Мы нажраться не могли!
Обыкновенные, повседневные гражданские продукты - рыба, ягоды, фрукты, выпечка - одним видом своим вызывали слюноотделение после двух лет на консервах. На сытый желудок тянет пофилософствовать и разговор клеился. Ничего заумного: кто кем работал до армии, кто куда будет поступать учиться.
Пацан молча слушал нас несколько часов и не встревал в разговор, а потом попросил:
- Мужики, вы побольше русских слов вставляйте, а то я вас вообще не понимаю!
Мы были удивлены.
Нам-то казалось, что мы разговариваем на самом обыкновенном русском языке.
Стали прислушиваться друг к другу - и заржали!
Из Великого и Могучего в нашей речи присутствовали только предлоги и союзы. Все остальные части речи заменил мат и украинско-пуштуно-узбекский суржик, на котором разговаривал весь ОКСВА.
Это был второй звонок "мы - не такие как все".
Нас не понимал нормальный человек, которого мы сами пригласили к себе в купе. Наша речь, пересыщенная чужеродными "кам-кам", "зыр-зыр" и "буху-буху" не понималась соотечественниками.
Первый звонок прозвенел в Термезе, через час после пересечения государственной границы.
Я увидел улыбающихся людей.
В Ташкенте людей стало во много раз больше и моё изумление возросло:
- Чему они радуются?
Я понял бы, если встречные люди ходили пьяными или обкуренными, но ведь они были трезвыми! Чему может улыбаться трезвый человек?
"Кто-то из нас дурак", - подумал я, - "либо я, либо весь Союз с ума посходил за два года Перестройки. Чему они радуются? Придурки".
За два года я разучился улыбаться "просто так", без причины. Я умел ржать по-идиотски, когда пыхну жирный кропаль чарса. В нормальном состоянии рожа у меня была серьезная, противотанковая. Как и положено старослужащему сержанту.
А люди шли попутно и мне навстречу, обтекая меня, и улыбались чему-то своему, житейскому и простому, непосильному для моего ума. Их трезвые улыбки раздражали своей непостижимостью... и хотелось находиться среди них.
Было приятно находиться не среди одинаково одетых военных, а среди пестрой толпы гражданских людей.
"Ничего", - думал я про их улыбки, привычно супясь и хмуря брови, - "Я тоже когда-то таким был. Беззаботным и легкомысленным. Через какое-то время я научусь, я перейму, я достигну способности ходить как они и улыбаться самому себе".
Я пробовал улыбнуться "самому себе".
Получилось криво и ненатурально.
Не как у всех.
Неестественно.
Я рассказал пацанам в купе про улыбки в Ташкенте и Термезе и выяснилось, что не я один обратил на них внимание. Трое остальных дембелей на службе тоже не привыкли раздаривать улыбоны направо и налево и их тоже удивили улыбающиеся люди.
И вот - второй звонок.
Нашу речь не понимают!
Если честно, то на третьи сутки пребывания в СССР мне захотелось обратно в батальон.
Туда, где меня все понимают и я всех понимаю.
Где всё просто и понятно. Вот - я, вот - моё место в строю.
Вот это и это я делаю по боевой тревоге. Вот это - мое место в окопе на случай шухера. Я сюда добегаю с автоматом, в каске и бронежилете на шестьдесят шестой секунде после команды "Тревога!". Вот это - мой сектор обстрела, а вот это и это - ориентиры. На шестьдесят шестой секунде патрон будет дослан в патронник, автомат выставлен через бруствер, а от меня пойдёт доклад:
- Сержант Сёмин к бою готов!
С шестьдесят второй по шестьдесят восьмою секунды ротный услышит двадцать докладов пацанов о готовности к бою. Мой крик потонет в общем крике "к бою готов!", но непременно будет услышан и отмечен. Занятие своего места в окопе по боевой тревоге - альфа и омега службы на позиции. Отрабатывается многократно и доводится до автоматизма.
Вот это и это - я делаю, когда стою в наряде. А вот это и это - не делаю, бо не обязан.
Вот это и это - я делаю, когда не в наряде. А вот это и это - не делаю.
Вот частоты, на которых я выхожу на связь. А вот частоты, которые я могу слушать, но не нажимать тангенту, чтобы не влезать в чужой разговор.
Вон тот и тот - мои командиры. Их приказы обязательны для моего исполнения. А вон тот, тот и еще вон тот, с тремя звездочками на погонах - те идут пастись на восьмой грядке. Их приказы я выполнять не буду и молодым не позволю.
Прибыв в Советский Союз, я обнаружил, что "жить по приказу" удобней и проще, чем самому по себе. В Союзе мной никто не командовал, а без команд я не умел и растерялся:
- А чо надо делать-то?
"Не делать ничего" - я тоже не умел.
Дико! Поймите вы, дико было покупать сигареты в киоске, а хлеб - в магазине!
Это ненормально, когда что-то надо покупать!
Сигареты - у старшины. Восемнадцать пачек в месяц. Бесплатно.
Хлеб - в столовой. Мягкий. Свежий. От вольного. Бери, сколько унесешь.
Горячий хлеб - в пекарне. Бесплатно.
Мясное, горячее, сахар, кофе, сгуха, рыба, сыр - в столовой. Бесплатно.
