К горячей пище.
К хлебу!
Жрать хотели - не описать как! До дрожи в коленях, до подташнивания, то отупения!
Зайти в столовую с первого раза не получалось почти никогда. Строй зверел, курсанты кидались друг на друга: "Это из-за тебя! Это ты еле рот открывал! Сам ты еле рот открывал, я орал громче всех!". Пытка повторялась второй раз, часто третий, бывало, что и четвертый. На сам прием пищи оставалось две минуты и командовалось построение: "Закончить приём пищи. Рота, встать! Выходи строиться".
Мне казалось, что в глазах Сироты я должен выглядеть героем: "Как же?! Пережить такое!!!". Однако, чем дальше я рассказывал про учебку и издевательства сержантов, с тем большим презрением смотрел на меня Сирота:
- У вас ножи были? - спросил он меня.
- Ножей не было, но как заступаешь в наряд, выдавали штык-нож.
- Ты в наряд заступал хоть раз?
- "Хоть раз"?! - мне стало смешно, - Да я чуть не через сутки в наряды летал!
- Почему ты их не зарезал?
Поразил не вопрос, поразил сам тон, каким он был задан.
"Тебя послали за хлебом. Дали тебе денег. Магазин находится в двух шагах от дома. Ты где-то пропадал целый день и вернулся без хлеба. Почему ты не купил хлеб?" - именно таким тоном был задан мне вопрос.
Тот, кого послали за хлебом в соседний магазин и дали денег на его покупку - тот шалопай и разговаривать с ним не о чем, раз он не купил хлеба и вернулся без него.
Выходило, что я - шалопай и разговаривать не о чем со мной, раз я не прирезал ни одного сержанта.
Сирота не спрашивал о других курсантах. Сироту не интересовали мои одновзводники по учебке. Сирота сейчас сидел в одной камере со мной и спрашивал одного меня: "почему я никого не прирезал?".
- Так... - я хотел сказать, что "сержанты - свои, советские", но понял, что никакие они не "свои" и их действительно можно было резать, - Так ведь посадили бы!
Ничего умнее, чем "посадили бы" я не нашел.
- Ну и что?
- Как что?
- Сколько бы дали за того сержанта?
- Лет семь-восемь.
- Тем более. Зарезал одного, другие бы хвосты прижали. Стали бы вести себя как люди. Ты бы всей своей роте... сколько вас там было?
- Сто восемьдесят курсантов.
- Ты бы для ста восьмидесяти человек доброе дело сделал. Почему ты не зарезал сержанта?
- Так ведь посадят же! А мне домой надо!
- Кто тебе сказал, что тебе "домой надо"? Кто это так решил?
- Я.
- Кто ты такой, чтобы решать такие вопросы?
- Человек.
- С чего ты решил, что ты - Человек? Человеком ты станешь, когда Люди про тебя решат, что ты - Человек. Я пока в тебе, с твоих же слов, Человека не увидел.
- Кто же тогда я?
- Нет никто. Рожа автоматная. Такие как ты - на вышках стоят. Зону охраняют. А теперь вот и ты угорел.
Тут Сирота был прав - в Афган я попал не по профсоюзной путёвке, а по приказу. Приказали бы зону охранять - охранял бы зону. Обидно это знать.
- То-то же тебе радости, - язвительно заметил я, - Солдат в зону попадёт.
- Ты что? Дурак?! - вскинулся Сирота, - Это какая мне с этого может быть радость? Это только разве что суки могут радоваться, что кто-то, пусть даже такой бубан как ты, на нары сел. Ты суку во мне увидел?
- Нет.
- Ну, а чего тогда свистишь, не имея Понятия?
- А ты бы зарезал?
- Без базару! В первую же ночь, как только мне штык-нож дали.
- А если бы тебя не поставили в наряд?
- Взял бы у дневального. Или электрод заточил и в ухо ему вогнал тому сержанту ночью.
- Тебя бы осудили, - предсказал я дальнейшие события, - Восемь лет бы дали, как минимум.
- А ты сейчас не сидишь?
"Бабах!" - вопрос ошеломил меня, - "Как раз я-то сейчас именно "сижу" и "сижу" ни за что!".
- Сижу.
- Так какая разница? Сейчас ты сел или два года назад?
Сирота закурил и продолжил:
- "Домой ему надо!", - передразнил он меня, - Да кто ты такой чтобы решать что тебе "надо", а что тебе "не надо"? Ты как баран пришел в военкомат по повестке, потому что боялся тюрьмы. В учебке над тобой, как над бараном, издевались какие-то ублюдки, а ты позволял им над собой издеваться и терпел их издевательства, потому что боялся тюрьмы. После учебки тебя погнали как барана на убой в Афган и ты поехал как баран, потому что боялся тюрьмы. В Афгане над тобой снова издевались и ты снова никого не убил, потому что как баран боялся тюрьмы. А тюрьма тебя всё равно не обошла! Каким бы трусливым бараном ты ни был, как бы ты ни бегал от неё, ты всё равно в неё угодил!
Сирота глубоко затянулся и выдохнул клуб дыма:
- Если бы ты был Человек, каким ты себя хочешь тут преподнести, ты бы еще в учебке зарезал хоть одного урода-сержанта и сломал бы Сучий Ход. Сколько вы в той учебке полоскались? Полгода? Сто восемьдесят человек по полгода - это в общей сложности девяносто лет жизни. Тебе бы дали восемь лет. Ты бы за эти восемь лет оплатил бы девяносто лет Нормального Хода. Девяносто лет! Ты столько не проживешь! Любой Человек насадил бы на пику ваших сержантов и взял бы срок в плечи, а ты - элементарно - зассал повести себя как Человек и повел себя "как все", как баран. Поэтому, ты - не ровня мне. Я - Человек и пацан по жизни, а ты - этапный бубан и баран.
