ть, двадцать четыре месяца назад жизнь моя была понятной, а от меня был толк. Я был сначала курсантом, а потом сержантом Ограниченного Контингента советских войск в Афганистане. Пусть пользы от меня, в масштабах страны, было немного, но эта польза была видна и измерима. Мы проводили колонны, сопровождали совспецов и чистили горы от басмоты. Деды и офицеры учили меня, молодого, воевать и я, став старослужащим, передавал свой опыт молодым, пришедшим в роту на смену дембелям. То есть не ходил руки в брюки, самодовольно наблюдая, как молодой сношается с незнакомым ему оружием, боеприпасом или устройством, а рассказывал, показывал, отвешивал колыбахи и снова показывал "как это работает", добиваясь полного усвоения предмета и понимания техники безопасности при обращении с ним.
Да, полезность крохотная, сержантская. Не генсек, не генерал и даже не майор. Но мне всего двадцать лет и всё, что я знаю и умею, всё что в меня вложено - я отдаю службе. Знаю я не так уж и мало и меня не на любого заменишь в афганских горах и пустынях. Моим заменщиком не может быть взрослый мужик с пузиком, одышкой и дряблыми мышцами, тем более, меня не может заменить баба. Это должен быть молодой парнишка от восемнадцати до двадцати пяти лет, отлично физически развитый и не менее года изучавший в полку и учебке свою и смежные воинские специальности, знающий полковой уклад и способы ведения боя в условиях горно-пустынной местности.
И вот я, еще четыре месяца назад приносивший пользу своей стране и своему народу, сижу теперь тут, на скамье подсудимых, совершенно бесполезный и судят меня три бабы - баба-судья, баба-прокурор и баба-адвокат, а что они могут понимать о жизни?
Что вообще может понимать о жизни баба?
Среди баб, конечно, тоже попадаются люди: Паша Ангелина, например, Марина Раскова или Полина Осипенко, но в целом, бабы, существа неполноценные, к военной жизни не приспособленные и к бою непригодные.
Место бабы - у плиты и в койке. Больше нигде.
Баб нужно защищать!
Своих баб - защищать, а чужих баб - "по закону военного времени".
А у нас вместо того, чтобы баб защищать, доверяют им вершить судьбы людские. Сейчас три бесполезных на войне бабы решат мою судьбу, то есть грамотно обоснуют: почему мне, сержанту Сухопутных войск, вместо честно заслуженной газировки в парке, придется хлебать баланду в хате? В гробу я видал такие обосновы.
Я представил трех "вершительниц судеб" у себя в полку и очень чётко понял - бесполезны!
Все трое.
Пути-дороги трёх судебных крыс в моем полку лежали бы в пределах треугольника "женский модуль - офицерская столовая - сортир". Больше нигде!
Они - не медики.
Они - не связистки.
Они - не поварихи.
Они - не геологи, не электрики, не дизелисты, не водопроводчики, не бурильщики.
Они - тем более - не солдаты.
Они - никто.
Крысы канцелярские.
Три дармоедки.
С первой же вертушкой - в Союз из полка!
Ребята из конвоя, видно, хорошие. Правильные. Но и они, как и я, сидят сбоку от барьерчика, и помалкивают в тряпочку, потому что главные тут - три тётки, номер моих конвоиров - шестнадцатый, а мой и вовсе двадцать первый. Три взрослых мужика, прошедших армию - я и два конвоира - сидим и молча слушаем, что между собой перетирают три бабы.
Три сороки перетрещали накоротке между собой, покаркали, пощелкали клювами, почистили друг другу перья - и улетел сержант Сухопутных войск в Магадан лес валить. Вот вам и вся Система.
Я, в который раз, посмотрел на майорские погоны Мещеряковой и мне сделалось противно и стыдно за Систему.
У нас в полку майор - это примерно четыреста солдат.
С оружием и боевой техникой.
С палатками, кроватями, буржуйками и табуретами.
Со своими характерами и наклонностями.
Минимум - двадцать национальностей.
Майор-комбат это почти тридцать подчиненных офицеров - командиров взводов, рот и управление батальона
Майор ОКСВА - Царь, Бог и воинский начальник для подчиненных ему сотен людей, их отец, опора и надежда.
Чья "надежда" вот эта макака с майорскими погонами, что кривляется и прихихикивает напротив моей скамьи подсудимых?
Сколько у нее подчиненных?
Портфель и авторучка?
Ни автомата у нее своего, ни бэтэра, ни личного состава, вверенного ей под командование Правительством СССР, ничего у нее нет, даже мозгов. Вся ее функция заключается в том, чтобы посмотреть в нужную статью УК, суметь там самостоятельно прочитать "от трех до восьми лет" и запросить у суда: "прошу назначить наказание сроком на восемь лет". Это ни функция, это фикция. С этой "функцией" справится дрессированная обезьяна. Как раз такая, как младшая советница Мещерякова.
Система мудра!
Система экономит усилия и не разбрасывается ресурсами. Там, где вместо полноценного майора можно поставить макаку - Система ставит макаку, приберегая настоящего майора для более важного дела.
