"Шагом марш", - продолжил я командовать собственной тактической единицей и пошкандыбал к новому месту службы, где мне должны были непременно обрадоваться.
Идти в тапочках по афганским камешкам не так шибко, как в сапожках и скорость моя была ниже крейсерской. На каждом шагу камешки залетали под пятку и больно кололись. Приходилось выбрасывать ногу вперед, как при строевом шаге, чтобы не пораниться. Метров через двести трудного пути меня нагнал бэтэр со старлеем в командирском люке.
- Куда?
- В первую роту.
- Прыгай.
Я прыгнул и через пару минут бэтэр притормозил возле грибка и часового, высадил меня и попылил дальше, туда, где в километре был вкопан танк - позиция танкового взвода.
Грибок.
Часовой.
За грибком - вагончики.
В одном из них живут офицеры, в другом - старшина и техник роты. В третьем - столовая офицерского состава и продсклад.
За вагончиками микроскопический, человек на двадцать личного состава, плац. За плацем - землянки срочников.
Часовой мне неинтересен, потому что он рядовой и дух, разговаривать с ним не о чем. Сейчас мне следует доложиться командиру роты о своем прибытии и полной готовности к продолжению службы.
Я обогнул вагончик и подошел к его двери.
Дверь распахнулась, раскрытая крепким ударом сапога изнутри и едва не ударила меня по лбу.
Афган.
Тут смерть и вилы на каждом шагу.
Утром я чуть не убил сарбоза. Сейчас меня чуть не убили дверью по голове.
Из двери полетели матрас, подушка и одеяло и приземлились на землю, мне под ноги.
Следом из двери вылетел тщедушный шакалёнок и по параболе приземлился на спальные принадлежности.
На пороге появился амбал с голым торсом и напутствовал выкинутого из вагончика:
- Мандавошка! Иди куда хочешь!
Все слова, кроме первого, были иные, более энергонасыщенные, я дал лишь их краткий перевод на русский, бо если бы всё, что я слышал в Армии, передавал в точности и без искажений, то давно бы уже покалечил души и сердца читателей обсценной лексикой.
Вообразите себе былинного богатыря с рельефной мускулатурой и объемными бицепсами. На богатыре нет кольчуги и рубахи. Стоит он, одетый по форме номер два в брюках хэбэ, заправленных в армейские полусапожки. Бороды у богатыря, согласно Устава, нет и волосы не русые, а черные. Лицо широкое и доброе-доброе, не знающее ни подлости, ни интриг. Уголки черных глаз чуть оттянуты книзу. Здоров, как конь, ростом с коня и силища как у коня. Если бы он позировал художнику Авилову, то картина "Бой Пересвета с Челубеем" получилась намного убедительней.
Это был мой новый командир роты капитан Зульфар Мифтахов, казанский татарин.
На меня он не обратил никакого внимания, увлеченный наблюдением за замполитом Августиновским, именуемым в роте "Мандавошкой" за свой малый рост и пакостный характер. Августиновский подобрал с земли свой скарб и начал скрестись в дверь вагончика прапорщиков.
Зульфар вышел из вагончика и властно позвал:
- Часовой!
Молодой воин в каске и бронежилете, с автоматом за спиной на полусогнутых метнулся к командиру:
- Товарищ капитан... рядовой... по вашему приказанию...
- Оружие к осмотру!
Я бы не дел.
Честное слово - я бы не дал.
Командир роты был пьян, от него несло брагой, но будь он трезвым, я бы всё равно не дал осматривать свое оружие, если бы стоял на часах. Пожалуй, я бы даже применил оружие по капитану, если он попытался вырвать у меня автомат силой.
Читайте Устав. В Уставе всё сказано.
"Часовой - лицо неприкосновенное"!!!
Ни один шакал не смеет прикасаться к часовому.
Смените с поста, тогда хоть с ботинками сожрите, а пока я на посту - пристрелю, как высморкаюсь.
Даже раздумывать не стану.
За полтора года Армия отучила меня думать своей головой и приучила пользоваться положениями уставов и наставлений. На каждом разводе караула в меня вдалбливали необходимость применения оружия хоть по Министру Обороны, если он попытается нарушить границы моего поста.
Пока я стою на посту - я охраняю свою Родину!
Вся моя Родина, весь великий и могучий Союз Советских Социалистических Республик для меня в эти два часа - тут. Под моей охраной и обороной.
Десятки тысяч часовых одновременно со мной охраняют десятки тысяч постов. Пока все мы, пока каждый из нас стоит на своем посту - моя Родина под нашей охраной и обороной.
Умру, но пост нарушить не позволю.
Только так!
Сменить меня с поста имеют право только мой разводящий, начальник караула и дежурный по полку. Только этих троих я подпущу к себе.
С того момента как я сказал "пост принял" до той секунды, когда я произнесу "пост сдал", я не имею права исполнять чьи-либо команды и приказы. На своем посту - я единственный главнокомандующий. Наоборот, это мои приказы обязательны для исполнения всеми, кто проходит мимо, под страхом применения мной оружия на поражение.
Я - своей головой, своей жизнью и своей свободой отвечаю за неприкосновенность вверенного под мою охрану и оборону поста.