Мне расхотелось разговаривать с Сиротой.
Скот он, а не Человек.
Преступник.
"Давайте, все в тюрьму усядемся", - рассуждал я, - "кто тогда Родину будет защищать? Да и Родина тут ни причем. Нет никакой "родины", только призывы, лозунги и пафос. Есть жизнь. Для того, чтобы жить, надо что-то делать - производить, сеять, жать, молоть, строить. Кто этим будет заниматься, если все попрячутся по тюрьмам? Само ничего не вырастет и ничего не построится. И дети сами не родятся, не выучатся и не вырастут. Их специально нужно рожать и растить. А для этого нужно встретить девушку, ухаживать за ней, жениться честь по чести. Для того, чтобы встретить девушку, надо находиться на воле. Позиция Сироты - это позиция паразита, который не хочет производить, сеять, строить, рожать и воспитывать, но прячется на зоне от жизни".
- Сёмин. На выход, - позвал меня контролёр.
Я и не заметил как он открыл дверь - до того был занят мыслями.
"Опачки! А на выход-то и не получается!" - мне самому было удивительно, что я не могу встать с матраса.
- Сёмин, на выход, - снова позвал меня контролер.
- Командир... - я не знал как объяснить свою внезапную немощь - что-то у меня не получается встать.
Контролёр кивнул Сироте:
- Помоги ему,
Сирота встал со своей шконки и осторожно, за плечи, помог мне сначала сесть, а потом встать:
- Идти можешь?
- Попробую.
Идти я мог, правда не очень быстро - не идти, а ковылять, как Сирота, вернувшийся с допроса. Ноги не отрывались от пола и широкого шага не получалось.
Слабость.
Неделю весь мой рацион составляли полбуханки черного и миска жидких щей без мяса, а тут ещё этот бок и температура.
"Помираю, что ли?"
В Афгане я видел смерти мгновенные. Сидел человек рядом с тобой, курил, разговаривал, а через полчаса уже и нет его, лежит неживой.
В тюрьме смерть тягучая. Приходит исподволь. Получилось так, что пришла за мной.
"Обидно", - подумал я про свою смерть, - "Двадцать лет всего... И не в бою".
Хорошо тем пацанам, кто погиб в Афгане.
По глупости они погибли или по делу, домой им сообщили, что "погибли в бою".
Что сообщат обо мне? "Загнулся в тюряге"?
"На миру и смерть красна" - сейчас, еле шаркая слабыми ногами от шконки к двери я понял всю глубину этой поговорки - нужно успеть умереть "на миру". Нужно суметь умереть так, чтобы как можно больше людей видели - ты погиб не просто так. До чего же прекрасна смерть с оружием в руках на глазах твоего батальона! Мало кто поймёт меня, но я сейчас завидовал Рыжему - его смерть была почётна, он погиб на войне. Меня Балмин давил в камере медленно и томительно, как в бочке с водой топят пойманную в клетку крысу. Весь полк знает как погиб Рыжий. Кто узнает про мою смерть и расскажет матери о моих последних минутах? Сирота? Сирота сам сгниет на зоне и никому ничего про меня не сможет рассказать. Про меня нельзя будет сказать "погиб". Про мою смерть есть слово "подох".
Как крыса.
Как же мне хотелось сейчас лежать на обжигающе-горячем песке Афгана среди камней и колючек, прошитым пулей или изорванным миной, окровавленным, безобразным, в грязной и рваной потной подменке, но только чтобы в руках у меня был пулемёт и чтобы мою смерть видели пацаны моей роты. Чтобы было кому после дембеля сказать моей матери:
- Ваш сын, сержант Сёмин, пал смертью храбрых. Я был в том бою и видел его смерть.
"Ну почему меня не убили год назад в Талукане?!", - гортань перехватило спазмом и навернулись слёзы, - "Почему я, солдат ОКСВА, должен подыхать крысиной смертью?!".
Как это важно - вовремя умереть!
Не затягивайте с этим - можете пожалеть впоследствии.
Я глубоко и горько жалел, что не погиб в Афгане героем и теперь меня удавят как крысу. Смерть моя будет бесславна и непочётна, мне не отдадут воинских почестей, над моей могилой не шарахнет салют из автоматов и матери моей никто не посочувствует, кроме родни и знакомых.
От моей шконки до двери всего три метра, а сколько всякой ерунды успеет в голову придти!
Возле двери меня принял контролер и поддерживая под локоть помог дойти до кабинета начальника учреждения. Синдяйкин увидел меня и встревожился - снял телефонную трубку и два раза крутанул диск:
- Алло, скорая? ИВС на Степана Разина. С арестованным плохо. Сердечный приступ. Не "срочно", а экстренно!
Николай Ильич положил трубку на место и занялся мной:
- Ты чего это, Андрей? Чего такой бледный? Давай-ка мы тебе сейчас чайку заварим, пободрее станешь.
Чайник ещё не успел вскипеть, как за окном послышалась сначала сирена, а затем и звонок в дежурку - тем звонком можно о пожаре оповещать, настолько громко зудит. В кабинет начальника вошли врач и фельдшер: