Жаль.
Надо было быть решительней, не говорить длинных речей и не думать сложных мыслей.
Надо бить без предисловий: увидел - начал.
"Карета подана, товарищ Чацкий", - сказал я сам себе.
- Вот этого, - корпусной показал конвою на меня, - вон с тем рыжим не сажайте.
Конвой кивнул и приступил к перекличке.
Пофамильно мы выходили из локалки, проходили через вахту на шмон и усаживались в автозак, поданный в шлюз. Конвойные и в самом деле рассадили нас с Рыжим по разным отсекам и автозак начал выезжать из шлюза.
От тюрьмы до суда рукой подать, если ехать по прямой, но между этими двумя архитектурными достопримечательностями нашего города лежат железнодорожные пути и потому маршрут извилист и долог. Длины маршрута Рыжему вполне хватило, чтобы выпросить себе по соплям от конвоя.
Нас было больше двадцати в двух отсеках автозака. Конвойных - четверо: водитель и начальник в кабине и двое конвойных внутри, в маленьком тамбуре перед решеткой, за которой нас везли. На вид конвойным было лет по двадцать пять, молодые ребята, чуть старше меня. Если они пришли в конвой сразу после службы в армии, то возят они нашего брата уже целую пятилетку, насмотрелись на всякое и на всяких, удивить их трудно. Пожалуй, труднее всего удивить их глупостью, бо этим добром тюрьма богата. Если каждый день возить на суд по двадцать арестантов, из которых половина - гарантированные дураки, то насмотришься на брак рода человеческого до тошноты и через пять лет можно устраиваться в психиатричку лечащим врачом.
Рыжий, отделенный от меня глухой стальной перегородкой автозака, а от конвоя - ажурной решеткой, почувствовал себя в безопасности и решил подняться в глазах своих сопливых подельников: "смотрите, какой я духовитый, ни капли мусоров не боюсь". Из за своей решетки он начал говорить гадости конвою. Во время движения конвой не имел права открывать дверцы секций и это обстоятельство придавало Рыжему отчаянной храбрости.
Рыжий говорил какую-нибудь гнусность, оценивая пистолет, кобуру, сапоги или личность конвоира и эта глупость вызывала дебильный смех его подельников.
Конвойный, лишенный права открыть дверцу секции, чтобы выволочь Рыжего в тамбур и на глазах у его ржущих подельников надрать уши, парировал его тирады двумя-тремя словами, но так как конвойный с Преступным Миром контачил гораздо плотнее и намного дольше, оттого и слов знал больше: этими двумя-тремя словами он так смешно и убедительно отбривал настырного наглеца, что ржали не только подельники, но и весь автозак, оценивая, насколько ответ конвойного оказывался остроумнее и злее, чем детские подколки Рыжего. Чувствуя себя посмешищем, Рыжий злился, пытался подлезть к конвойному с новой подколкой, глупее и сальней первой, как щелчок по носу получал в ответ пару-тройку ленивых слов, от которых взрывало смехом обе зарешеченных секции автозака.
Путь не был скучен, доехали с шутками и прибаутками: хорошее дело ехать на суд со своим клоуном на борту.
К концу поездки Рыжий так разошелся, что потерял берега и начал уже прямо угрожать остроумному конвойному:
- Свистеть - не мешки ворочать, - обиженным злым голосом ярился Рыжий, - Это ты потому такой храбрый, что я тут за решеткой сижу.
- Конечно, - соглашался с ним конвойный милиционер, - Диких зверей всегда в клетках держат. Тебя в тюрьму прямо из зоопарка привели?
- Да если бы не решетка!.. Да если бы ты был мужиком!.. Да если бы один на один!..
- То что?
- Да я бы тебя порвал как тузик грелку! Ты бы у меня на коленях ползал, ботинки мне языком вылизывал!
В голосе Рыжего и его виде было страстное желание увидеть конвойного, ползающего у его ног и детская уверенность, что не служивший и не имеющий спортивных достижений допризывник с тонкой шеей сможет поставить на колени отслужившего парня, вооруженного пистолетом Макарова.
- Посмотрим, - ответил конвойный.
Я уловил интонацию - она была спокойной - и понял, что конвойный Рыжему не попустит. Рыжий же, чувствуя себя за решеткой вполне в безопасности, отвязывался на конвойного как Моська на Слона.
Он был глупый этот Рыжий. Прежде, чем дразнить конвой и веселить соседей, ему следовало бы обзавестись ключами от своей секции, чтобы наглухо в ней закрыться. Потому, что как только автозак приехал на задний двор суда и остановился, конвойный открыл дверцу его секции, зачитал несколько фамилий и скомандовал:
- На выход.
Моя фамилия была названа, но я сидел в другой секции и потому вышел из автозака после всех. Автозак стоял во дворе суда напротив служебной двери. Чтобы зайти в здание нужно было сделать всего несколько шагов по бетонированной дорожке, справа и слева от которой стояли четыре милиционера из встречного конвоя. Выводили по одному - "первый пошел, второй пошел" - и о побеге можно было забыть. Хорошо бежать, когда у тебя есть документы на другое имя и чемодан денег, а я куда побегу? Домой, к маме?
За служебной дверью суда был просторный тамбур, в который можно набить человек сорок, если ставить их плотно. В тамбур выходили двери четырех боксов и еще одна дверь вела в коридор суда. Я прикинул, что если в каждый бокс сажать человек по пять, то если выгрузят человек двадцать, нам не будет тесно.
