Не прерывая болтовни Шкарика, мы стали тихо беседовать. Аарон Моисеевич, припоминая, писал на листке из блокнота адреса магазинчиков, торгующих подержанными книгами, рассказывал, как куда добраться.
Это было очень полезно и интересно, только вот выкупленный из чемоданчика Булгаков жег мне руки, так что я решилась распрощаться со своими новыми приятелями и помчалась домой.
Я читала в трамвае, читала на ходу и дома читала всю ночь, под одеялом, с фонариком, как все приличные люди, за что следующим утром на тренировке и была жестоко наказана – я уснула прямо верхом, на галопе (у моей кобылы был такой плавный галоп – словно качаешься на волнах, – вот меня и потянуло в сон), и свалилась мешком в мягкий песок манежа, и умудрилась как-то сломать ключицу.
Дома был страшный скандал («Она себе шею свернет!»), в школу я не ходила две недели (и это было хорошо), но из конюшни Геша меня тоже выпинал (и это было плохо).
Впервые за долгое время мне совершенно – со-вер-шен-но! – нечего было делать, и, хотя денег у меня тоже не было, я стала рыскать по городу в поисках магазинчиков из списка Аарона Моисеевича, в поисках новых сокровищ.
А Булгаков определенно был сокровищем. Он покорил меня, ошеломил и ослепил своим сиянием, как король-солнце. В пустой моей голове, словно в высушенной тыквочке-погремушке, камешками перекатывались слова «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат».
До сих пор я и не думала, что написанная история – это не только собственно история, смысл, но и ритм, золотая сеть образов и слов, в которую правильный рассказчик улавливает сердца простодушных.
Даже сломанной ключицы было не жаль за такое дело.
Маленькие полуподвальные лавочки в подворотнях, букинистические отделы в больших магазинах и книжные развалы на колхозных рынках (и такие были) стали моими золотыми приисками. И среди меня началась золотая лихорадка, да, сам поиск завораживал меня, а не только результат, это была настоящая охота, и я чувствовала себя ловчей птицей, с которой сняли клобучок, – быстрой, хищной, зоркой птицей.
За неделю я перезнакомилась почти со всеми завсегдатаями моей новой площадки для игр, а их было немало, таких же сумасшедших золотоискателей, не ленившихся каждый день с дозором обходить владенья свои.
Когда выросла новая ключица, я вернулась к своим обычным занятиям – конюшня, отбивка денников, тренировки, пробежки, школа, уроки, но теперь были еще прогулка по книжным лавочкам и почти каждое воскресенье – книжный клуб.
Жизнь неслась бешеной каруселью, я была весела и счастлива, как любой карусельный ездок, хотя не имела времени даже выспаться, каждую ночь мне снилась птица, высоко-высоко кружащая в небе, и это всегда был слишком короткий сон.
Что уж говорить о собаке (а речь шла о собаке, просто вы уже забыли).
Я никогда не просила у мамы собаку, собаки остались в моей прошлой жизни, которая канула, сгинула вместе с папой, а в этой им не было места. Буквально не было места, как я думала, ведь для того, чтобы привести собаку домой, нужна не только собака, но и дом.
А дома-то у меня и не было – была крыша над головой, но не убежище, если вы понимаете, о чем я.
Я не считала безопасным место, где жила, и никто из взрослых тоже не мог стать убежищем для меня.
И Геша, и дед, и даже мама были мне всего лишь друзьями, но не покровителями, не защитниками. И то, что никакие настоящие опасности мне не грозили, не имеет значения. У каждого ребенка должно быть убежище – что-то или кто-то, надежный приют, защищающий от всех напастей, реальных или воображаемых, это тоже не важно.
Конечно, какая-то несчастная псина, украденная с лодочной станции, никак и ни от кого не могла меня защитить, но от нее пахло домом, единственным домом, который у меня когда-либо был, а кроме того, собаки как-то по умолчанию считаются защитниками, поэтому я без раздумий приняла этот неожиданный подарок, этот сомнительный «дом», и сделала то, что сделал бы любой вернувшийся домой после долгого отсутствия – из тюрьмы, из странствий или с войны, – я свернулась калачиком у Ричарда под боком и мгновенно уснула – прямо на грязном песке.
Проснулась я через пару часов, но тоже сразу. Меня вытолкнула из сна ужасная, но трезвая мысль: что же я наделала? Беспечно уснула рядом с едва знакомым злобным псом, оставила его без присмотра, и он уж точно удрал и уже растерзал кого-то.
Я открыла глаза и резко села.
Голова Ричарда лежала у меня на коленях (мы спали как инь и ян), пес смотрел на меня ленивым полусонным взглядом, слегка постукивая по песку хвостом.
Солнце закатилось в реку и теперь плавало там, как мячик, оставленный тюленем. К вечеру заметно похолодало.
Надо было возвращаться.
Глава 6
Мы пришли домой почти затемно, и я, покормив собаку, бегом побежала на пустырь, к мальчишкам. Я чуть не забыла про червонец, который они мне проспорили, а это была непростительная оплошность. «Если уж врешь, то ври как следует», – говорил мой папа.
Было немного совестно из-за этих денег, но уж всяко лучше было их взять, чем объявить десятку человек, что их провели как младенцев.
«Ладно, – думала я на бегу, – куплю я эти паршивые джинсы, раз так».
Мальчишки сидели у костра, болтали и с хрустом грызли так называемую печеную картошку (картошка была скорее просто грязной, потому что испеченной она объявлялась, полежав в золе всего несколько минут).
