В дверь стучат, она поворачивается на звук от балкона к двери. В коридорах стоят нацистские караульные, но слухи о несогласных не дают ей покоя. Она не видела ни одного протестующего, но это не значит, что все они исчезли. «Перестань, — убеждает она себя. — Не надо поддаваться негативным мыслям и паранойе в духе Нэнси и Декки, надо безоговорочно верить в Гитлера и его планы».
Набрав побольше воздуха в легкие, она подходит к двери и широко распахивает ее.
— Мой фюрер! — она практически взвизгивает от удивления. Придя в себя, она делает реверанс и произносит: — Большая честь видеть вас. Я знаю, что вы были чрезвычайно заняты аншлюсом, ни за что бы не подумала, что у вас найдется время для меня.
— Для вас у меня всегда найдется время, meine Walküre, — с присущим ему шармом отвечает Гитлер.
Юнити прижимает руку к сердцу. Когда он называет ее этим ласковым именем, это так трогательно, что слова убегают от нее. Ей так хочется порадовать его.
В воцарившейся непривычной тишине он говорит:
— Особенно после того, как ваш отец, достопочтенный лорд Редесдейл, с таким уважением высказался о Рейхе сегодня в Палате лордов. Он произнес мощную речь в поддержку возвращения Австрии в состав Германии.
— Он выступил, правда? — Такого Юнити не ожидала. Она знала, что поездки Пули в Германию смягчили его настрой против гуннов, но она и предположить не могла, что он решится публично высказаться в парламенте.
— Да, он выступил. — Улыбка Гитлера под усиками широкая и такая родная. — В своей речи он сослался на свидетельства, полученные из первых рук, что австрийский народ приветствовал наши войска. Эта информация, я полагаю, исходила от вас.
Юнити смотрит в глаза Гитлеру, но не может выдержать его взгляд. Непрошеная, ей приходит на ум строчка из пьесы Шекспира, которую Декка или Дебо бесконечно цитировали в своей болтовне: «Мне чудится, иль вижу я три солнца?»[24] Раньше никто и никогда не относился к ней с таким восхищением и нежностью; и уж точно к ней так не относились ее родители и сестры, для которых она всегда была чудачкой и обузой. Юнити сделает все, чтобы еще раз увидеть обожание в глазах любимого фюрера.
Глава сорок девятаяНЭНСИ
Моя рука зависла над дверным молотком на Ратленд-Гейт, 26. Я не хочу быть здесь. Я хочу вернуться в свою кровать, под одеяла и валяться в полдень в ночной рубашке. Или сидеть на диване в брюках и свитере с бокалом бренди, бордо, шампанского или хереса — до чего окажется проще дотянуться — в руке в пять вечера, только чтобы вернуться в постель через пару часов. Лишь в этих местах мне более-менее терпимо в последние недели, и только наедине с самой собой и собаками. Я не готова выдержать натиск семьи и тревоги.
Но надо.
Когда в начале месяца я потеряла ребенка — единственное чудо, что зародилось в моей утробе за все эти три года, — я дала себе две недели, чтобы оплакать нерожденного малыша, едва поселившегося в моем животе. Четырнадцать дней, чтобы плакать, пить, курить, потакать любой своей нелюдимой или разрушительной прихоти, чего бы ни захотелось. Четырнадцать дней, после которых я опять вернусь к жизни, оставив позади эти три года, когда я отчаянно пыталась стать матерью.
Я не отвечала на звонки и письма от родных и друзей, даже от Ивлина, и, хотя я не просила Питера оставить меня одну, он нашел множество других постелей, где можно провести ночь, — некоторые из них принадлежали другим женщинам. Мне было все равно: наш брак построен не на любви, а на вежливости и на постоянных усилиях стать родителями. Я хотела прожить свое горе в одиночестве, особенно потому, что знала: мои страдания покажутся другим чрезмерными по сравнению со смертью уже рожденного ребенка. Моя бедная сестра Декка потеряла дочь Джулию — девочка заболела корью в конце прошлой весны. Смерть милой малышки подтолкнула Декку и Эсмонда переехать в Америку этим летом, хотя они объяснили свой отъезд ужасными политическими событиями в Европе. Муля и Пуля плакали из-за эмиграции их предпоследнего ребенка и смерти внучки, которую Пуля даже ни разу не увидел — так он думал наказать Декку за ее поведение.
Мои четырнадцать дней закончились, и теперь я должна следовать за той искрой, что загорелась во мне после аншлюса и удручающей речи Пули в Палате лордов и из которой я раздула настоящее пламя. Прошлой весной, еще до того, как забеременеть, я начала вести список поездок Дианы в Германию и записывать обрывки разговоров о ее деятельности, а также о деятельности Юнити, просматривала старые письма и припоминала сказанное ранее, пытаясь понять планы сестер и оценить, представляют ли они опасность. Предложение Уинстона постоянно звучало в моей голове. Но когда этим летом я наконец забеременела, то очень серьезно отнеслась к рекомендациям врача и легла в постель. Старания оказались напрасными, и теперь я возвращаюсь к наблюдению за двумя коварными сестрами Митфорд. Сегодня я приступаю к этому новому плану.