Выгрузили не двадцать.
Выгрузили четырех малолеток, проходивших по убийству, во главе с Рыжим, двух строгачей, меня и еще какого-то малолетку, по виду лет тринадцати. Меня сильно удивил его вид, я думал, что у нас таких маленьких не судят. Еще сильнее меня удивило, что четверых сопливых убийц заперли в один бокс, строгачей в другой, а меня с малолеткой в третий. Понятно, что строгачей и малолеток вместе содержать нельзя. Выходит, что малолеток можно кидать к усиленному режиму?
Нас всех заперли в боксах и было слышно, как конвой запер дверь на улицу, через которую нас только что ввели, выгрузив с автозака. Послышался лязг замка открываемого бокса и уже знакомый голос конвойного, на которого Рыжий наскакивал по дороге на суд и обещал порвать.
- Ей ты, мурло рыжее! Ты, кажется, хотел выйти со мной один на один? Выходи, схлестнемся.
- Не, командир, - включил задний ход Рыжий.
Одно дело красоваться, чувствуя себя в безопасности и распаляясь от безнаказанности, другое дело - расплачиваться по выданным счетам своей собственной мордой.
- Выходи, урод, а то я сейчас в бокс "Черёмухой" брызну.
- Ачоято?
Вот оно!
"Ачоято?"
На русский язык это короткое японское слово переводится: "почему именно я?".
Слово "ачоято?" всегда и всюду произносят те и только те, кто чуть ранее произнёс другое японское слово - "ачотакова?".
Неразлучная парочка - великий индейский вождь Ачотакова и его очаровательная жена Ачоято. Повсюду вместе. Покличешь одно - придёт и другое.
Сперва тупое животное напорет косяков, потом, на сделанное ему замечание, ответит ачотакова? и, наконец, когда ему предложат ответить за свои поступки, вылупит свои глупые обмылки и промычит:
- Ачоято?
Ачоято? - это последнее слово животного, которое пока еще не бьют, но оно понимает, что скоро неизбежно будут.
- Выходи, Димон, - сдали Рыжего трусливые подельнички, - а то он сейчас и в самом деле "Черёмухой" брызнет.
Не чувствуя больше за собой ни поддержки, ни одобрения, Рыжий вышел из бокса в тамбур.
Послышались шлепки трех увесистых пощёчин и я не думаю, что это Рыжий навешивал конвойному, потому что голос конвойного спросил:
- Ну, что? Сходил со мной один на один?
- Мугу, - печально промычал Рыжий.
- Кто кому ботинки лизать будет, урод?
- Никто никому.
- Не понял ответа! - новая оплеуха, - Кто кому будет лизать ботинки, чмо?
- Я - вам, товарищ сержант.
- Какой я тебе "товарищ", чмо? - и звук оплеухи.
- Гражданин начальник.
- После суда я тебе перед тюрьмой ещё ума прибавлю, - пообещал конвоир.
- Совсем их на тюрьме разболтали, - встрял голос другого конвойного, - Ваще себя вести не умеют.
Не прошло и минуты, как этот же голос громко спросил:
- Сёмин, ты в каком боксе?
- В третьем, - отозвался я.
Отперлась дверь моего бокса и двое конвойных вывели меня в свободный бокс.
- Ты где служил? - очень негромко, чтобы их не могли услышать в соседних боксах, спросили они меня.
- В Афгане, - еще тише ответил я.
- Десантура?
- Нет, махра.
- Мы слышали о тебе. Тобой Синдяйкин интересовался. Как ты сам-то?
- Да, нормально, в общем. Привет от меня Николаю Ильичу передавайте. Скажите всё хорошо у меня, по жизни всё ровно, положение нормальное.
- Там мать и девушка твоя в коридоре. Может, передать им чего?
- Спасибо. Я их сейчас сам в зале увижу.
- Тогда, держись, душман.
- Я не душман, я шурави. Спасибо, мужики. Буду держаться.
Меня вернули в третий бокс. Но не просто привели, а еще и рявкнули так, чтобы слышали во всех боксах:
- Руки за спину прими! Все передвижения - строго "руки за спину". Или не учат на тюрьме?!
Будто не они секунду назад тепло и душевно со мной перешептались в пустом боксе. Совсем другой тон - приказной, холодный, жесткий.
"Конвой", одним словом.
"Цепные псы режима".
Стало спокойнее на душе и теплее на сердце от того, что меня охраняют такие правильные ребята и что старший лейтенант Синдяйкин справлялся обо мне Я стал прикидывать своё положение:
"Что у нас плохого?".
"Плохого у нас то, что меня будут судить и дадут срок".
"Что еще плохого?".
"Больше ничего".
"Что у нас хорошего?"
"Хорошего у нас прежде всего то, что меня будет судить не трибунал, а гражданский суд".
Это в самом деле здорово - гражданский суд. В трибунале не почирикаешь, в трибунале ты - военнослужащий и обязан себя вести по уставу:
- Сержант Сёмин.
- Я!
- Назначаетесь виновным.
- Есть!
В трибунале сидят капитаны да полковники. Какой полковник позволит открыть рот солдату? Сказано, "назначаетесь виновным", значит, "виновен" и нечего тут пистолет ломать.