Слов я не разбираю, но они есть. Слово, еще слово и еще… В бездне призрачных часов, когда весь остальной мир спит, Боаз блуждает в каких-то краях, где не помнит, что больше не разговаривает.
Если я стучу в его дверь, он никогда не открывает ее. Спрашивает:
— Что тебе нужно?
Что мне нужно? Нормально, вообще.
— Ты в порядке?
— Да, все класс.
Три слова.
— Ладно, — говорю я. — Я так, просто узнать.
Кристина Кроули заходит, чтобы повидаться с Боазом. Она сидит за кухонным столом напротив мамы, обхватив пальцами стакан холодного чая. Она стала еще красивее.
Я только что вернулся с пробежки. Решил, что для прочистки мозгов это лучше, чем курение. Выяснилось, что я не такой уж хиляк.
Спорт — это было по части Боаза. Футбол. Бейсбол. И баскетболистом брат был очень неплохим для парня с его ростом. После игр, в которых участвовал Боаз, мы с аббой и мамой шли домой, а он отправлялся на вечеринку с товарищами по команде. А я тогда думал: «Может быть, настанет такой день, когда…»
И вот сегодня я вышел на утреннюю пробежку. В субботу. Жара ужасная. Духота. И похоже, сегодня объявлен Национальный День Стрижки Лужаек. Ощущение такое, будто я вдохнул полмешка травы.
Кристина встает:
— О, мой Бог! Леви! Поглядите только!
Неловкий момент. Я соображаю — может быть, мне следует ее обнять? Одно я точно знаю: девушкам руку не пожимают. И еще одно я знаю точно: если на тебе промокшая от пота футболка, девушку обнимать не стоит.
Решение принято. Я машу рукой и иду к холодильнику за водой.
— Просто не верится, как ты вырос. — Кристина садится и отодвигает от стола стул рядом с собой. — Посиди… расскажи, что у тебя новенького.
Я не видел ее три года. Неслабый кусок моей жизни.
— Да не так уж много.
— Неправда. — Мама вытирает стол в том месте, куда упало несколько капелек моего пота. — Леви теперь бегает по утрам. Он заканчивает юниорский класс. И он… гм… — Мама пытается встретиться взглядом со мной. — Ну же, малыш. Расскажи Кристине о себе.
Я пожимаю плечами:
— Английский у нас преподает Хардвик.
— Ух ты! У нас тоже она была. Слушай, а у нее и сейчас усы растут?
Я вспоминаю, как Кристина жаловалась на мисс Хардвик Боазу. Я потому и заговорил про нее. Про Кристину я помню все.
— Ой, теперь у нее не то что усы — козлиная бородка.
— Ха-ха! — Кристина смеется и накрывает мою руку своей.
Мое усталое тело пронзает разряд электрического тока.
Мама уносит наши опустевшие стаканы. Она уходит из кухни с улыбкой и принимается разбирать белье после стирки.
— Я пришла повидаться с Боазом, — говорит Кристина и наклоняется ко мне. Я ощущаю ее дыхание на своем лице. — Но похоже, не стоило мне заходить.
«Господи, она просто милашка», — думаю я.
«Милашка» — словечко, которое парню вслух произносить вряд ли стоит, если только он не хочет схлопотать по физиономии. И все-таки Кристина Кроули — милашка.
Она подстригла свои светлые волосы. Теперь они чуть ниже подбородка, поэтому хорошо видна ее потрясающе красивая шея. К тому же она не красится, а я терпеть не могу, когда девчонки красятся. Ну, то есть… ты же девушка, да? У тебя же все это есть — нежная кожа, ресницы и все прочее. Зачем же размалевывать красками все то, чем тебя снабдила природа?
Однажды я натолкнулась на них с Боазом в спальне брата.
Иногда я заглядывал в его спальню тайком, всякий раз пытаясь что-то понять про него или про себя… ну, что со мной может стать через четыре года… В общем, в тот дождливый декабрьский вечер я сорвал джекпот.
Боаз, обхваченный руками и ногами Кристины. Их медленно движущиеся тела. Татушка на ее левом плече — бабочка.
Я простоял там дольше, чем следовало. Они меня не заметили. Я, пятясь, бесшумно вышел из комнаты.
Потом я очень долго не мог смотреть Кристине в глаза — краснел как рак.
И вот она здесь. А это должно что-то означать. Может быть, брат ей писал, звонил или навещал ее в Дартмуте все то время, пока он не писал, не звонил нам и нас не навещал.
А я и не осознавал, как сильно стосковался по Кристине — просто по тому, чтобы на нее смотреть.
— Он не… — Я подыскиваю правильные слова. — Не знаю… Ну, не очень общителен, что ли.
Девушка делает глубокий вдох, медленно выдыхает, закидывает руку за голову и принимается массировать свою восхитительную шею.
Она была здесь в тот вечер, когда Боаз сделал объявление.
Вот доел салат — и сделал объявление. Был самый обычный ужин. Воскресенье, вечер, Дов у нас в гостях. Апрель. День выдался долгий и ленивый. Теплый не по сезону. Мы болтали про оттенок розового цвета, в который наши соседи выкрасили дом. И ничего в этом вечере не было такого, что подсказало бы всем, что он превратится в «тот самый вечер».
Боаза приняли в Корнельский университет, Колумбийский университет, университет Тафтса и университет Беркли. Все ожидали его решения. Мама была вне себя от радости, а потому то и дело к Боазу приставала.
