Дальше Юрок потребовал, чтобы я одел трико на трико и заправил их в носки. В пространство между двумя штанинами он насыпал много махорки, которая у нас была в небедном количестве. Туда же высыпал все спички из двух коробков, а сами коробки отложил в сторону. Жесткий коробок ощутим при шмоне. При шмоне все должно быть ровное и мягкое, не прощупываться руками. Спичку можно зажечь о стекло или об дерево.
Дальше шла майка, рубашка и сверху свитер. В качестве верхней одежды он отдал мне свою телагу.
Пара носовых платков для гигиены.
Газета в рукав. На самокрутки.
В ботинки он мне ничего прятать не разрешил - ошмонают.
Перед ужином за мной зашел корпусной и увёл меня в зиндан. Путь в мрачные застенки лежал через тюремный вещевой склад. На вещевом складе корпусной ошмонал меня для проформы, нащупал махорку между трико, но сделал вид, что так и надо. Обувь он шмонать не стал, просто предложил мне переобуть вольные кроссовки на тяжелые тюремные ботинки без шнурков. Если бы я не послушал Юрка и что-то положил под стельку - это осталось бы ждать меня на складе. Со склада, щёлкая электрозамками локалок, корпусной свёл меня в самый низ, туда, где размещались карантинка, транзитка и коридор смертников. За обыкновенной филёнчатой дверью без замков скрывался крохотный тамбур. В тамбур выходили три крепких двери, таких же, как двери камер - с волчками и кормушками. В углу была общая вешалка. Корпусной потребовал, чтобы я снял телагу и повесил на вешалку, где уже висели две телаги страдальцев.
- На ночь получишь, - пояснил мне изъятие теплых вещей корпусной.
Он отпер дверь я и вошел в карцер.
"М-да-с", - огляделся я, - "Не Сан-Франциско".
Земляной пол, железный потолок и та же шуба на стенах, что и в КПЗ. Пожалуй, корпусной был прав, когда переобувал меня - в кроссовках тут делать нечего. Грязновато. Между потолком и головой не проходит ладонь. Низенький тут потолок. Давящий.
От двери до окошка - три шага, чуть больше моего роста.
Я прижался левым плечом к стене и вытянул правую руку в сторону. Ладонь уперлась в другую стену.
Узкая жилплощадь.
Не спортзал.
К правой стене, той, куда я протягивал руку, чтобы измерить ширину карцера, была прикручена железная шконка с деревянным лежаком. Я подёргал - отодрать не получилось. Крепко прикручена. Открутят только в 22-00, во время отбоя. До отбоя придется простоять на ногах или отдыхать на маленьком, сантиметров сорок от земляного пола, бетонном столбике, на который откидывается шконка. Площадка у столбика размером с блюдце и сидеть можно только левой или правой половиной моей искательницы приключений. Совсем неудобный для сидения столбик, а ходить в карцере негде: "три шага от двери до окна" - это если встать вплотную к двери, а если не вставать и просто ходить, то два. Два шага в одну сторону, разворот через левое плечо, два шага в обратную.
Коротковата дистанция для забега.
Окно - не окно, а издевательство.
Амбразура, мельче тех амбразур, что устроены в камерах КПЗ. Пятнадцать на сорок сантиметров. За двойными, грязными, с войны не мытыми стёклами, толстая стальная решетка, забирающая четверть света, а сама решетка отделена от камеры железным листом с частыми дырочками, так что света из окна, можно сказать и в полдень нет никакого, а по утрам и вечерам, что есть окно, что нет его. Разве только тонкие струйки свежего воздуха через него проходят. У меня этого "свежего воздуха" тут завались. Спасибо Вайтюку - сказал мне, чтоб я свитер одел. Не жарко тут.
- Командир!
Я стукнул в дверь.
- Чёте? - откликнулся главнокомандующий тюремных коридоров.
- Чё у тя тут холодно так? Не по-людски.
- Санитарная норма - пятнадцать градусов. Тебе градусник принести?
- Неси.
Дубак принес градусник и передал его мне в карцер. Я измерил температуру воздуха: "плюс шестнадцать". На один градус больше положенного. Мои претензии на холод необоснованны. По нормам ГУИТУ МВД СССР, в чьем ведении находятся тюрьмы и зоны Советского Союза, это не "холод", а "бодрящая и оздоравливающая прохлада".
"Суки! Ни сесть, ни встать в полный рост, ни пройтись, чтобы согреться. Концлагерь тут устроили!".
- Командир! - я снова стукнул в дверь.
- Чёте?
- До ужина еще далеко?
- Как раком до Пекина.
- Я серьёзно спрашиваю: когда кормить будут?
- Завтра.
- Это беспредел!
- Никакого беспредела, - спокойно возразил дубак. - В карцерах "день лётный, день пролётный".
- Это как?
- Горячая пища выдается через день. Вас вчера кормили. Сегодня - курите бамбук.
"Ага", - понял я смысл жизни, - "Одного оздоровительного холода мусорам мало. Теперь еще и лечебное голодание. Ничего, русские не сдаются! Что ж такого сделать-то, чтобы согреться? Песню, что ли спеть?".
Я запел любимую песню моей бабули:
Мы шли под грохот канонады,
Мы смерти смотрели в лицо.
