Уже дома, в Три Пять, смывши карцерную грязь в бане и переодевшись в чистое и стиранное, я рассказал, встречавшим меня с бражкой пацанам, почему из карцера выполз не заморенный, а отъевшийся - "земляк подогрел".
Да, я никогда раньше не видел этого баландёра, тем более не был знаком с его женой.
Да, я никогда не слышал про улицу Цыгана Будулая и не знал в каком районе города она находится.
Да, я назвался соседом из девятого дома только потому, что девять меньше одиннадцати. Двенадцатого дома на этой улице могло не быть, а раз существует одиннадцатый дом, то уж девятый существует наверняка.
Да, освобождаться мне скорее всего нескоро и уж никак не через полгода, а через несколько лет и то - если повезёт.
Да, я начесал тому баландёру всё от первого до последнего слова.
Да, я взял его на характер, и за моими словами не было никакой реальной силы и никакой возможности дотянуться до баландёра.
Но сладкий чай и отварная говядина девять суток из десяти были настоящие, доподлинные. Тюремным языком выражаясь, я того баландёра красиво обкружил, то есть без угроз и мордобоя получил с него всё, что он мне мог дать.
Бить - нельзя.
Угрожать - некрасиво.
А вот "обкружить" - это исключительно по Понятиям.
Вайтюк подлил мне в кружку браги и с завистью в голосе признал:
- Андрей, ты создан для тюрьмы. Я бы не смог так грамотно обкружить. Ну, ты Рысь!
Гниль, самая настоящая тюремная гниль.
Это я про свои взаимоотношения с баландёром.
Когда в армии про человека говорят "гнилой", имеют ввиду, что он либо не обладает высокими моральными качествами, либо не имеет серьезной физической подготовки и не выдерживает пехотных нагрузок.
"Гнилой он: взял его двумя пальцами, он и посыпался".
Нехорошая эта оценка - "гнилой".
Если она дана в армии.
Если "гнилым" обозвали человека на тюрьме - оценка резко меняет полярность с минуса на плюс:
"Он - гнилой, он - может обкружить, с ним - надо обходительно и вежливо, а то мало ли что?".
Гнилой в гнилой степени, такой, что обкруживает парой слов - называется Рысь.
Сидит такая Рысятина в хате: глазки добрые, шерстка мягкая, на ушках кисточки, мурлыкает что-то себе под нос тихонько. Ну, киса кисой, лапочка. Нипочем не скажешь, что у этой кисы когти титановый бронежилет насквозь прошивают, а в пасти клыки с палец длиной и зубы, как у акулы в шесть рядов: только палец протяни - он тебе всю руку как бритвой срежет.
Быть Рысью - почетно. Рысей уважают. Рысей мало, едва ли один на сотню. Если кого-то назвали Рысью, значит за ним признали умственное превосходство. Рысь - не кликуха. Рысь - это почетное наименование.
В армии есть просто полк, а есть Гвардейский Полк. Оба полка очень похожи межу собой и в оба полка солдат набирают по призыву, а не по конкурсу, но вот один из них - с почетным наименованием "гвардейский", а другой - обыкновенный, сиволапый, вроде моего героического полчка, в котором я два года отслужил как умел честно.
На тюрьме есть просто арестант, а есть Рысь. Оба арестанта очень похожи между собой, обоих на тюрьму конвой привез, а не своим ходом пришли, но вот обыкновенный обслуживает Рысь, старается угодить, да еще и остается должен за это, а так-то они равны, никакой разницы.
- Быстро же ты сгнил, - оценил Альфред мои способности вступать в контакты на тюрьме с незнакомыми людьми и заключать с ними выгодные сделки.
- В каком он болоте гнил, - изрёк пьяненький с кружки браги Алмаз, указывая на меня, - мне бы там хоть пятку помочить.
- Всё ништяк, всё по Понятиям, - смеялся Вайтюк, - Ушел в трюм арестантом, поднялся в хату бродягой. Встречай нового бродягу, братва!
Мне не нравилось быть бродягой.
"Какой я бродяга? У меня дом есть. Мама. И не только "дом", но и "воинское звание". Разве я "брожу", "скитаюсь"? Когда меня в армию призывали, я не уклонялся, не бегал, не скитался, не бродил, не странствовал - я пришел по повестке в назначенный день и час в военкомат и убыл в назначенное место для прохождения службы. Какой же я бродяга? Я - сержант Сухопутных войск и Войск Связи".
И гниль тюремная мне не нравилась. Если бы не нужда, если бы в карцере было тепло и кормили, пусть баландой, но каждый день, если бы не холод, от которого я околевал и голод, истощавший мои силы - я бы ни за что не стал обкруживать того баландёра.
"Я не обкруживал!", - хотел я крикнуть подвыпившей братве, - "Я за жизнь свою боролся!".
Эх!..
Кому кричать?
Кто услышит?
"Гнилой", "бродяга", "каторжанин" - это теперь про меня.
Мне надлежит соответствовать, не ронять себя и больше ничего.
Год назад мне казалось, что я родился в армии и всю жизнь в ней прожил. Сейчас - я думал, что родился в тюрьме.
Забывайте про "рожу автоматную, а то на пику присажу.
31. Отребье
Я начал рассказывать про своих сокамерников.
