ь, ой сейчас будет лихо!".
- Ну, как там, в Афгане было? - старший следователь по особо важным делам подполковник Балмин "устанавливал контакт" с не задержанным и не арестованным сержантом Семиным, сидящим перед ним в наручниках и истекающим сукровицей из пробитого бока в марлевую повязку.
"Он дурак этот Балмин, или как? Он в самом деле ждёт, что я ему сейчас стану докладывать о всех событиях и встречах за два года, начиная от военкомата и заканчивая больничной палатой? Как можно рассказать про Афган в двух словах? Какое право я имею рассказывать про Афган в двух словах? Там погибают наши пацаны и офицеры. Нужно рассказывать, что не зря погибают. Нужно подробно, во всех красках рассказывать как они ходят на операции, как сопровождают колонны, как чистят кишлаки, как летают в наряды и в караулы, как едят, как спят, как бьют морды друг другу, как пьянствуют и курят чарс, как отлеживаются в госпиталях от желтухи и ранений, как скучают по Родине, как ждут писем из дома. Нужно, чтобы о них знали тут, в Союзе. Чтобы знали и гордились ими: парни из ОКСВА - это наши парни и они не подведут".
- Ну, как там, в Афгане было?
- Оххуивертительно! - одним этим словом я сообщил Балмину всё, что знал про Афган, ОКСВА и самого Балмина.
Тема Афгана была исчерпана и закрыта
18. Дурдом
Этим же словом купно были исчерпаны темы "про маму", "дом родной" и "любимую девушку" - все те близкие солдатскому сердцу и потому заведомо выигрышные понятия, с которых начинают "задушевные разговоры" замполиты, особисты, и, как я теперь узнал, старшие следователи по особо важным делам.
- Тогда перейдем к делу, - фальшиво-задушевный тон Балмина сдох как Бобик.
Передо мной сидел взрослый мужчина, многократно превосходящий меня умом и накопленным опытом, по роду своей служебной деятельности привыкший ломать судьбы людские как спички.
Бестрепетно.
Без злобы.
Без эмоций.
Не выходя из себя и не испытывая к жертве ни жалости, ни неприязни. Так по-деловому спокойно смотрит прозектор на готовый к вскрытию труп: "ему уже ничем не поможешь". Этого человека больше не существует и осталось только вскрыть его тушку и написать заключение, прежде, чем тело предадут земле и забвению.
- Расскажи, чем ты занимался вечером, двадцать третьего июня.
"Чем занимался? Какой идиотский вопрос. Возвращение праздновал!!!".
- В котором часу? - уточнил я.
- Ну, скажем, в шестнадцать ноль-ноль. Начнем с этого часа.
- В шестнадцать ноль-ноль я сидел за столом среди родственников.
- Отмечали твое возвращение, так?
- Так точно.
- Вероятно, со спиртным?
- Обязательно Пусть Горбачев со своей Райкой своих гостей чаем встречает, а у нас всё как у людей.
- И сколько ты выпил?
- Нисколько, - почти не соврал я.
- Как так?! - не поверил Балмин, - Два года служил-служил и даже рюмку водки не выпил за свое возвращение?
- Вот уж водку-то я точно не пил, - тут я не соврал.
- А что пил? - попытался ухватить меня за язык Балмин.
- Лимонад, чай.
В разговор встрял "непростой ханыга" Геннадий Васильевич:
- Ты извини меня, так не бывает!
В дальнейшем, на протяжении всех недель и месяцев пренеприятнейшего знакомства со старшим оперативным уполномоченным по особо важным делам МВД МАССР подполковником милиции Геннадием Васильевичем Букиным, он едва ли не каждое свое обращение ко мне начинал со слов: "ты извини меня". Видимо, это профессиональное, ментовское. Слова-паразиты.
В этом обращении вовсе не было никакого политеса и Геннадий Васильевич отнюдь не выпячивал свое хорошее воспитание, которого я не смог обнаружить как ни старался. Вежливой была только форма, а суть была в интонации, где я очень понятно слышал: "если ты, змеёныш, немедленно не признаешься в чём тебя просят, я тебя удавлю вот этими самыми руками прямо на этом стуле". "Ты извини меня" - это угроза, которая в ходу у опытных оперов.
Не придерешься.
Накатаешь жалобу прокурору: "мне угрожал опер на допросе" .
Прокурор спросит:
- Какими словами?
И что ты ответишь? Вместо "убью", "зарежу", "в асфальт закатаю", "в бараний рог скручу" всего лишь:
- Ты извини меня
Человек перед тобой извиняется, а ты на него прокурору телегу катишь.
Нехорошо.
А интонацию - к делу не пришьешь.
Если грамотно выбрать время и место, можно попросить прикурить с такой интонацией, что человек сам отдаст кошелек и шапку и попробуй, докажи, что это был грабеж.
- Он у вас требовал, чтобы вы отдали ему деньги и вещи?
- Нет.
- А что он сказал?
- Прикурить попросил.
- И всё? Больше ничего не говорил?
- И всё. Больше ничего не говорил. Но я подумал, что лучше всё-таки я сам отдам, добровольно, не дожидаясь насилия.
- Ах, это вы сами подумали? Тогда все свободны. Дело закрыто.