Вперед продвигались отряды
Спартаковцев, смелых бойцов.
Это не карцер.
Это склеп.
Темно, холодно, тесно, грязно.
Тут не живого человека под стражей содержать, а ставить прах на вечное храненье.
Куда уместнее не веселые песни распевать, а "Чёрный ворон" или "Сижу за решеткой в темнице сырой". Но от песен этих веет такой унылой безнадёгой, а вокруг меня такое скучное и холодное тёмное омерзение, что если мне в настроение добавить еще хоть каплю минора, то я, даром что сержант Советской Армии, сяду в углу на корточки и расплачусь о своей неудавшейся молодой жизни, так безжалостно и глупо загубленной ублюдком Балминым. Поэтому следующей песней была строевая второй учебной роты связи Первого городка Ашхабада:
Путь далёк у нас с тобою
Веселей солдат гляди!
"Золотые слова! Глядеть надо веселей, а сидеть надо на кураже! Пусть прокурорские следаки себе зубы обломают об афганских дембелей! Тут слишком грязно, чтобы отжиматься. Согреться можно, если раз двести присесть. Кроме того, я давно хотел научиться бить чечётку, а Сирота на КПЗ показывал мне пару коленцев. Теперь я тут совсем один и мне некого стесняться, если у меня не сразу будет получаться чёткий и хлесткий удар подошвой о пол".
Как только я нашел себе занятие, настроение выровнялось. Я мурлыкал себе под нос:
Крутится, вертится шар голубой
и шлёпал ступнями по полу. Сперва медленно, а когда удар стал более-менее походить на степ, прибавил темпа. Заодно и согрелся.
"Если надо - год тут просижу!", - огрызнулся на мусоров упрямый мордвин внутри меня.
Тюрьма развивает слух. Если долго сидеть в самой дальней хате, через два года будешь слышать, о чём дубаки на вахте перетирают. Мой слух еще не развился до такой дальнобойности, но на пару-тройку коридоров его хватало.
- Товарищ майор! За время несения дежурства происшествий не случилось, - услышал я далеко на продоле.
Через полминуты моя кормушка открылась и я увидел руку и рукав форменного кителя. Рука держала большой кулек, свернутый из газеты. Я принял этот кулек и кормушка захлопнулась.
- Благодарю, - вежливо сказал я кормушке.
Кормушка не снизошла до ответа, пропустила лишь звук удалявшихся шагов.
В кульке была махорка и два коробка спичек.
"Хрен тут бросишь курить в этой тюрьме!", - почти с сожалением подумал я, - "Юрок мне на две недели курёхи в штаны засыпал, а сейчас Кум грев загнал. Я тут месяц продержусь. Чёрт с ней, со жратвой. Жрать - дело поросячье. Главное - курить есть!".
Я принюхался к карцеру. Углы мочой не пахли. Я отложил кулек в один из углов и, оторвав от него кусок газеты, стал крутить самокрутку.
Самое ценное умение, которое я приобрел в армии - это умение разбирать автомат из четырех секунд.
Самое ценное умение, которое я приобрел на тюрьме - умение быстро и не просыпая табак крутить самокрутки толщиной с сигарету.
Вообще, если быть до конца честным, могло быть и хуже. Карцер холодный, тесный и тёмный, как чулан для Буратино, но я мог бы оказаться в нем в одних трусах и майке вовсе без всякого курева. Тогда бы я точно околел от холодрыги. В армии мне запросто могли бы высыпать на пол полмешка хлорки и вылить ведро воды. На тюрьме такого фашизма нет. Я сижу в свитере, у меня навалом махры и спичек, так, что нечего Бога гневить и жаловаться на жизнь - сижу, считай, в персональном люксе.
Отдельно от братвы.
Как смертник.
Тюрьма вызывает озлобление в людях глупых, не умеющих смотреть видеть, думать и сравнивать. Во мне тюрьма никакого озлобления, тем более страха не вызывала.
Если ожидать, что после прибытия на тюрьму тебе предоставят махровый халат, открытый бассейн, шезлонг, зонтик, бокал мохито и двух грудастых блондинок, а в действительности ничего из перечисленного администрация тебе не даст, то тогда - да, тогда администрация автоматически становится шайкой отъявленных негодяев, устроившихся на тёплые места исключительно, чтобы причинять тебе беспричинные страдания.
Если, поднимаясь на тюрьму, видеть перед собой расстрельный ровик с посыпанным хлоркой дном или, как я, представлять себе "татуированных уголовников" в хате, а вместо всех этих ужасов тебе предоставят баню, прогулку, мягкую постель с чистым бельем и трехразовое питание горячей пищей - тогда сотрудники администрации из дубаков постепенно превращаются в обыкновенных гражданских семейных людей, которым на тебя в худшем случае - наплевать, а в лучшем - они постараются, не нарушая инструкций, тебе помочь или сделать послабление.
Перед отбоем кормушку открыл корпусной:
- Тебе из хаты передали.
Принял у него целлофановый пакет.
В пакете были черный хлеб, сало и чеснок.
- Чифирить будешь? - спросил корпусной.
- Заварки нет.
- У меня на посту тебе на замутку найдется. Ставлю кипяток?
- Делай.
"Карцер, говорите, граждане мусора? Это не карцер, это - санаторий!".