Это я рассказывал про убийц, ставших моими товарищами.
Позднее к ним присоединился дядя Ваня Машкин. Его подняли к нам в тот день, когда Павлецов, выхватив на суде свои восемь лет, перевелся в "осужденку" - камеру для осужденных. Дяде Ване было шестьдесят девять лет, он имел веселый, покладистый характер и вполне твердую память. Нам всем было интересно послушать как дядя Ваня сорок два года назад освобождал Будапешт и брал Вену. С особым вниманием мы слушали в рассказах дяди Вани те места, в которых он драл мадьярок и австриячек, тем более, что он рассказывал про свой сексуальный вклад в Победу, будто только вчера с них слез. Придавленные чувством вины за свой слепой фашизм, молодые девки из покоренных стран приносили нашим солдатам вино и предлагали себя. Переспать с советским солдатом считалось престижным в их среде. Наши солдаты тоже не дураки были - радостно принимали вино и добросовестно проводили денацификацию освобожденного из гитлеровской неволи женского поголовья.
Политработа с мирным населением порой требует творческих решений и индивидуального подхода к агитации - кого боком, кого раком.
Весна Сорок Пятого и осень восемьдесят седьмого.
Сорок два года - а как будто вчера!
Приятно было видеть в дяде Ване такого же пацана-солдата как я и мои однополчане и знать, что мы с дядей Ваней из одной Армии - Советской!
Убийство.
К нам других почти и не поднимали - только убийц.
Дядя Ваня убил свою жену - беспутную, спившуюся старуху, которая таскала из дома и приводила гостей. Тридцать лет терпел и однажды струна лопнула. Следствие по делу дяди Вани, возможно впервые в судебной практике, столкнулось с тем, что преступник - это не преступник.
За дядю Ваню просили взрослые, сорокалетние дети:
- Спасибо отцу, что убил мать! Мы и не знали никогда, что у нас она есть. Не помним, какая она была трезвая. С нами с детства занимался только папа. Просим прекратить дело и отпустить отца на свободу.
За дядю Ваню просили соседи:
- Мы его всю жизнь знаем. Тихий, скромный мужчина. Со всеми ладил, со всеми в хороших отношениях. А жена - пьянь и рвань. Никакого сладу с ней не было. Слава богу, что он ее убил, хоть и грех такое говорить. Надоела всем по горло. Просим отпустить Ивана Максимовича Машкина нам на поруки.
Просили с бывшей работы:
- Иван Максимович девять лет как на пенсии, но мы его помним и уважаем. Про его семейные дела нам давно известно. Туда ей и дорога, а мужика жаль. Просим отпустить на поруки трудового коллектива. Ручаемся за него головой - человек честнейший и никакой не преступник.
Никто, никто не сказал про убитую доброго слова, зато все, все, кто только мог, просили за дядю Ваню.
Но, убийство - есть убийство.
Даже если потерпевшая - мразь и пьянь.
Слепой Закон равно защищает добрых людей и бесполезную шваль.
Дяде Ване нужно было посидеть в тюрьме и нечасто я видел арестантов, так легко берущих в плечи свой срок. Казалось, дядя Ваня не замечает ни дубаков, ни решек, ни локалок, ни того, что ест баланду вместо домашней пищи, гуляет в бетонном прогулочном дворике под перекрытием решеток, а не в городском парке - его радовало всё, его радовала сама жизнь.
Сильное облегчение испытал дядя Ваня после убийства. Видно, настрадался мужик за три десятка лет.
Большинство, огромное большинство арестантов моими товарищами не стали и стать не могли - я хоть и не Сирота, но у меня тоже есть свои Понятия. В мои Понятия не вписываются мутные пассажиры.
Брол.
Девятнадцатилетний учащийся музучилища. Несостоявшийся лабух. Саксофонист или "сексофонист", как отзывались о его увлечении в хате.
Групповое изнасилование.
Я бы побрезговал втыкать в обтруханную спермой дырку. Брол был четвертый - как раз, когда у девки уже по ляжкам текло. Даже представлять такое противно.
- Я только спросил, как она себя чувствует? - объяснил сообществу Брол свое участие в групповухе.
Все ему тут же безоговорочно поверили: изнасилованная подонками девка-терпила на него наговаривает, дружки-подельники, называя его в числе соучастников, разумеется, пытаются его втянуть и замазать, экспертиза, обнаружившая его сперму во влагалище девахи стопроцентно лжет, один только Брол говорит правду:
- Я только её спросить хотел!
Как можно не поверить? Ясное дело - человек тут не при делах.
Брола звали Олег.
На правой кисти в районе большого пальца у него была татуировка "БР". Подразумевалось, что где-то по воле сейчас ходит второй подобный же небрезгливый олух, у которого на этом же месте наколото "АТ" и при рукопожатии буквы совпадают и складываются в слово "БРАТ". На другой руке у него была татуировка "ОЛ". У его чувихи, значит, было наколото "ЕГ" и когда они с чувихой переплетали пальцы, то получалось имя сексофониста - "ОЛЕГ".
Прочитав обе татуировки - "БР" и "ОЛ" - слитно, я дал сексофонисту погоняло - Брол.
Прилипло - намертво.
Он действительно был по жизни не "Олег", а "Брол".