И уж автомат-то я точно никому не дам.
Мне легче пристрелить проверяющего, чем подпустить его к себе ближе, чем на пять шагов. Любой трибунал меня оправдает, а комдив своими руками приколет медаль "За б/з" к моей груди и поставит меня в пример всей дивизии.
Часовой-дух был глуп и невоспитан.
Он отдал свой автомат пьяному командиру роты, испугавшись авторитета и крутого нрава вышестоящего начальника.
Ротный взял автомат, снял его с предохранителя, дослал патрон в патронник и пустил короткую очередь в вагончик из которого только что вышел, после чего вернул оружие часовому.
Через промежуток времени, который проходит между срабатыванием чеки и взрывом гранаты, из вагончика выбежал второй амбал с голым торсом, добежал до ротного и с разбега засадил ему кулаком в грудную клетку.
"А вот и Пересвет", - отметил я прибытие второго амбала.
Этот второй был ростом почти на голову ниже Зульфара, но в плечах казался шире его. Я не самый дохлый солдат в полку, но таких как я в ширину нужно ставить двоих, чтобы уравнять размах плеч каждого из этих двоих собутыльников и поединщиков.
В пятой роте мне приходилось махаться часто и жестоко - пехота, она пехота и есть, нравы просты, морды бьют запросто, без политесов и реверансов - но то, что я увидел...
Не так давно героем Московской Олимпиады-80 стал чемпион по боксу в тяжелом весе чернокожий кубинец Теофило Стивенсон. Своих соперников он играючи укладывал на ринг. Легко и красиво дошел до финала, легко и красиво взял золото. Смотреть его яркие бои было интересно: кубинец мало, что был здоров как бык, так еще и показывал высокую технику боя, грамотно передвигался, точно чувствовал дистанцию, не делал пустых ударов, почти все его удары проходили и не переживались несчастливыми боксёрами, кого слепой жребий выставил против Стивенсона. Пропустивший удар соперник тут же складывался. Удары у Стивенсона были убойные. Пушечные.
Бой - нокаут, бой - нокаут.
Вне ринга - обаятельнейший малый, любимец публики и журналистов. На ринге - беспощадная перемолочная машина. Его бои стали главным событием и украшением всего боксерского турнира Олимпиады-80.
Сейчас передо мной маслались два амбала, каждый из которых, хоть и уступал Стивенсону в технике, но превосходил его массой мускулатуры и силой, которую вкладывал в свой удар. На площадке перед вагончиком стоял гул от ударов, будто кто-то огромный стучал бревном по бревну.
Бум.
Бум.
Бум.
"Это ж какой прочности должен быть мышечный корсет, чтобы держать такие удары?!", - изумлялся я, глядя как проходит очередной прямой в корпус.
Я так не бил никого.
И меня так не били. Хотя, бывало всяко.
Это не мужики дрались. Это кони лягались.
Так - не дерутся. Так - убивают-калечат.
Это не удары. Это как чугунным ядром из Царь-пушки.
Если бы меня так ударили, я бы до медкомиссии не дожил и комиссовать бы не успели. Все внутренности бы оторвало от одного удара.
Захватывающее зрелище длилось недолго. Двухминутный раунд был окончен.
Амбалы обнялись, удовлетворенно похлопали друг друга по могучим спинам и, обнявшись как братья, отправились обратно в вагончик на сиесту. Дверь за ними закрылась и я остался один на один с часовым. Больше никого из людей в поле зрения видно не было.
Командир роты до моего доклада не снизошел и своим взором меня не удостоил.
Не уставник. Не бюрократ.
"Прибыл для дальнейшего прохождения службы", - сам себе доложил я, то, что был обязан довести до капитана Мифтахова.
Где-то далеко-далеко, в Чернобыле сотни тысяч "партизан", сжигая себя в излучении, гасили взорвавшийся реактор.
Где-то еще дальше, у американцев на старте взрывались "Челленджеры" и гибли астронавты.
Где-то летели самолеты, стучали колесами поезда, искрили проводами троллейбусы.
Где-то снимали с должностей министров и директоров и назначали на их места новых.
Где-то молодняк ломал брейк-данс, варил джинсы и безнаказанно маялся дурью.
Где-то люди приходили на работу, вставали за кульманы, включали станки, заводили трактора, дёргали за сиськи коров.
Где-то происходили события и текла жизнь.
Тут, в Шибиргане, не происходило ничего.
Тут палило солнце, куда ни глянь холмились сопки, на самой крупной стоял ГПЗ и горели факелы на его трубах, а горизонт загораживали вечные горы.
Всё голо, пустынно, скучно, пыльно и некуда спрятаться от солнца.
Жизнь тут остановилась и застыла.
Тут можно было спать, жрать, нести службу и пятить с ума от ее однообразия - сон, еда, автомат за спину, часы фишки на посту, смена, автомат в пирамиду, еда, сон.
Ротный и старшина Бульбаш поддались общему настроению безысходной тоски и слетели с катушек.
Старшина освоил примитивную технологию самогоноварения, в скором времени добросовестно перенятую у него мной - его верным учеником и последователем в деле войскового сумасшествия.