Необходимость "покупать" вместо того, чтобы "получать" меня сильно коробила. Оказалось, что два года я прожил при коммунизме и привык к безграничной халяве. Два года меня кормили и одевали бесплатно. Я бесплатно курил и пил бесплатную брагу. Я носил бесплатное хэбэ и мылся в бесплатной бане бесплатным мылом, которое получал в каптёрке. А тут, на гражданке, я вынужден был платить за каждый шаг, за каждый чих.
Отвык я от этого.
И был - триумф!
На вокзале в Куйбышеве.
Стоянка поезда 20 минут.
Я рванул в вокзальный буфет, за пивом.
"Не по форме одетый".
Страшное воинское преступление - солдат, одетый не по форме. Ай-яй-яй! Низзя!
Я два года проходил, "одетый не по форме", никто мне слова не сказал, а тут - патруль.
Прямо возле вагона:
- Товарищ солдат, ко мне.
Румяный старший лейтенант и два лося-патрульных при нём.
Вид у меня был неуставной и нелепый - тельник, брюки от эксперименталки, тапочки. В руках - охапка пива, десять бутылок. Больше не унёс - утратил сноровку.
Без погон и головного убора на перрон соскочил и в буфет понесся.
В чём мне было выскакивать, если у меня больше нет ничего? Не с показа мод - со службы домой еду.
- А в чем дело, старший лейтенант? - спрашиваю.
- Ваш военный билет.
- В купе.
- Почему не по форме одеты?
- А сам-то как думаешь?
- Вам придется пройти с нами.
"Это он кому?", - я его не понял, - "Это он о чём?".
Я на законных основаниях вышел из полка.
Я добрался до государственной границы
Чудом перешел эту границу.
Мне повезло с поездом до Ташкента и я в Термезе пробыл менее двух часов.
Мне повезло с билетом до дома и я пробыл в Ташкенте меньше суток.
Все звёзды и все планеты крайние четыре дня сошлись так, что мне ветер в паруса. Меня всюду пропускали и всюду помогали незнакомые, но такие хорошие и приветливые люди - "солдат домой едет!".
За трое суток я преодолел четыре с половиной тысячи километров и теперь мне до дома осталось всего четыреста - один перегон. Следующая станция - моя!
И вот этот глупый старлей вздумал меня не пустить домой?
Да меня не то что "не пустить" - меня "задержать на одну минуту" невозможно.
Снесу и заровняю!
Я полез в вагон, но старлей взял меня под локоть:
- Вам придется пройти с нами в комендатуру.
Объявили отправление нашего поезда и проводник-узбек опустил порог.
- Отправляемся, солдат, - напомнил он мне с высоты вагонного тамбура.
"Поезд отправляется", - засвербело в мозгу, - "до дома всего несколько часов, а я тут с тупым шакалом время теряю".
Что ж тут поделаешь?
Не по форме одет.
Тельник, штаны, тапочки.
И десять бутылок Жигулёвского.
По три бутылки в пальцах и еще четыре бутылки обеими руками к животу прижимаю.
- Вы нарушили форму одежды, товарищ солдат. Вдобавок, купили спиртное.
"Ну да, купил", - я поставил на пол тамбура бутылку, чтобы освободить руки, - "Пиво - спиртное? А если бы я водку купил? Он бы в кобуру за пистолетом полез?".
Освободив правую руку от бутылок, я стал аккуратно вынимать бутылки от живота, из под левой руки. Наконец, все десять бутылок были расставлены на ребристом полу тамбура и руки освободились.
- Прошу вас, товарищ солдат, - старлей взял меня за локоть более жестко.
"Ой, вот только не надо меня руками трогать", - внутренне возмутился я такому насилию над моей личностью и перевел взгляд со старлея на двух его патрульных.
В глазах патрульных не было служебного ретивого рвения исполнять приказ начальника патруля крутить мне руки, зато читалась классовая солидарность с таким же братом-солдатом, едущим домой на вожделенный и заслуженный дембель
Вагоны стукнули и поезд медленно тронулся вместе с моим пивом в раскрытой двери тамбура.
Крюком с правой в челюсть - и старший лейтенант рухнул спать.
"Ох, как же мы, бывало, в полку маслались! От души! Не щадя кулаков и хлебальников".
Патрульные нагнулись, чтобы поднять высокое начальство, посмотрели в мою сторону и показали глазами:
- Одобряем!
Пол Ми-8 выше, чем пол вагонного тамбура. Норматив "посадка взвода в вертушку" я отрабатывал груженый вещмешком и пулеметом, в каске и бронежилете. Под тридцать кил груза. А без груза я не то, что "погружусь" - я тот вертолет перепрыгну.
Прыжок с места - и я в тамбуре.
Гляжу, как отплывает перрон с не воевавшим, непуганым шакалом, который в себя придти не может после пехотной плюхи.
Большое, прямо-таки огромное моральное удовлетворение испытал я, когда шакалу в табло въехал.
16. Дома
И вот - Рузаевка!
Четыре часа утра.
Затоптанный тысячами ног перрон узловой станции.
Первым моим желанием было плюхнуться на брюхо и целовать пыль родной земли, но в глаза бросились валяющиеся окурки и я перехотел валяться в чистом среди окурков.