айтов, где сексуально озабоченные парни с именами вроде Спайк когда-то кляли на чем свет стоит грубую, шершавую армейскую туалетную бумагу, в онлайн-мемориалы. Виртуальные склады, где хранится чужое горе.
Я говорю друзьям о том, о чем они уже знают. О том, что Боаз из тех людей, у которых когда-то было все. Но все же осталось то, чего он хотел. То, ради чего стоит воевать. Даже если эта его часть стоила нам всем слишком дорого.
Я рассказываю друзьям о том, как брат ушел и исчез.
Перл останавливается с ключами от машины в руке и смотрит на меня поверх крыши своей машины. Лицо у нее просто каменное. Совсем не привычное лицо Перл.
— Он пока где-то там, Леви. Правда, он там, и он вернется. Когда-нибудь обязательно вернется.
Цим кивает.
Мне хочется им верить. И я стараюсь.
Но луна уже ушла, пропала за какими-то облаками и унесла с собой теплый воздух. Это уже не та ночь, которая может принести кому-нибудь покой.
Это ночь, полная тревоги.
А для меня тревога вот какая: может быть, брат вернулся? Может быть, все так и есть?
Есть поговорка насчет службы в армии — что ты уходишь служить мальчиком, а возвращаешься мужчиной. Но я почти на все сто уверен в том, что Боаз ушел служить мужчиной, а вернулся призраком.
Глава пятая
Когда я был маленький, я, бывало, спал с родителями. Я просыпался, на ощупь находил дорогу по темному коридору и придумывал какую-нибудь причину, почему я оказался посреди ночи около родительской кровати.
Нога болит. Какой-то шум за окном. Что-то в постели противное царапает меня — крошки на простыне или что-то еще.
Больше я с родителями не сплю, потому что… нет, ну это было бы чересчур. Но почти каждую ночь я просыпаюсь без какой-либо явной причины.
И когда я просыпаюсь, чаще всего я слышу звуки из комнаты Боаза. Иногда слышны щелчки клавиатуры. Сегодня я слышу, как брат негромко кричит.
Я не встаю. Не иду к его двери, не пытаюсь понять, могу ли я чем-то помочь ему пережить темные часы.
Дотягиваюсь до радиобудильника и наполняю комнату музыкой, которую передает моя любимая станция. Звучит песня, которую я никогда не слышал.
Сегодня я поворачиваю ручку настройки. Совсем чуть-чуть. Почти незаметно, только чтобы не слышать голос брата.
И слышу только треск из колонок.
Мы идем с Перл в кино — не в тот кинотеатр, где работает Попкорновый Парень. И я вижу Кристину. Она сидит на три ряда впереди нас. С парнем. Он высокий и тощий. С длинными загорелыми руками. Со светлой бородкой. В футболке с эмблемой бостонского юридического колледжа.
В какой-то момент, во время первой половины фильма, парень наклоняется и что-то шепчет на ухо Кристины. Ее волосы едва заметно шевелятся. Он целует изгиб ее шеи.
Она опускает голову ему на плечо.
Я хватаю Перл за руку и пытаюсь утащить ее за дверь, как только на экране появляются титры, а свет еще не зажгли.
— Мне пописать надо, — объявляет она.
— Пошли, Перл! Можем, мы просто выйдем отсюда?
— Ты видел, какую бутылку минералки я выглотала? Извини.
Перл пожимает плечами и потешно прикрывает руками пах. Убегает к туалету.
Я выхожу наружу и разглядываю плакаты с фильмами, которые скоро будут показаны в этом кинотеатре. И гадаю, когда же мир, состоящий из людей, покупающих билеты, наконец устанет от киношек, воспевающих неформальные виды спорта.
— Леви!
Я мог бы сделать вид, что это не мое имя. Билл. Вот «Билл» было бы в самый раз. Билл — парень, который ждет не дождется следующего сеанса, когда покажут фильм про неудачливую команду по суперфрисби.
Кристина подходит и останавливается рядом со мной. — Привет, Кристина! Она протягивает мне пакетик с лакричными конфетами:
— Хочешь?
Не хочу, но беру. Спутник Кристины, похоже, исчез. Может быть, у него те же проблемы, что у Перл.
— Как дела?
— Под «делами» ты имеешь в виду Боаза?
Звучит более язвительно, чем мне хотелось. Кристина делает шаг назад и заглядывает в пакетик с конфетами с таким видом, будто надеется что-то ценное найти внутри него.
— Да, — бормочет она.
— Ну, если тебе вправду интересно, то он по-прежнему не выходит из своей комнаты, почти не разговаривает и все время проводит в онлайне. Иногда я просыпаюсь от его криков.
Кристина вздыхает. Тянется ко мне, берет меня за руку. Наверное, до сих пор считает меня маленьким мальчиком. Она всегда была ко мне добра. Относилась ко мне так, как может старшая сестра относиться к младшему брату.
Но теперь это как-то несуразно выглядит.
Но не настолько несуразно, чтобы я отпустил ее руку. Не каждый день держишь за руку девушку вроде Кристины. А если честно, то никогда.
— А как Реувен и Аманда? — спрашивает Кристина.
— Ты же знаешь моих родителей, — усмехаюсь я, но тут же соображаю — нет, она не знает.
