Сейчас со мной в кабинете беседовали тоже офицеры. В тех же самых погонах: фасон и цвет несколько иные, но фактура, звезды и просветы как армейские. От их "беседы" в голове заискрили контакты и дело шло к короткому замыканию. Два года меня воспитывали если не в безоговорочном подчинении, то в безусловном доверии к офицерам. Да, я иногда мог огрызнуться на шакала и забить болт на его приказание, но я привык доверять офицерам!
Доверять им свою жизнь слепо и без рассуждений, наперёд зная, что они моей жизнью распорядятся разумнее, чем на то способен я и уж во всяком случае не потратят ее как спичку, лишь бы прикурить.
Доверять только потому, что на них погоны со звездами, а не с лычками, и они старше и умнее меня.
Доверять их уму, опыту, знаниям, человеческим качествам.
Доверять потому, что за два года ни один офицер меня не предал и не продал.
Доверять потому, что Микила, Бобыльков, Баценков - примеры для меня. Вот с кого надо списывать жизнь!
Скажу свое понимание жизни совсем уже коротко и просто:
Если не знаешь, как себя вести в сложной ситуации - веди себя как Офицер!
Это всё, что я знал о взрослой жизни в свои двадцать лет.
И вот теперь те же самые офицеры тащат меня на скамью подсудимых?!
Не шкодливые приколисты-лейтенанты, а подполковники! Старшие офицеры, стоящие на несколько ступеней выше армейских офицеров, непосредственно контактирующих с солдатами, и достойные назначения на должность "командир полка" и выше!
Балмин и Букин не допрашивали меня, нет.
Они ломали прежнее устойчивое, с молоком матери впитанное, школой закрепленное и войной проверенное представление о моей Родине и моих долгах перед ней. То представление, которое я считал единственно правильным и которое вместе со мной разделяли все мои братья в полку - ломалось сейчас тихими, почти ласковыми "таками" Балмина и "ты извини меня!" рыками Букина. Родина - это не Микила, Бобыльков, Баценков и подполковник Плехов. Родина - это не боевые офицеры и герои. Родине герои нужны как дрова печке. Для обогрева. Печь превращает дрова в дым, а Родина одевает героев в цинк. Родине нужны герои для того, чтобы кидать их на амбразуры и под танки. Настоящая Родина - это тюрьмы и зоны, это такие крысёныши как Балмин и Букин. Вон как они себя уверенно чувствуют на Родине. Вон как они оба красуются передо мной своей властью.
Крысёныш в исполкоме или собесе, надменно и веско сказавший афганцу-инвалиду "я тебя в Афган не посылал" - это Родина. Эта Родина порождает и выкармливает крыс и тратит на войне своих защитников. Нет никакой Родины, а есть большой крысятник, где неценны награды и заслуги, зато имеют вес протокол и полномочия.
Я представил себя и Балмина посреди Афгана, где-то в горах под Пули-Хумри.
Жара, колючки, камни, солнце.
Синее небо и разреженный воздух.
На мне каска, броник и пулемет на плече, на Балмине летняя рубашка, брюки и туфли: всё то, во что он сейчас одет.
У меня при себе две ленты патронов и фляжка чая.
У него при себе только шариковая ручка, которой он отправляет людей на зону, лес валить, и нет ни панамки, ни носового платка, чтобы хоть голову покрыть и не словить солнечный удар.
До своих - двенадцать километров и жара такая, аж в ушах звенит.
С местными лучше не встречаться, ибо чревато и до своих можно не дойти.
Прикинул шаг за шагом все эти двенадцать километров по тропам, которые били копытами козлы да бараны и потому в своем поперечном сечении тропы змеятся под такими дикими углами, что человеческая стопа с них съезжает в колючки и если за час удается преодолеть два километра, то это вы еще шустро перемещаетесь.
Представил я нас двоих в Афганских горах так ясно и так правдиво, будто не в казенном кабинете перед Великим Инквизитором сидел я в эту минуту, а видел его беспомощным цыпленком рядом собой под Хумрями, где только пыль и камни и стояли мы с ним на такой жаре, что даже змеи попрятались.
И сладкое, упоительное чувство поднялось с потаённых глубин...
Афган.
Жара
Нас только двое.
Балмин - безоружный и беззащитный, к войне непривычный и к горам не приспособленный, а до своих - двенадцать километров.
И только мне решать - жить Балмину или не жить.
Это сладкое, но недолгое чувство, разросшись, упёрлось в потолок и этим потолком было трезвое понимание, что: "Если бы я вооруженный и с фляжкой чая на ремне встретил безоружного и беспомощного Балмина в горах Афгана в большом-далёком далеке от своих, то при таких безнадежных обстоятельствах у Балмина было бы в сто раз больше шансов дойти до своих, чем у меня - сейчас - выйти свободным из этого кабинета".
Дотащил бы я того Балмина до своих. По-любому дотащил бы.
И защитил бы, и прикрыл, и чаем поделился.
Так воспитан и этого не сломать, не отменить.
- Андрей, давай вернемся к вечеру двадцать третьего июня, - по пятому кругу начал свою песню Балмин, - Вечером ты пошел провожать свою любимую девушку. Так?
"Снова здорово! Сколько можно одно и то же тележить?!".
Сколько можно?
Да сколько нужно!
До тех пор, пока я сам не поверю, что не солидно шел в чистой новенькой солдатской форме, а в хлам пьяный кривлялся на улице, приставал к прохожим, задирал встречных и само собой не мог пройти мимо трех юных мальчуганов и что у них был этот велосипед, которого не было на самом деле.