«Ну? — спросила она в сотый раз. — Ничем не хочешь с нами поделиться?»
«На самом деле хочу. — Боаз положил вилку на тарелку. Немного отодвинулся на стуле от стола. — Я поступаю в морскую пехоту. Сразу после получения аттестата приступаю к службе».
Молчание. Длинная пауза. Все сидели и гадали — это, наверное, шутка? Боаз умел пошутить.
Он не всегда был таким уж серьезным. Но было совершенно ясно: брат сказал именно то, что сказал.
С таким же успехом он мог объявить, что собирается стать балериной. Шок бы это вызвало такой же. Да, я понимаю, что это звучит странно, если учесть, что наш отец, и дед, и даже наша бабушка были солдатами, но это было в Израиле. А здесь Америка.
«Но… но… Это же… не для таких, как мы», — пролепетала Кристина. Ее губы дрожали.
Теперь, вспоминая об этом, я думаю, что девушку, быть может, обидело то, что Боаз, принимая такое решение, с ней не посоветовался. Все решил сам и объявил ей вместе со всеми остальными.
«Такие, как мы, — это кто?» — осведомился Боаз.
«Люди, у которых есть другие возможности. Которые поступают в университеты Лиги Плюща. Кто верит в мир и дипломатию… а не в грубую силу».
«Нет, Боаз, — вступила в разговор мама. — Нет, милый. Ты мыслишь неправильно. Нет».
Это последнее мамино «нет» прозвучало слабенько. Она словно бы поняла, что уже проиграла.
Абба и Дов в тот вечер говорили мало. Было совершенно ясно, какова их точка зрения. Участие в войне без ясной цели, притом что это не было платой за гражданство в стране, которую мы все считали родиной, — нет, такой выбор ни отец, ни дед сами не сделали бы. И они сказали об этом позже — каждый по-своему.
Но спорить с Боазом так, как спорили мама и Кристина, они не стали, и я не знаю, простила ли мама аббу за это.
Боаз начал распаляться:
«Между прочим, это было нелегкое решение, но оно верное, и было бы приятно знать, что моя семья меня поддерживает. — Боаз скосил глаза на Кристину: — И моя девушка».
«Но Боаз… Почему? — спросила Кристина. — Зачем нужно отказываться от всего, к чему ты стремился?»
«Потому что я могу. Потому что я сумею. Потому что это у меня хорошо получится. Не пойду я — пойдет еще кто-то. И я ни от чего не отказываюсь. Просто делаю то, что правильно».
Я-то думал, брат уедет в университет. Будет готовиться к отъезду. Я гадал, что это будет означать для меня. Когда тебе четырнадцать, точно так же, как когда тебе десять, или пять, или два, ты чаще думаешь о мире в том смысле, что все происходящее значит для тебя. Но я-то думал, что Боаз уедет в Бостон. Или в Нью-Йорк. А может быть, в такую даль, как Южная Калифорния.
А в не в какую-нибудь далекую пустынную страну, где его запросто могли убить.
Так много было всего, чего я просто не мог понять.
Что могло заставить такого человека, как Боаз, послать так много куда подальше? Ведь у него было все на свете, и не самым худшим из всего этого была девушка, ради которой я бы на преступление пошел, лишь бы она хоть одним глазком на меня взглянула.
А в тот вечер я почти не сомневался: брат готов от нее отказаться. Но Кристина, хотя и психанула здорово, осталась с ним, и школу они закончили как парочка — просто идеальная парочка. Все, что случилось потом, — как и большая часть того, что произошло между ними, — осталось для меня загадкой.
Меня никто не спросил, что я думаю про все это, а я все-таки сказал. У меня как раз начал ломаться голос, и, прежде чем что-то сказать, я всегда прочищал горло, чтобы случайно не дать «петуха».
«Не делай этого», — попросил я брата.
Да нет, не было у меня никакого особого мнения насчет войны. Я даже толком не соображал, во что может вляпаться Боаз, поступив на военную службу. Просто я никак не мог представить себе ни такое громадное расстояние, ни такие колоссальные перемены, но почувствовал, что перемены начинаются прямо тогда, прямо у нас дома. В тот вечер.
— С ним все нормально? — спрашивает у меня Кристина.
— Не уверен.
— Я спрашиваю, потому что не знаю, читаешь ли ты газеты. Там печатают всякие истории про то, как ребята возвращаются с войны домой с почетом. Про наши успехи в боях. Мы так рады, что наши близкие вернулись с войны — кто без руки, кто без ноги, — но понятия не имеем про то, как с ними обращаться теперь.
— Да нет, он в порядке. В смысле, у него ни царапинки. Кристина явно рада. Но все же говорит:
— Бывают другие раны, Леви.
Она сжимает мою руку и встает. Целует меня в макушку.
— Если решишь, что стоит об этом сказать, передай, пожалуйста, брату, что я заходила, — просит девушка и отворачивается.
— Кристина.
— Да?
Я понимаю одно: мне не хочется, чтобы она ушла навсегда.
— Не отказывайся, ладно?
— Никогда не откажусь.
Боаз ее уже бросал. Как-то раз на целое лето, после юниорского года в средней школе. Он уехал в Израиль, чтобы пожить в кибуце, где вырос абба. А я уехал в загородный лагерь. Боаз — в Израиль, я — в лагерь. Оба мы уехали, потому что так велел абба, но я-то оставил дома только Перл и Цима. Ну да, мне было невесело с ними расставаться, но нельзя же сравнивать Перл и Цима с Кристиной.