– Привет, – сказала я.
Повисла внезапная тишина, ко мне обернулись все – большие, испуганные глаза, чумазые мордашки, озаряемые отблесками костра.
– А, здорóво, – первым опомнился конечно же Котя. – А где зверюга эта?
– Дома. Завтра на конюшню отведу, – уже привычно ответила я, хотя было понятно, что никто, ничто и никогда не заставит меня расстаться с этой собакой.
– Да ты что? Дома? А мать чего сказала? А где он сидит? А он никого не укусил? – Все разом загалдели, и стало ясно, что и раньше они говорили обо мне.
Я поняла, что так просто не отделаться, присела у костра рядом с совсем маленьким восьмилетним Славочкой и стала отвечать всем по порядку:
– Сидит у меня в комнате, нет, никого не укусил, мать – нормально, она у меня – головастая тетка, зря скандалить не будет…
– Ну ты даешь, – выдохнул наконец Котя, – ну ты ваще… Мы там, на дереве, чуть не обоссались, а ты… Бля, пацаны, кто не видел – тот лопух. – Он обернулся к остальным и стал азартно рассказывать: – Мы, такие, на дереве, фонарь, бля, скрипит, псина эта цепуру рвет, такая – гр-р-р-р-р-р-р… г-р-р-р-р-рр, – он растопырил руки и оскалился, – а эта кнопка к нему, такая, ломится спа-а-акойненько, как танцует… Я тут думаю: ну все, бля, трындец, а эта, такая, подходит к псюре этой – и ниче, пацаны, мамой клянусь. Села псина и заткнулась… Скажи, Веталь? Или вот Славка-малой с нами ходил, скажи, да?
Маленький Славочка даже не кивнул – смотрел на меня с ужасом, распахнув свои синие глаза.
– Это было колдунство, да? – спросил он у меня тихо-тихо. – Ты колдунка?
«Ну вот, – подумала я, – опять двадцать пять…»
– Нет, Славочка, это не колдовство, – ответила я ласково (любила маленьких) и протянула руку, чтобы погладить мальчишку по голове, но он отшатнулся. Тогда я смирно сложила руки на коленях. – Никакое это не колдовство. Я просто не боюсь собак.
– И все? – недоверчиво спросил Славочка. – Не может быть!
– Все, – кивнула я. – Если ты собаку не боишься, то она тебя не тронет. Ну если ей хозяин не велел – тогда укусит или на землю повалит и встать не даст. А так, если собаку не обижать и не бояться, ничего она тебе не сделает.
– А как же ты их не боишься? Они вон какие страшные, – все выспрашивал малыш и сам смотрел как ничья собака – внимательно, настороженно.
– Не знаю. Я их люблю, вот и не боюсь.
– А-а-а, тогда понятно, – удовлетворенно кивнул Славочка. – Вон мамка моя как напьется – буянить начинает, так ее даже те здоровые мужики, что к нам ходят, опасаются. А я подойду к ней, скажу: «Не надо, мама, не шуми», так она ничего мне не делает, а только плачет. «Прости, – говорит, – кровиночка моя…» Это потому, что я ее люблю и совсем не боюсь.
– Точно, – сказала я и все-таки погладила Славочку по голове. – Ты молодец, Славка, не бойся ничего и дурью всякой про колдовство голову себе не забивай.
Славочкина мама была запойной. Месяц не пьет вроде, а потом как начнет, так все, гасите свет. Работала она у нас дворником, здоровенная, хмурая, скандальная баба, а как напьется – так и подраться не дура. И как у нее такой мальчонка, умненький да хорошенький, уродился?
Маму свою Славка любил и опекал, как будто из них двоих взрослым был он. Если кто говорил о ней плохо, Славка гневался, его синие глаза делались грозовыми, серыми, и он упрямо говорил: «Не надо, вы ничего не знаете… Она не плохая, просто слабая и несчастливая…»
Соседи да и участковый несколько раз пытались пристроить Славку в интернат, но он всегда убегал домой. «Ты чего бегаешь, Славка? Плохо тебе там, обижают?» – спрашивали его, а он отвечал: «Мне-то не плохо, а мамка без меня пропадет».
Ну, может, так оно и было.
Котя к Славке относился очень уважительно. Наверное, потому, что и сам так вырос – Котина мама была тихой пьяницей, в отличие от громогласной Славкиной, работала на двух работах, но если Славка был образцовым сыном плохой матери – учился на одни четверки и вообще, то Котя был двоечник и шантрапа и мать свою в грош не ставил.
Было смешно слушать, как крошечный Славочка строго отчитывает громилу Котю: «Ну че, трудно тебе было эту дурацкую алгебру выучить? Обратно фофана словил… Вон мамка твоя целыми днями на работе убивается… А что пьет – так не от хорошей жизни… А ты еще ей добавляешь…» А Котя, грозный Котя, вместо того чтобы навешать мелюзге по ушам, оправдывается: «Ладно, Славентий, проехали… Фигли толку мне учиться? Все равно сяду, как батя…» – «А ты не садись… Не садись! – горячился Славочка. – Ты выучись вон на автомеханика, у тебя ж талант… Автомеханики знаешь сколько загребают?» – «Хорош уже агитировать – не участковый… Ел?» – слезал с темы Котя. «Сам-то ел? – сердито спрашивал Славочка. – Айда ко мне, я вчера супу наварил…»