Как я заметил в самом коротком времени, в Системе, где стукач на стукаче стукачом погоняет, особое значение приобретают "слова так, как они сказаны". В зависимости от времени, места и темы разговора, а так же от личности каждого из собеседников - кто сказал, кому сказал - слова играют разными оттенками смысла. Не умеешь различать оттенки сказанного - пусть слова выглядят безобидно и даже доброжелательно - с тобой будет беда.
- Ты извини меня, так не бывает! - от этих слов Букина я поморщился.
"Ханыга, он ханыга и есть. Что работяга в робе, что подполковник в звездах. Привык после работы нажираться, "стресс снимать", думает, что и всем вокруг от водки та же радость".
- Бывает, - опроверг я напраслину Букина.
- Хорошо-хорошо, Андрей, - Балмин не дал нам увязнуть в малозначительном для него вопросе, - Ты был трезв в тот вечер. Тогда скажи, зачем ты велосипед у ребятишек хотел отнять?
"Ты-дынц! Приехали! Какой еще велосипед?!".
- Виноват, Алексей Федорович, - я с изумлением посмотрел на Балмина, не путает ли он меня с кем-то еще? - не понял вопроса. Какой велосипед и у каких ребятишек?
- Ты извини меня, - встрял Букин, - Мы передопросили потерпевших.
Я услышал слово "потерпевших" и понял, что "потерпевший" с определенного момента больше не я. Игра поменялась.
- Я лично ездил в больницу их допрашивать, - Букин сообщил об этом с такой гордостью за сделанную работу, будто в одиночку разгромил неуловимую банду, неделю безнаказанно обстреливавшую нашу позицию из миномета и принес в качестве трофея тот миномет и голову главаря.
- Геннадий Васильевич съездил в больницу, - пояснил Балмин, - допросил потерпевших, переговорил с их родителями и лечащими врачами.
- И что?
- У меня в деле есть три протокола, где три человека, предупрежденные об уголовной ответственности за дачу заведомо ложных показаний, показывают, что вечером двадцать третьего августа они по очереди катались на велосипеде возле своего дома. К ним подошел ранее незнакомый Семин в состоянии алкогольного опьянения и попытался вырвать у них велосипед. После того, как потерпевшие отказались передать Семину принадлежавшее одному из них транспортное средство, Семин впал в ярость и жестоко избил всех троих, причинив тяжкие телесные повреждения.
- Сто восьмая и сто сорок пятая через пятнадцатую, - с довольным видом Букин произнес непонятные мне слова.
- Вот именно, - перевел на русский язык Балмин, - причинение тяжких телесных повреждений и покушение на грабеж.
- До восьми лет за тяжкие телесные и от четырех до десяти по второй части.
- Это пока - "грабеж", - успокоил меня Балмин, - Скорее всего тут может быть усмотрен разбой и тогда тебе по второй части положено наказание от шести до пятнадцати лет лишения свободы.
Кабинет, Балмин, Букин, стол, зарешеченные окна и стертый линолеум кабинета поплыли у меня перед глазами:
"До пятнадцати лет!!!".
Я едва усидел на стуле и, чтобы не свалиться, налёг скованными руками на стол
"За что-о-о-о-о-о???!!!".
- Ты, кажется, хотел адвоката? - Балмин был доволен моим ошеломлением: всё шло по его плану, - Адвокат тебя ждет. Будете беседовать наедине. Только не в моем кабинете.
Букин встал со своего места и вышел в коридор звать "боевых братьев".
Я с детства знал, что человек с погонами на плечах - мой защитник. Весь мой армейский опыт утвердил меня в мысли, что человек в погонах - мой брат. Я всегда могу рассчитывать на помощь человека в погонах, солдата или офицера. Проверено-перепроверено миллион раз.
Сейчас впервые человек в погонах выступил моим врагом, желающим меня уничтожить.
Мир рухнул.
"Боевые братья" вывели меня из кабинета старшего следователя по особо важным делам прокуратуры МАССР и без церемоний втолкнули в душную "буханку". Лимонаду больше не предлагали и в беседы не вступали. Спасибо и на том - мне было не до них.
"Что случилось? Куда меня везут? Что вообще происходит?".
От всех недавних событий возникло убеждение, что пока я два года был оторван от Союза, в стране подменили нормальных людей душевнобольными. Допустим, кто-то кого-то неаккуратно порезал. Настолько неаккуратно, что сам весь изрезался и лежит теперь в реанимации под капельниками исполосованный, в бинтах и в шрамах. Этот человек, безусловно, преступник, его надо судить и место его в тюрьме. Тут рассусоливать нечего. Но нельзя брать в тюрьму самого распоследнего преступника, пока он хоть малость не оклемается! Поставьте двух часовых с автоматами, прикуйте его наручниками к кровати, но позвольте ранам зарубцеваться и дождитесь, когда хирурги снимут швы. Это и чисто по-человечески - и преступников бывает жалко - и по разуму. Если вы хотите не убить преступника, а судить его и назначить наказание по закону, то и не увеличивайте его шансы предстать не перед самым гуманным в мире советским судом, а перед Судией Предвечным. Ведь преступник - что с него взять? - запросто догадается врубить дуба еще по дороге в тюрьму. Кому от этого станет хорошо?