Я поднимаю дверной молоток и опускаю его. Раздается громкий стук, но никто не появляется, чтобы открыть дверь. Я барабаню костяшками пальцев в перчатках — громко, насколько позволяет вежливость. Почему лакей или горничная не открывают? Я знаю, что с деньгами у Мули и Пули плохо после финансовых неудач — недавно пришлось продать поместье Свинбрук и тысячи акров земли, чтобы покрыть растущие долги, — но не могли же они уволить самую необходимую прислугу?
Дверь по-прежнему не открывают, и я обхожу фасад четырехэтажного особнячка девятнадцатого века в фешенебельной части Найтсбриджа. Вход расположен слева, так что я иду к широким эркерам по центру и справа. За окнами я вижу свою семью, они не замечают меня. Я стучу в стекло, Диана оборачивается в мою сторону.
Она машет рукой, давая понять, что сейчас откроет, и я возвращаюсь к входной двери, к крыльцу в тосканском стиле. Диана распахивает дверь, и поначалу я вижу лишь ее ослепительную улыбку. Какое счастье, что между нами снова все хорошо, что она смогла оставить в прошлом гнев из-за «Потасовки», что мы снова общаемся, хотя и не в присутствии Мосли. Но тут я вижу фигуру сестры, и кажется, будто мне отвесили пощечину.
Она очень беременна. Конечно, мне сообщили о беременности Дианы, летом мы с ней весело поболтали по телефону, думая, что у нас будут дети-ровесники. Но я не видела ее несколько месяцев — она пропадала то в Вуттон-Лодже, то в Германии, а я по совету врача залегла в постель, — и мне невыносимо видеть, как она ласково гладит свой живот. Какое ранящее, почти физически болезненное напоминание о моем горе. Она тянется обнять меня, воркует «Нэнс». Я позволяю ей обвить себя. Но когда я чувствую, как ее круглый живот прижимается к моему плоскому, мне хочется высвободиться.
— Как Юнити? — спрашиваю я, не упоминая о состоянии Дианы.
Я не уверена, что смогу говорить на эту тему спокойно.
— Сейчас сама увидишь, — отвечает она, провожая меня в гостиную. При звуке наших шагов Юнити, в полном нацистском облачении, вскакивает с дивана и салютует мне фашистским приветствием, не обращая внимания на причитания Мули, что ей нужно отдыхать.
— Так рада тебе, Нэнс. Очень сожалею о…
Я перебиваю ее, не желая, чтобы она говорила о потере. Я сажусь рядом с нею, беру за руку:
— Спасибо, Бобо. А теперь присядь обратно и отдохни, как советует Муля.
Мы неловко устраиваемся в гостиной, и Юнити снова ложится. Моя младшая сестра не в силах удержаться от болтовни, она теребит свою золотую булавку с нацистской свастикой и произносит:
— Нэнс, Диана сейчас рассказывала нам уморительную историю. Продолжай!
— Можете представить, что мои шеф-повар Гримвуд и дворецкий Джеймс подали уведомление в один день и в одно и то же время? — спрашивает Диана своим самым забавным голосом.
— Не может быть, — отвечаю я, надеясь, что это прозвучало не слишком саркастично. Неужели Диана не понимает, что Муля и Пуля в таких стесненных обстоятельствах, что обходятся без минимальной прислуги? Что и у меня почти нет прислуги — лишь одна горничная «на все руки»? Не очень-то тактично на этом фоне жаловаться на промахи своего обширного персонала. На самом деле, как только выйдет срок аренды этого дома, родители откажутся от лондонской резиденции и переедут жить на небольшой шотландский остров Инч Кеннет, купленный Пулей по случаю. Я туда еще не ездила, но Дебо — с которой мы встретились у друзей сегодня после обеда — говорит, что обстановка там убийственная.
— Ты не дослушала, самое смешное впереди, Нэнс! — вопит Юнити, она, как всегда, совершенно не может держать себя в руках.
Диана бросает на Юнити холодный взгляд, и наша младшая сестра немедленно замолкает. Интересно, в кругу нацистов Диана так же контролирует Юнити?
— На самом деле они уведомили меня с пола кухни, куда я отправилась на разведку, когда ни один из них не появился в гостиной после прибытия группы гостей. Вот уж не ожидала найти их на линолеуме, на полу, среди осколков дрезденского фарфора, в луже собственной крови, — продолжает Дина и делает паузу, чтобы мы посмеялись, но я не вижу ничего смешного. Я выдавливаю из себя улыбку.
— Они ужасно поссорились, подрались и решили оба подать в отставку, — встревает Юнити с объяснениями.
А Диана продолжает:
— Им стало невыносимо работать вместе, и они подумали, что уволиться одновременно — решение проблемы.
Муля усмехается: — Подумать только! Диана смеется вместе с ней:
— Клянусь, легче было убедить привередливых немецких министров одобрить нашу сделку по коммерческому радио, чем уговорить Гримвуда и Джеймса остаться в Вуттон-Лодже.
«Ах, вот оно что, — думаю я, наблюдая, как вспыхивают щеки сестры, осознавшей, что проговорилась. — Сделка по коммерческому радио с немцами». Вот о чем все эти перешептывания в течение года, если не дольше, и вот вероятное объяснение множества поездок в Германию. Что это за сделка по радио и кто ее заключает? Видимо, какая-то компан