- Меня устраивали. Я сбежал.
- Плохо кормят?
- Кормят нормально. Порядки там не те.
- Воспитывают?
- Насилуют.
- Воспитатели?
- Старшие ученики младших. Без разбору - мальчик, девочка. Противно.
- На что же ты живешь?
- Ворую.
Я посмотрел на соседа другими глазами. Его недоразвитое детское тельце и юный возраст не обманывали меня, как верно обманывали следаков и судей предыдущие пять раз. В одном боксе со мной сидел мужчина. Физически слабый, с недоразвитым скелетом и мускулатурой, но - мужчина. Никакой инфантильностью, никакими "соплями до пупа" тут не пахло - мужчина был самостоятельный, с трезвыми взглядами на жизнь. Такому не было надобности выдавливать из себя веселье, натужно ржать и рисоваться перед ровесниками, как рисовались-красовались те четыре дебила перед погрузкой в автозак пока их основной не получил по соплям от конвоя.
Этот четырнадцатилетний мужчина был взрослее своих ровесников и большинства моих. Я впервые встретил человека, который бы воровал, то есть умышленно совершал преступление за преступлением, только для того, чтобы добыть себе пропитание.
После армии сложно удивить воровством: воровство в армии - норма жизни, привычный фон, на котором происходит служба. Воруют все и всё. Прапорщики - со складов, солдаты - отовсюду. Воруют друг у друга ремни, панамы, фляжки. Тащат кондиционеры и мотопомпы и толкают духам за пайсу. Сдают в дуканы недоеденный сухпай. Если в линейном полку воровство носило системный и размеренный характер, редко причиняло ущерб и доставляло неудобство конкретному человеку, то в учебке воровство было тотальным и беспощадным. Редкая побудка учебной роты не обнаруживала пропажу предметов формы одежды и тогда одновзводники обворованного курсанта выходили на тропу войны "рожать" - то есть украсть или ограбить курсанта из другой учебки, чтобы восстановить украденное ночью.
Но никто и никогда в армии не воровал по мотивам хронического голода.
Мне захотелось чем-то помочь пацаненку, но я не знал чем.
- Как звать тебя?
- Сева.
- Куришь? - я протянул ему пачку сигарет, чтобы он угостился
- Благодарю. Не балуюсь.
"Не курит", - отметил я для себя этот плюс
- Ты, поди, еще и не пьешь?
- Пробовал. Не понравилось. Пиво горькое. Водка противная. Да и дорого.
"И не пьет".
Что я мог посоветовать Севе? "Хорошо учиться и слушаться маму"? Он уже всё сделал правильно и всё испробовал. Пробовал жить с пьющими родителями. Не вышло. Пробовал прокормиться в интернате. Тоже не получилось. Не его вина, что для него "кругом шашнадцать", что так ему под ноги постелилась жизнь, что дальнейшее передвижение по ней - только под конвоем.
Внезапное прозрение укололо мозг и сердце. Рядом со мной сидел не маленький щупленький пацаненок, а самый настоящий Сирота. Этот Сева - так уж сложилось - потерян для Армии и для государства. Он не простит шакалам их формы: точно такие же погоны и форму носят конвой, мусора и тюремные дубаки: все те, кто сызмальства ловил и сажал Севу. Сева никогда не полюбит ни погоны, ни форму, ни ордена. Шелест боевых знамен не станет сладкой музыкой для его уха. Ни один шакал - взводный, ротный, комбат или замполит - никогда и ничему не сможет научить Севу. Сева уже всему обучен и скорее перекуёт своего командира, чем переобуется сам.
Я посмотрел на пацаненка еще внимательней, чтобы удостовериться в своей правоте:
"Да вот же он - Сирота! Сева пока еще мелковат, но он на том самом пути и из этой колеи он не вывернет. У него нет другого хода, кроме Воровского. Он ничем своей "Родине" не обязан. Он неизбежно станет пацаном-по-жизни. Со временем бродяги изберут его Смотрящим, а дальше ему откроется путь в Положенцы и Воры. Какая ему Армия? Плевать он хотел на всю её мишуру, все её цацки, все ордена-погоны-медальки и весь армейский дебилизм. Он не допустит издевательств над собой со стороны уродов-черпаков и дедов. При малейшей попытке опустить, он возьмется за нож или автомат и покрошит любое количество половозрелых придурков, возомнивших себя "старшим" призывом. Он - покрошит. Он уже знает продолжение своей жизни. Он уже знает тюрьму, знает, что ничего (!) в ней страшного нет. Он уже сознательно может выбирать: стирать носки наглому ровеснику или отвести на нем душу, отправить его родственникам гроб, пусть похоронят свое тупое и наглое чадо, а самому с чистой совестью взять в плечи срок, но остаться Человеком. Если бы я пришел в армию, отсидев в тюрьме хотя бы три месяца, то вся, вся моя служба покатилась бы по-другому. Не было бы никаких моих "летаний". И сам бы не стал, и своему призыву не позволил шестерить для таких ничтожеств как Кравцов, Авакиви, Гулин. Завалил бы любого, кто хоть как-то посмел поставить себя выше моего достоинства. И если сегодня Сева, в свои четырнадцать, спокоен перед своим судом и не вибрирует от мысли о приговоре, то через пять, через десять лет, он будет подчинять своей воле одним словом, одним взглядом. Через пять лет из него вырастет такая Рысь, что только держись!".