Кристина знает их такими, какими они были до отъезда Боаза. А теперь они совсем другие. Кристина знала их, когда абба, бывало, смешил маму. Когда мама рисовала. Когда они вместе слушали музыку, хотя вкусы у них совершенно разные, а иногда они танцевали в гостиной, а я закрывал глаза — смущался. Кристина знала их тогда, когда за ужином мы могли говорить обо всем на свете и никакие темы не были запретными — ни политика, ни война.
— Что я могу сделать? — спрашивает Кристина. — Честное слово, я сделаю все, что в моих силах.
Возвращается мистер Блондин с Бородкой. И Перл тоже. Они стоят поодаль, рядом друг с дружкой, и смотрят на нас. Он, наверное, думает: «С какой стати этот сосунок держит за руку мою подружку?»
А Перл небось думает: «Лучше бы он ее облапил».
— Не знаю. Можешь как-нибудь еще зайти к нам? Вытащить Боаза из дому? Может быть, прокатить на машине?
На свежий воздух вывести? Поговорить с ним.
— Я попробую. Наверное, я не самый любимый человек на свете для него, поэтому не могу пообещать, что у меня что-то получится, но я попытаюсь.
Девушка высвобождает руку, но я еще долго ощущаю тепло и мягкость ее пальцев после того, как она уходит в обнимку со своим бойфрендом.
Я отправляюсь навестить Дова. Без предварительного звонка. Я рассчитываю, что застану Дова дома. Он почти нигде не бывает, кроме как у нас да в лавке с армянскими деликатесами.
Я подхожу к дому в тот самый момент, когда кто-то выходит из подъезда.
Я проскальзываю в дверь подъезда и поднимаюсь на два лестничных пролета к квартире «G». И слышу голос Дова из комнаты:
— Придержи коней! Иду! Минутку!
Дов раздражен, хотя я позвонил только один раз.
— Ну что? Что? — кричит он, но, увидев меня, расплывается в широкой улыбке. — Ой, вы только поглядите! Это же лицо фирмы «Эйвон» к нам явилось!
— Привет, Дов.
Старик целует меня в щеку:
— Входи, входи. Приготовить тебе кофе? Или водички налить? Рюмашку виски?
— Ничего не надо.
У Дова кухня, гостиная и столовая — части одного и того же квадратного пространства. В гостиной стоят потертый клетчатый диван и телевизор. Еще — круглый стол и два разномастных складных стула. В спальне темно. Окно выходит на кирпичную стену соседнего дома. Дов спит на односпальной кровати.
Это квартира человека, который давным-давно швырнул на ринг полотенце[11].
— Чем обязан такой радости?
Дов похлопывает ладонью по дивану рядом с собой.
Я сажусь. Дов кладет руку мне на колено.
— Даже не знаю.
В почти пустом книжном шкафу на полке стоит вставленный в рамку портрет мой бабушки. Книг Дов почти не держит. Покупает в библиотеке подержанные, потом дарит той же библиотеке.
Фотография черно-белая. Бабушка сидит на пляже под зонтиком, ее волосы завязаны сзади тонким клетчатым шарфом. Она смеется. Интересно, какой у нее был смех. И как от нее пахло. И была ли у нее нежная кожа.
После того как бабушка умерла, Дов ушел из кибуца и переехал в Бостон, чтобы жить рядом с единственным сыном. Шесть месяцев спустя родился я.
Мы молча сидим рядышком на диване. Кто-то на кого-то кричит в квартире наверху. Негромко лает собака внизу во дворе.
Дов почти наверняка догадывается, почему я пришел к нему. Он очень догадлив. Но старик просто сидит рядом. Воплощенное спокойствие. Человек, у которого в запасе вечность.
Я делаю глубокий вдох и выдыхаю:
— Я волнуюсь за Боаза.
— О, мотек[12]. А как же? Конечно же волнуешься. — Дов хлопает меня по плуечу. И добавляет: — Мы все волнуемся.
— Так почему тогда никто ничего не делает? — кричу я. У меня футболка от пота прилипла к спине: мне пришлось идти пешком четырнадцать кварталов от ближайшей остановки. — Пожалуй, водички все-таки попью.
Дов вскакивает с дивана, радуясь тому, что у него появилось дело. Он обшаривает кухонные шкафы и наливает какое-то подобие колы в пиалу со льдом.
— Слушай, Леви. — Старик снова садится рядом со мной. — Все мы по-своему вылезаем из дерьма, которое нам подсовывает жизнь. Справляемся с жуткими вещами, которые нам довелось увидеть. С горечью потери. С переменами. С чем угодно! — Он подводит пальцы мне под подбородок и поворачивает мою голову к себе. Убирает прядь моих длинных волос за ухо. — Нам придется позволить Боазу пройти через то, через что ему надо пройти. Не стоит ждать многого слишком быстро. Да, не на это мы надеялись, но все же этого можно было ожидать. Нам просто надо подождать.
— Дов, — вздыхаю я, и у меня краснеют щеки. — Я устал ждать.
В том, что я только что сказал, есть опасность. По крайней мере, в том, как эти слова прозвучали. Я вырос рядом с Довом и аббой и отлично знаю, что в нашей семье капризов не терпят. Дов и абба считают, что это исключительно американское явление — ребенок, который думает, что мир крутится вокруг него.
Но с моей стороны это не каприз. На этот раз я говорю вовсе не о себе. Наверное, Дов это понимает, поскольку не ругает меня.