А мы останемся там, где мы сейчас. Прямо там, где были всегда.
И будем ждать.
Все эти походы в комнату брата. То, как я ощупывал его вещи. Я ни разу ничего там не взял. Ни единого пенни. Ни одной пары носков. Даже засохшего кусочка хеллоуинской конфетки.
Ничего.
До сих пор.
То, как я заглядывал в интернетную историю Бо, то, как рассматривал его карты, а теперь еще и то, что я расщелкал пароль, с помощью которого получил доступ к его электронной почте. Как это еще назвать, как не воровством?
Это ничем не отличается от того, как я крал батончики Twix в супермаркете по дороге домой, когда учился в пятом классе. Разница единственная — тогда я чувствовал себя только капельку виноватым.
Сейчас я ощущаю большую вину.
Вину взрослого мужчины.
Но кроме того, у меня такое чувство, что меня вынуждают воровать, а это сильно смахивает на обвинение жертвы.
Я в том смысле, что не могу сказать, что супермаркет «Price Chopper» сам напросился. Ну да, там грохочет паршивый музон, там вечно холодрыга собачья, но это же не дает кому-то право красть батончики «Twix». Но в случае с Боазом… То, как он вел себя с самой первой минуты, как только вернулся домой, как он взял и вычеркнул всех нас из истории своей жизни… В общем, своим поведением брат бы любого здравомыслящего человека подтолкнул к желанию что-то понять. Так что я хочу сказать вот что: в каком-то смысле он, можно сказать, сам меня об этом попросил.
Так что да, я обвиняю жертву.
Его пароль — PAR-PAR.
Сначала я не могу догадаться, что это может означать. Пробую проверить, нет ли какого-то цифрового эквивалента. Ну, вот, например, я людям говорю, что мой номер телефона — UGLY Hotline, потому что последние четыре цифры номера, 8459, соответствуют буквенным клавишам UGLY на клавиатуре мобильника.
PAR-PAR. 727-727
Это какая-то важная дата? Часть номера, присвоенного органами социальной опеки? Или это как-то связано с самолетами?
Таким образом я корячусь битый час, потому что так уж работает мой мозг. В цифрах я больше спец, чем в словах.
В итоге я сдаюсь и залезаю в поисковик.
Запускаю ту самую программу, которой пользуюсь, когда абба ругается на иврите.
И вот оно!
Parpar. На иврите — «бабочка».
Звонит Кристина и просит меня встретиться с ней и выпить по чашечке кофе.
А я не могу, потому что мне нужно идти на осмотр к педиатру, который меня наблюдает с рождения, ну, к тому самому, у которого на стене висит постер с медвежонком Барни, и я пялюсь на этого медвежонка, пока врач ощупывает мои яички волосатой ручищей, покрытой темными старческими пятнышками. Так что я, естественно, вру и говорю Кристине, что мне надо на работу. Мы договариваемся на следующий вечер.
Когда к нашему столику подходит официантка, я заказываю капучино и тут же об этом жалею, потому что Кристина просит принести ей чашку черного кофе.
— Послушай, — говорит она, — хочу, чтобы ты знал: я уезжаю в Вашингтон. Максу там на лето предложили партнерство в крупной юридической фирме.
В Вашингтон? Почему все собрались в Вашингтон?
Ну, это мысль у меня такая.
А вслух я говорю:
— Правда?
— В налоговом отделе.
— Ты, наверное, жутко гордишься?
Кристина пристально смотрит на меня. Я догадываюсь, что она, видимо, уже начала привыкать к моей глупой, неоправданной ревности, точно так же, как и я начинаю смиряться с тем, что выпаливаю что попало, как бы жалко это ни звучало.
— Да, горжусь, — отвечает Кристина. — Очень. Есть множество способов жить хорошей жизнью, преисполненной смысла.
— Parpar, — произношу я.
Кристина разжимает губы, широко раскрывает глаза, наклоняется к столику и шепчет:
— Что ты сказал?
— Ничего.
Мне и не надо ничего говорить. Вот он, ответ.
— Нет, правда, что это было?
— Ничего.
Кристина пытается взглядом выдавить из меня признание, но сдается. Отбрасывает эту мысль — вдруг показалось, как какая-нибудь игра света?
— Послушай, мне очень жаль. Жаль, что я уезжаю именно сейчас. Я толком не понимаю, какая от меня могла бы быть помощь, но все равно ты прости, что меня здесь не будет.
— Все нормально, Кристина. Боаз тоже уезжает.
— Вот как?
— Да.
— И ты мне скажешь, куда он направляется?
Я делаю глоток капучино:
— Собирается в поход по Аппалачской тропе.
Глава восьмая
Мама продолжает безумную беготню по магазинам.
Волшебный спальный мешок. Такая же волшебная хайтековая палатка. Рюкзак эргономичной конструкции. Непромокаемые штаны. Упаковка носков. Два путеводителя по Аппалачской тропе, один из них с раскладными картами.
Мама покупает три пары туристических ботинок, чтобы Боаз их спокойно, без спешки примерил дома.
Брат с ней по магазинам ходить отказывается, но мама этому особого значения не придает. Брат наотрез отказывается садиться за руль, а мама, похоже, считает, что в этом нет ничего особенного. Просто еще один пункт в перечне маленьких особенностей Боаза, вроде большого пальца с двумя суставами или родимого пятна в форме штата Техас.