- Удачи тебе, Сева - от души пожелал я ему.
В обеденный перерыв конвой передал в наш бокс домашние харчи от мамы и я с удовольствием разделил их с Севой. До вечера меня не трогали и только перед закрытием шапито меня позвали на арену. Конвой снова поднял меня на второй этаж только для того, чтобы узнать от судьи, что приговор она огласит через три дня. Перед приговором она выслушает мое Последнее Слово.
В очень коротком времени мне стало стыдно за этот день. Стыдно настолько, что едва выйдя на волю, я побежал в суд просить прощения у судьи за свое вызывающее поведение в процессе.
Прокурор - макака она или не макака - олицетворяет собой Государство, которое в данный момент времени обвиняет одного из своих граждан в совершении преступления. Нахамив прокурору, я нахамил в лицо Государству, то есть Системе. Судья обязана была дать оценку моим действиям и добавить к сроку хотя бы полгодика.
Вместо этого, две добрых и неравнодушных к моей судьбе женщины, судья и адвокат, Любовь Дмитриевна и Любовь Даниловна, до десяти вечера просидели в кабинете судьи подбирая юридические формулировки для моего приговора.
Минимально возможного при данных обстоятельствах.
Приговор должен быть написан так, чтобы прокуратура не смогла его опротестовать и чтобы Верховный суд, опираясь на приговор, мог скостить мне срок. Тут нужно иметь голову, а не мою пластмассовую подставку под головной убор.
Приговор был написан как следует и я до сих пор благодарен своей судье за этот приговор.
34. Строгий режим
Ну, вот я и стал настоящим каторжанином - не каким-то там сопливым "пионером", пусть даже и с усиленного режима, а доподлинным "строгачом". У меня даже и докУмент имелся - приговор, где русским по папиросной бумаге было напечатано "к пяти годам, с отбыванием наказания в колонии строгого режима". Вот так, легко и непринужденно Система делает преступников из бывших военных. Был военный - был нужен Системе. Перестал быть военным - сиди в тюрьме. Пока я был в состоянии отдать кровь и жизнь во имя Родины, чьим именем прикрывается Система, меня кормили и одевали бесплатно. Как только мой срок службы закончился - Система вольна пустить меня хоть на удобрения.
Я - строгач.
В мои двадцать лет - это достижение.
Похлеще сержантских погон в восемнадцать.
Вова Кайфуй, прежде, чем выдернуть с хаты, любезно разрешил мне чифирнуть с пацанами из Три Пять на дорожку и отпер дверь:
- Сёмин. С вещами на выход.
Я поочередно обнялся на прощанье с Альфредом, Камилем, Алмазом, Вайтюком, дядей Ваней, махнул остальным рукой, взял сумку с барахлом, подхватил заранее скатанный матрас подмышку и двинул на выход.
С вещами.
Тюремные коридоры такие извилистые наверное потому, чтобы бежать было труднее.
Выход из хаты на продол. Продол. Выход на лестницу. Лестница на один пролёт вниз. Второй этаж. Тоннель к баням и прогулочным дворикам. Заходим в один из шести прогулочных двориков, куда нас ни разу не выводили гулять. В прогулочном дворике есть вторая дверь - во Второй корпус. Продол Второго корпуса. Хаты с бабами и малолетками. Осужденки - общая, усиленная, строгая. Хата Пять Три. Осужденка строгого режима. Рядом - Пять Четыре. Вторая осужденка строгачей.
Кум прикололся с арифметикой. В следственной хате я сидел в Три Пять, осужденку для меня Кум определил Пять Три.
Чтобы цифры в голове не путались и проще запоминались.
Кайфуй отпер дверь и посторонился, давая дорогу:
- Заходим.
Зашёл.
С матрасом подмышкой, сумкой в другой руке... и обомлел.
"Вот, значит, где в этой заводи водятся караси!".
Когда меня три месяца назад везли на тюрьму, я сам себя пугал злыми уголовниками с татуированными торсами и рандолевыми зубами, которые непременно примутся меня проигрывать в карты, как только я порог перешагну. На усиленном режиме я таких не видел. На усиленном режиме сидели нормальные пацаны чуть старше меня по возрасту. Ну, убийцы. Ну и что? С кем не бывает?
Зато теперь - извольте.
Заказывали "злых уголовников с татуированными торсами и рандолевыми зубами"? Получайте. Всё как просили. Не видно колоды стир, но она наверняка тут есть.
Хата Пять Три была раза в три меньше моей Три Пять. Изначально в ней было всего две двухъярусных шконки и рассчитана она была на четырех человек. Ввиду хронического перелимита, Кум исхитрился впендюрить сюда третью шконку, чтобы в хате можно было содержать наполовину больше осужденных, чем она могла вместить. Посреди хаты стоял общак, за которым могли свободно усесться четыре человека или, потеснившись, шесть. Между общаком и шконками оставалось пространство в несколько считанных сантиметров, чтобы можно было протиснуться боком и застелить постель. Ей богу - между лавками общака и краями шконок не шире двух пачек сигарет. Удобно залезать на второй ярус - прямо с лавки, но очень неудобно пробираться к первому. От двери до общака менее метра расстояния. Справа дальняк, слева две тумбочки. Над одной тумбочкой приделана розетка и висит кипятильник - без чифира никуда.