Как гипноз.
Не в пятый, а в пятьдесят пятый раз выслушивал я от Балмина про свои художества в тот вечер. Верить ему, так я себя вёл как орангутанг, сбежавший из клетки. Балмина прерывал Букин своим "Ты извини меня!", приближал свое лицо к моему, вращал в ненависти глазами и грозился пристрелить меня и переломать мне все кости. Передавая эстафету друг другу, они "просто беседовали" со мной с утра до вечера, оставив себя и меня без обеда. К вечеру у меня гудела голова и я "плыл". В шесть часов вернулся с территории Николай Ильич и, стесняясь, промямлил двум подполковникам, что вообще-то его рабочий день закончен и ему надо закрывать кабинет.
К моему большому облегчению меня отправили обратно в камеру.
- Мы тебе пожрать оставили, - осведомил меня патлатый Толян и показал на второй ярус своей шконки.
Пошли третьи сутки как я не ел, но весь на нервах не чувствовал голода.
Суточный рацион был не армейский. На завтрак кружка горячего чая и коробок сахара. На обед миска пустых щей и полбуханки черного хлеба. На ужин полная кружка кипятка, без сахара и без заварки. С такой хавки бабы не снятся. В фашистских концлагерях военнопленных щедрей кормили, чем в мирное время Родина кормит советских граждан, ею же упрятанных за решетку. Хлеб с обеда оставляли на ужин и еще маленький кусочек на завтрак, чтобы доесть его с горячим подслащенным чаем. Потребность в калориях обеспечивалась на уровне "не протянуть ноги" с голодухи. Есть хотелось сразу же после съеденных щей, и в течение суток от миски до миски желудок требовал пищи сильней и сильней.
Это ещё не голод. Это проголодь.
Спасибо тебе, Родина, за тот черный хлеб и за те пустые щи. Век твоей доброты не забуду.
Рубанув холодных щей я рухнул на свой матрас. Не бок меня беспокоил, не сепсис и не температура. Меня волновало "а не сошел ли я с ума?". Хотелось чем-нибудь плотно обвязать голову, чтобы её, бедную, не разорвало как гранату и она не разлетелась, брызгая ошметками, по камере.
Армия - Дурдом?
Да что вы можете знать о дурдоме?
Дурдом мне только предстоял.
Ощущение нереальности происходящего, возникшее в тот момент, когда на меня в машине надели наручники, с течением времени не проходило, а только усиливалось.
"Это сон! Дурной, тяжкий сон. Не сон, а бред. Я болен и у меня бред". - думалось мне, - "Вот, я сейчас проснусь и окажусь в своей палате. Придет медсестра, переменит мне повязку, сделает уколы и мне станет легче".
Я потрогал рукой "шубу" на стене возле себя.
"Шуба" была самая натуральная, шершавая. Не бывает таких натуральных "шуб" во сне. Хотя, кто его знает? Я в бреду первый раз. Меня раньше никогда не резали. Даже в Афгане.
- Толян, - позвал я патлатого.
Если бы он не отозвался или, скажем, вместо ответа взмахнул крыльями бабочки и вылетел через решетку на улицу, я бы понял, что в самом деле сплю и брежу во сне.
- Чо те?
"Вот и весь политес. Как на приёме в посольстве. Вместо "что тебе?" - "чо те". Так и живём".
Я понял, что не сплю и не брежу, что всё происходит со мной наяву и взаправду. От этого Толян сделался мне противен.
- Ты за что сидишь? - спросил я его.
Его ответ меня изумил:
- Я не сижу. Это ты сидишь.
"Вот это здорово! Приехали! Сидим в одной камере, а оказывается, что я - "сижу", а он "не сидит". Выходит, я - зык, а он - вольный!".
- Как так?
- А вот так, - лениво пояснил Толян, - Ты подследственный, а я нет.
- А кто ты? "Подсадной"?
- Если бы ты не был такой больной, я бы тебе хлебальник разбил за такие слова. Я этапа жду.
- Какого этапа?
- В ЛТП. Во вторник будет этап, ты тут останешься, а я поеду в Торбеево.
Так и сказал.
Не "меня повезут", а "я поеду". Сам. Вроде как на такси.
- Что такое ЛТП?
Толян посмотрел на меня как на ребенка и расшифровал:
- Лётно-технический полк.
"Что еще за полк? Лётный - это лётный. В нём летают. Технический - это технический. В нём ремонтируют. Может, уклонист? Староват он для уклониста. Не восемнадцать ему, а сильно за тридцать. Таких не призывают в армию с милицией".
Мысль о том, что в этой камере я не единственный спятивший дурак, ничуть меня не успокоила.
- Лечебно-трудовой профилакторий, - пожалел меня Толян и вывел из жуткого лабиринта ложных умозаключений, - Алкаш я.
Я посмотрел на алкаша.
Толян на алкаша похож не был. Волосы длинные, но это не обязательно алкаш. Может, он хиппует? Одет в чистое... был... До тех пор, пока в ИВС не заехал. Сейчас одежда на нем малость пообтерлась и подёрнулась грязью, но я и сам одет не чище. Алкаши - это которые с красным носом, которые в канавах валяются. Букин, например, точно алкаш. Епитифоров - стопроцентный алкаш. Им обоим место в канаве, куда они, вполне вероятно, отправляются ночевать после работы, предварительно напившись с дружками.