.
Младшая сестра смотрит на меня с такой печалью в глазах, что я понимаю: на этот раз мне не удалось скрыть свою тоску. Ее сочувствие так неожиданно, я так к нему непривычна, что наворачиваются слезы. Она пожимает мою руку, осознавая, что этот разговор нечаянно разбередил мою боль. Невысказанную, но такую очевидную.
Вместе с горем пробуждается нежданный гнев, я чувствую, как какая-то часть меня оттаивает. Почему мы никогда не говорим о том, что на самом деле волнует — как в малом, так и в большом? Мое горе из-за бесплодия. Наш общий страх за Юнити, подпавшей под влияние нацистов. Презрение к Диане, лебезящей перед Гитлером ради Мосли, к тому же использующей Юнити в своих целях. Моя тревога за Декку, юность которой так рано завершается из-за материнства и коммунизма. Назревающая по всему континенту великая битва между фашизмом и коммунизмом, которая призовет к ответу каждого из нас.
Почему мы притворяемся нормальными, когда времена сейчас совсем не нормальные?
Мне хочется кричать, но вместо этого я вспоминаю призыв Уинстона четырнадцатимесячной давности. Останусь ли я себялюбивой писательницей, которая прячется в прошлом либо высказывает свои мнения, лишь хорошенько замаскировав их под вымысел, или буду смело отстаивать свои убеждения? Я чувствую, как во мне вспыхивает искра. Я знаю ответ.
Глава сорок четвертаяДИАНА
— Полагаю, ваша очередь, мой фюрер, — восклицает Магда Геббельс с деланым весельем в голосе. Диана почти слышит, как та думает про себя: «Неужели герр Гитлер и правда сидит в моем загородном доме и играет в салонную игру в канун Нового года?»
— А я полагаю, что сейчас очередь леди Мосли. — Гитлер кивает в сторону Дианы, и хотя все они знают, что фюрер играет не по правилам, никто не осмелится сказать это вслух. По какой-то, понятной только ему причине он хочет, чтобы Диана была следующей.
— Конечно, мой фюрер, я ошиблась, — извиняясь, говорит Диана и склоняет голову. Магда пожимает ее руку под столом, и Диане приходится сдерживаться, чтобы не рассмеяться. Из множества удивительных событий, случившихся за годы ее общения с нацистской верхушкой, дружба с золотистой блондинкой, статной Магдой Геббельс — самое удивительное. Неофициальная первая леди нацистской партии, лидер узкого круга женщин, которыми восхищается Гитлер, Магда — хитрое, уравновешенное, светское создание, мало чем отличающееся от самой Дианы, но если Диана холодна, то Магда тепла. Иногда Диана удивляется, что женщина, которая безупречно играет идеальную арийку, может быть такой проницательной и скрывать это.
— Дайте мне подумать, дайте мне подумать, — говорит Диана, постукивая длинным ногтем по столешнице, хотя точно знает, как ответит на этот вопрос в игре. Она начала планировать свой ответ еще с того момента, как Магда объявила, что после ужина они будут играть в ассоциации. Глядя на сидящих полукругом у стола Магду, гитлеровский Umgebung, или маленький двор, она слегка улыбается Гитлеру.
Только когда она замечает, что Гитлер подается вперед, ожидая ответа, она говорит:
— Цветочная ассоциация нашего фюрера — тигровая лилия.
Вот зачем он перетасовал порядок игры — чтобы послушать, что думает о нем Диана. «Любопытно, — думает она, — откуда у будущего мирового лидера такая неуверенность».
Umgebung затаил дыхание, ожидая реакции Гитлера. Он улыбается и громко хохочет, остальные вслед за ним тоже. Эти люди не раз становились свидетелями его многочисленных тирад — взрывов и наказаний даже для ближайшего окружения, — и сложно не почувствовать их облегчения от его доброжелательной реакции. Диана же никогда не сомневалась в своей способности очаровать его.
Еще через несколько ходов игра заканчивается. Словно по сигналу, в гостиную входят две горничные, одна с подносом эклеров и сладостей, а другая с бутылкой минеральной воды для фюрера и кофе для всех остальных. Они начинают обходить гостей, и тут Гитлер тихо произносит: