– Ты прекрасна, королева! – сказал он, смущаясь. – Боюсь к тебе прикоснуться.
– Или за ребро свое боишься? – засмеялась Саша. – Прошу к столу, благородный рыцарь!
Он присел – неуверенно, нескладно, без удобства для тела – так присаживаются без намерения провести в комфортной позе долгий приятный вечер. Александра «сделала стойку», настороженно замерла, вытянув шею, став похожей на дикого зверька, беспокойно принюхивающегося к дуновению степного ветра, – и тотчас учуяла враждебный запах чужого становища, дальнего леса, откуда пришел мужчина.
– Что случилось? – спросила она.
– Саша, – он взял ее руки в свои, сделал короткий решительный вдох, как для прыжка с обрыва, – у меня сегодня самолет…
– Как?! – обмерла Александра.
– Не хотел тебе говорить заранее, тревожить тебя.
Она прикусила губу.
– Спасибо. Как хорошо, что ты обо мне думаешь, дорогой.
– Сашенька….
– За меня думаешь, – продолжила она. – И даже знаешь, как мне будет лучше. – Она отодвинула от себя пустую тарелку. Мурат потянулся за спасительной бутылкой дагестанского коньяка, налил ей и себе. Прижал руку к больному ребру, напоминая о травме, – как будто снисхождения просил.
– Стало быть, домой… – Александра отпила из рюмки, забыв с ним чокнуться.
– У меня уже давно нет дома, – сказал Мурат и выпил свою рюмку до дна.
На улице с истерическим воем промчалась машина «скорой помощи».
– Сколько у тебя времени?
Он посмотрел на часы.
– Час-полтора.
– Что ж, поешь перед дальней дорожкой, – чужим голосом сказала она, глядя в сторону. – Со мной нельзя так, Мурат.
Мурат хрустнул костяшками пальцев.
– Саша, Сашенька, девочка моя, прости, если что не так делаю. Дядька взрослый вырос, уже и седина в башке, а глупым остался. Дядька глупый, но добрый, любит тебя. – Он искал ее взгляд, пытаясь поймать в нем искорку отзывчивой теплоты. – Мы скоро увидимся.
– Как скоро? Когда?
Он объяснил, что в середине февраля будет в Москве, на обратном пути из какого-то немецкого Зальцбурга – Шмальцбурга, и было бы здорово, если бы Саша тоже смогла подъехать в столицу, но, если у нее не получится, Мурат сам прилетит в Питер…
– Подожди, ничего не понимаю, при чем здесь этот Шмальцбург, ты что, едешь в Германию?
Да, он едет в Германию, с группой киношников – он замялся, покашлял в кулак и со скромной гордостью сообщил: дело в том, что его картину заметили на внеконкурсном показе и решили послать на фестиваль документального кино, сегодня Львович сказал… «Всесильный Львович поощрил ученика за хорошее поведение», – чуть не произнесла вслух Александра, но сдержалась. Как все обернулось чудесным образом: Мурат верхом на белом коне помчится в Германщину со своей короткометражкой, предварительно вдрызг разбив в 512-м любимое собственное александровское корыто, у которого она теперь и сидит, помахивая вслед всаднику синим платочком. Какой замечательный расклад. Александра постучала ногтями по столу. Костер, накануне погасший, запылал с новой силой.
– Рада, что у тебя все так удачно сложилось, – сухо сказала она, раздувая ноздри. И подбросила охапку хвороста в топку: – В конце концов, хоть у одного из нас должно все сложиться удачно.
Он посмотрел на нее с мягкой укоризной.
– Мы снимем с тобой наш фильм, твой и мой, вот увидишь.
Александра быстро взглянула в его лицо и отвернулась.
Воск от свечей капал на скатерть. Ужин остался нетронутым.
Уже прощаясь в прихожей, Мурат сказал, целуя ее в шею:
– Все будет хорошо.
– Когда? – тихо спросила она, подняв глаза. И в этих глазах он увидел то, что искал: испуг, беззащитность и любовь.
– Не знаю. Маленькая моя девочка, крупный ребенок. Ты верь мне. – Он осторожно расправил раненую грудь. – Верь мне.
Завороженно глядя, как раздувается его грудная клетка, она съеживалась, уменьшалась в размерах, пока объем ее жизненной силы знакомой дорогой перетекал в чужое тело.
Когда дверь за ним закрылась, Александра опустилась на табуретку в прихожей, обняла себя за плечи.
Они никогда не снимут фильм о любви. У них нет будущего. И общее счастье невозможно. Пространство внутри быстро наполнялось черным ядом пустоты.
Надя Маркова возвращалась домой в метро; голова ее тихо покачивалась в такт движению поезда, глаза упрямо слипались. Последние сутки, проведенные у Камиловой, сильно вымотали. Нервные перегрузки вышибали Надю из колеи. Как она сама признавалась Сашке: не могу выносить состояния конфликта, стараюсь справиться, а психика не справляется, в ступор входит.
Надя оставила Александру приободренной, спустившейся с «крыши», на земной тверди стоящей, правда, глаза у нее нехорошо поблескивали, так что в какой-то момент Надя приложила руку к ее лбу: «Уж не повышенная ли температура у тебя?» На что Александра, не раздумывая, сказала: «У меня температура всегда выше, чем у вас, смертных!» Хлопнула в ладоши и, довольная собой, отбила ритм фламенко.