Система не просто ставит макаку, но и ограничивает ее власть и силу, из всего богатого арсенала вооружений всех видов доверяя ей только авторучку. Ни бунта, ни мятежа, никакой Сенатской площади и Краснопресненских баррикад! Макака-прокурор работает на Систему, оставаясь безопасной для Системы. Самый смелый зехер, который она может отколоть - это пукнуть в судебном заседании.
Всякому человеческому терпению положен предел. Несколько месяцев подряд прокурорские только и делают, что смешивают меня с грязью. Макака-прокурорша что-то уж разогналась в своих речах и необходимо было ее остановить.
- Девушка... - обратился я к Мещеряковой.
- Я вам не девушка! - поджала губки прокурорская майорша.
- А я вам не гинеколог, чтобы разбираться!..
Звуки "би", "рать", "ся" ещё вылетали из моей гортани, а уголки глаз уже заметили как отшатнулся от меня конвой.
Страннова налилась гневом на своем месте:
- Подсудимый, встаньте.
- Есть, - тусклым голосом отрепетировал я команду.
- За оскорбление в адрес прокурора я удаляю вас из зала. Дальнейшее рассмотрение дела будет проходить без вашего участия.
Конвой тоже встал и отпер передо мной дверцу барьерчика, которую я и без их предупредительности легко мог открыть - она была закрыта на простой шпингалет.
Меня вывели в коридор суда и повели вниз, в боксы.
- Зря ты на прокурора понёс, - не одобрил меня конвоир.
- Страннова не та судья, которая позволит, - поставил меня в курс второй.
- Да ладно, мужики, - махнул я рукой.
Я и сам знал, что зря.
Макака-прокурорша тут ни причем - не она мне шила дело. Ей это дело всучили, сказали запросить максимум и направили в процесс. У макаки такая работа - по судам отлётывать, как дух по каптёрке.
Конвой завел меня в бокс и запер за мной дверь. В боксе я застал того малолетку, с которым нас запирали утром - его суд должен был начаться после обеда. Всё ещё в горячкАх от судебных впечатлений и эмоций, я закурил. От делать нечего спросил пацанчика:
- Сколько тебе лет?
- Четырнадцать.
Я посмотрел на соседа внимательней.
Мелкий. На четырнадцать не тянет. Лет двенадцать с виду.
Держит себя скромно, но не подобострастно. Уверенно себя держит. Утром во дворе тюрьмы перед погрузкой в автозак не орал и не ржал, показывая какой он герой и как он тут никого не боится. Значит, он и в самом деле никого не боится, потому и может себя позволить держаться независимо и не подражать идиотам, фальшиво хихикая и натянуто шутя.
- Статья? - спросил я у мелкого.
Мой юный сосед глянул на меня и махнул рукой мне, как я пять минут махнул рукой конвою:
- Да, там букет. В основном, сто сорок четвертая и восемьдесят девятая.
"Кража личного имущества и кража социалистической собственности", - за время сидения внутри тюрьмы, я научился разбираться в статьях как заправский юрист, - "За кражу личного, по малолетству, суд может ограничиться условным, а вот за кражу соцсобственности будет сложнее съехать".
За четыре месяца заключения у меня было время почитать Уголовный кодекс и, глядя на сидельцев моей и других хат, ознакомиться на практике с его применением. С шестнадцати до восемнадцати лет под стражу берут за что-то очень серьезное: разбой, изнасилование, убийство. За кражонку ни один следак малолетку закрывать не будет и ни один прокурор не утвердит такой арест. С четырнадцати лет уголовная ответственность наступает только за очень тяжкие преступления. За кражу начинают привлекать с шестнадцати. Как мой случайный сосед по боксу в свои четырнадцать умудрился оказаться под стражей - было удивительно и непостижимо.
"Не иначе, Госбанк облегчил", - раздумывал я, глядя на щуплого малолетку.
- Может, условно дадут? - решил я обнадежить его.
- Было, - отверг пацан такой вариант.
- Тогда, может, с отсрочкой дадут? Тебе всего четырнадцать: не должны посадить!
- И с отсрочкой было. Меня уже шестой раз судят.
"Шестой раз!", - у меня глаза полезли из орбит.
- Меня в одиннадцать первый раз поймали, - уточнил сосед.
Мои собственные "заслуги" резко приобрели характер случайного недоразумения: в мои двадцать лет, меня судили впервые, тогда как - вот он, пример, перед глазами! - другие в четырнадцать умудряются в шестой раз постоять там, где "встать, суд идёт".
- Хм, ты извини, конечно, - пацанчик заинтересовал меня сильнее, захотелось подробностей, - ты в Воры в Законе стремишься или просто воровать не умеешь?
- В каком смысле?
- В том смысле, что если у тебя не лезет воровать, если тебя шестой раз сюда привозят, иди гусей паси: воровать - не твоё.
- А жить на что?
- Тебе на жизнь нужно так много денег?
- Денег много ненужно, но нужно на что-то питаться.
- У тебя родители есть?
- Есть. Оба пьют.
- Давно?
- Давно.
- Тебя совсем не кормят?
- Я дома не появляюсь совсем. Там почти всегда компания.
- А живешь ты где?
- Когда как.
- Можно же в интернат устроиться. Нельзя, чтобы при Советской Власти были беспризорные дети!