Мама раскладывает покупки на обеденном столе:
— Ну? Что скажешь?
Я только что возвратился с пробежки. Собираюсь подняться к себе и немного полежать.
— Выглядит отлично, мам.
Мама явно ждала не такой реакции.
— Знаешь, ты бы не умер, если бы проявил чуть больше интереса.
— А что я должен сказать-то? — бурчу я в ответ. — Какая прекрасная москитная сетка?
Мама отмахивается от меня:
— Ладно, проехали.
Тут как раз входит абба. Рано вернулся домой с работы. — Сколько пробежал? — рявкает он.
— Почти двенадцать миль.
— Беседер. Может, в следующем году сможешь кросс пробежать.
— Ладно, — киваю я, хотя и не подумаю. Ни за что. Но я не привык к тому, что абба решает, как мне быть с моей жизнью, и я забыл, какими словами отвечать ему «нет».
Абба тыкает пальцем в разложенные на столе покупки:
— Это все к чему?
— Это Боазу для похода.
Мама начинает показывать аббе вещи. Ботинки, спальник, непромокаемые носки. Ну просто ведущая игрового шоу. Все эти вещи могут стать вашими!
Я смотрю на аббу. Он вертит покупки в руках. Похоже, родители забыли, что я здесь, а это значит, что мама, наверное, забыла, что рассердилась на меня. А это же хорошо, верно?
Так что теперь я могу спокойно подняться к себе, послушать музыку, поваляться после пробежки и забыть обо всем на свете. Но я смотрю на это маленькое шоу, на то, как вся эта чепуха радует маму, и мало-помалу закипаю.
В какой-то момент я срываюсь места, прыгаю через две ступеньки и барабаню в дверь Боаза. Да, барабаню. Никакого тихого постукивания и царапанья обгрызенными ногтями.
Да-да, никакого «ты прости, пожалуйста, что я тебя беспокою». Этот стук означает: «ОТКРОЙ ГРЕБАНУЮ ДВЕРЬ!»
И как только Боаз открывает задвижку, я врываюсь в его комнату. Бо отходит в сторону, я разворачиваюсь к нему:
— Чем ты занимаешься?
— Это ты чем занимаешься?
Боаз отступает к компьютерному стулу, садится и кладет ногу на ногу. Мне сесть негде, потому что матрас лежит на полу, а стульев больше нет. В общем, выбора нет. Хотелось поговорить с братом, глядя в глаза. Ну, уж как придется, хотя чувство странное. Я не ощущаю точки опоры.
— Да вот, хочу узнать, что это за фигня с Аппалачской тропой, — заявляю я.
— В поход собираюсь, — спокойно отвечает Бо.
— Да нет, не собираешься.
— Нет?
— Нет. Не собираешься. Я знаю, что это не так. Ты и близко не подойдешь к Аппалачской тропе.
Бо хмыкает. Ну, что-то вроде улыбки, а я и не припомню, когда он улыбался в последний раз.
— Что ты знаешь?
— А для тебя это шуточки? Да? Мама скупила полмагазина туристических товаров и разложила все это на обеденном столе. Чуть с ума не сошла — так старается. И все ради похода, в который ты на самом деле не идешь.
Я наконец усаживаюсь на краешек матраса на полу. Ноги девать некуда, и я подтягиваю коленки к груди. Поза получается детская.
— Что ты задумал, Боаз? А? В смысле, какие у тебя планы? Куда ты собрался? И зачем?
— Леви, давай-ка я дам тебе один совет. — Боаз наклоняется так, словно готов поделиться со мной каким-то секретом. — Не суйся в это дело. Держись подальше.
Этот голос мне незнаком, но я не сомневаюсь: Боаз часто этим голосом пользовался в последние три года. Чтобы спрятаться от этого голоса и от того, как брат смотрит на меня, я перевожу взгляд на стену — туда, где стояла его кровать.
На стене ничего нет.
Пусто.
— Где моя карта?
— Ты можешь уйти?
— Верни мою карту.
— Убирайся!
Я больше не просматриваю электронную почту Боаза. Не разглядываю его карты. Хотелось бы сообщить вам, что я принял это решение в момент просветления, когда осознал, как неправильно, как гадко с моей стороны было шпионить за интернетными путешествиями Бо.
Какое мерзкое вмешательство в частную жизнь.
И как это не по-братски.
Но правда-то в том, что никакого такого решения я не принимал. Принял его Боаз.
Он возвращает мой компьютер, удалив аккаунт электронной почты и стерев всю историю пользования Интернетом. Он не просто заметает следы. Он напрочь ушел с проложенной тропы.
Ко мне в «Видеораму» заходит Цим. Сам он работу все еще ищет. Его мечта провести лето по локоть в женских волосах не сбылась. Меня это убивает, потому что мало кто знает кино так, как Цим. Он, кроме шуток, обладает энциклопедическими познаниями. Цим заслуживает такую работу. Это он должен был бы сидеть за стойкой и весь день жевать приготовленный в микроволновке попкорн.
Цим потирает руки:
— Пора строить грандиозные планы.
Он вспрыгивает на стойку и свешивает ноги. Боб никогда не против, чтобы Цим заходил в магазин. Он вообще мне делает массу поблажек. Я это понимаю по тому, как он на меня смотрит. Подобострастно и уважительно. Так, будто бы я, живя через стенку с братом, зарядился от него героизмом. Заразился, как гриппом.