Бедному Мурату должно было икаться в тот день: его судили суровым женским судом; Надежда представляла обвинение и присяжных в полном составе, Александра – защиту. Честно искали правду про мужчину, старались быть объективными. Суть обвинения сводилась к тому, что добрый, смиренный, тишайший Мурат, который и пловом-то всех голодных угостит, и мухи-то не обидит, в душе – деспот и тиран, мечтающий о власти и признании («Вспомни-ка его фразочку: люди ко мне тянутся!»), эдакий двуликий Янус. Но душа слабовата, он вял и инертен, ему нужна Сашина сила, сила любимой женщины. Цель – подломить Александру под себя, завладеть ею; он терпелив, вынослив и неуязвим в движении к этой цели. И тогда, в гостинице, в 512-м, он отбивал Сашу для себя. Потому что почувствовал, что кончается территория его контроля, сейчас Александра выйдет из оцепления и станет недосягаемой. «Ты обвиняешь его в сознательном причинении зла, но это не так, он не осознавал последствия своих поступков», – вмешалась защита. «Не осознавал или не хотел осознавать? Он ни за что не признается себе в правде, уговорит себя, что спасал тебя от соблазнителя, и сам в это искренне поверит – хитрая такая самообманка – и еще себя пожалеет до слез: хотел ей только добра, а она меня по морде. Ему еще и посочувствуют! – Тут у обвинения сдали нервы: – Сволочь! Прости господи». Вердикт присяжных в лице Нади был неумолим: «Виновен». Защита сказала свое слово: «Невиновен». И добавила: «Как скорпион». «Вот именно что как скорпион», – кивнула Надя. «Послушай, – сказала Саша, – тебе же не придет в голову обвинять в коварстве скорпиона за то, что он может ужалить и в хвосте у него смертельный яд. Такова его природа. Он Божья тварь». «Но зачем же скорпиона на свою подушку класть и надеяться, что тварь станет ручной и преданной?» Саша усмехнулась: «Ну, я тоже не трепетная лань!» «Как раз трепетная. Хотя и не лань… А этот… пусть себе с Богом невинно скорпионит в своей пустыне, подальше от наших широт! Правильно? Да или нет?» Александра кивнула.
Очередное заседание женсуда по делу «Мурата» было закрыто. Наде очень хотелось верить, что навсегда.
…Поезд резко притормозил, и Надя очнулась, тряхнула головой, озираясь спросонья по сторонам. Позорное это дело – спать в транспорте. Насмотрелась она за долгие годы спящих пассажиров по утрам. Отвисшие щеки, сонно открытые рты, безвольно болтающиеся головы, разъятые колени… Тяжелое зрелище. Спящий выдает исподнюю нелицеприятную тайну о себе.
Хриплый голос из динамика объявил: «Электросила». Следующая станция – «Парк Победы». Надя приближалась к дому, и мысли ее сосредоточились на предстоящей встрече с семейством. Представилась знакомая картина: мать и старшая сестра Вера сидят на диване в гостиной и молча сверлят глазами стоящую в дверях Надю. Со стороны кажется, что они держатся за руки. На обеих одинаковые вельветовые тапочки на резиновой подошве и носки с полоской. У обеих одинаковое солидарно-суровое выражение лиц: Надю ожидает очередной разговор «с выволочкой». Сейчас ее спросят, есть ли у нее вообще дом или она сюда как в гостиницу приходит, чтобы переночевать?
Чаще всего сакраментальная фраза произносилась, когда дочь возвращалась от лучшей подруги Камиловой, съедавшей львиную долю Надиного свободного времени. Если приходила не поздно, часов до девяти, то Зинаида Михайловна еще перемогалась, сдерживала нехороший зуд внутри, ограничивалась отвлеченным замечанием, типа: «Нина Ивановна рассказала, что у женщины в соседнем подъезде шапку украли ондатровую, когда поздно домой возвращалась. Опасно стало на улице». Завуалированный смысл сообщения был понятен: домой надо приходить вовремя после работы, как все люди, а не шляться незнамо где. Дом есть дом. Такой порядок был заведен Зинаидой Михайловной изначально, и даже муж, Павел, царствие ему небесное, его не нарушал.
После девяти, если Надя отсутствовала, Зинаида Михайловна прочно занимала место у окна, из которого была видна автобусная остановка. «Что-то Надька не идет, волнуюсь я, вот дома-то не сидится гулене!» – жаловалась она старшей дочери. Верочка, в отличие от «гулены» Нади, сидела дома всегда, тихо коротая с матерью вечера у телевизора или за чтением газет с последующим обсуждением политических новостей. Зинаиду Михайловну лишало душевного покоя и, пожалуй, даже ранило Надино упрямое стремление проводить свободное время вне дома – получалось, что «там» лучше, чем «здесь». А чем лучше-то, чем? Ближе к десяти часам вечера рука Зинаиды Михайловны сама тянулась к трубке, чтобы позвонить одной из Надиных подруг и выяснить, не знает ли та, где Надя. На самом деле Зинаида Михайловна всегда знала, где дочь, но знала из уст самой Нади. С некоторых пор к недовольству постоянным отсутствием младшей дочери прибавились подозрения, что «ее ребенок» не всегда говорит правду о цели и месте своего нахождения. Самым беспокойным из этих мест был дом Камиловой. У Камиловой компании собирались без повода – ну ладно бы там праздник 1 Мая, 7 ноября, день рождения, – а так-то чего? Часами на кухне сидеть, лясы точить, водку трескать. Нет ведь, как медом намазано!