– Ладно, не ворчи… Лиха беда начало…
Так начался путь Ричарда-медалиста. Ричард неизменно собирал все положенные собаке награды – сперва на районных соревнованиях, потом на городских, но слова травилы оказались пророческими. Ричард получил кличку Пан Спортсмен – так называли его все городские судьи, и я не раз слышала упреки, что собаке, мол, не хватает злости, он играет, а не борется и в реальных условиях он себя не покажет.
Я сокрушенно кивала, тихо радовалась и поглаживала своего чемпиона между ушами. Мне не нужен был зверь, машина-убийца, мне нужен был разумный друг, а то, что пес понимает разницу между реальной ситуацией и игровой, говорило, на мой взгляд, только в его пользу.
Мы продолжали учиться – и на парковой площадке, и в питомник ездили.
Как телохранитель Ричард работал виртуозно, а по следу шел вяло, без куража, хотя обладал прекрасным нюхом, как и большинство немецких овчарок.
«У каждой собаки своя специальность, универсалов не так уж много», – сказал на это Федор Сергеевич, и мы ограничились ординарным «ищи» для сдачи нормативов.
С командами защиты и атаки дело обстояло совсем иначе – Ричард работал защиту на круг, все с тем же неизменным добродушием освоил неприличную команду «хобот» (хват в пах), различал команды «взять», «вали», «держи», «приведи» и «конвой». Кроме того, я учила его всякой ерунде – он умел ходить испанским шагом, словно лошадь, знал команду «танго», кувыркался, носил яйцо в пасти и мячик на носу.
«Зачем тебе это надо? – спрашивали меня на выставках. – Зачем ты мучаешь серьезную служебную собаку? Ведь это никогда не пригодится…»
Что я могла ответить? Что делаю это для собаки? Что Ричард – это четвероногий Михайло Ломоносов, переросток, жадно постигающий науку? Пусть собачью науку, но ведь дело не в том, пригодится она или нет, дело в жажде знаний, дело в том, что для немецкой овчарки самой мощной мотивацией к работе является сама работа, а злейший враг этих собак – скука и безделье. И кто бы стал меня слушать?
Поэтому я молча улыбалась, и мы с Ричардом шли за очередным аляповатым пластмассовым кубком, старательно покрашенным золотой краской.
Кубки и медали Ричарда, так же как и свои дипломы, я притаскивала маме.
Надо сказать, у моей мамы, как у булгаковской Маргариты, была страсть ко всем людям, которые делают что-либо первоклассно. Ну не только к людям, как оказалось, а и к собакам тоже.
Мама страшно гордилась Ричардом и его наградами. То есть она и раньше его любила как собаку трудной судьбы и сиротку (у мамы все, кого обижали в жизни, были «сиротки». Вот мамин кот, уличный громила и безухий хулиган Гадина, он тоже был сироткой, потому что его хозяева уехали в Израиль, а кота бросили. И Ричард, понятно, был сироткой – потому что его прежний хозяин бил). А теперь она зауважала Ричарда как настоящего мужчину. По мнению мамы, настоящий мужчина должен быть крупным, спокойным и чемпионом, а человек он или пес – это уже особенного значения не имеет.
Стена, у которой стоял мой письменный стол, называлась «стеной плача» – там были развешаны все мои спортивные и школьные дипломы. Мама попросила дедушку устроить там полочку и для наград Ричарда тоже.
Когда меня и собаки дома не было, мама приходила туда, бережно смахивала пыль с рамочек и любовалась.
– Посмотри, какие у нас дети! – с гордостью говорила она дяде Степану, обводя рукой наши с Ричардом трофеи.
– Ань, когда это ты успела собаку усыновить? – спрашивал он насмешливо.
– Ничего ты не понимаешь в собаках, – дулась мама. – Собака – это как еще один ребенок в семье. Ее надо любить и воспитывать. А Ричард, наш Ричард, он мало того что умница, так еще и красавец! Какой у него благородный взгляд! Какой у него величественный вид! А эта дура белобрысая, нет, ты подумай, она посмела обозвать его дворняжкой! Ну ничего, наш Ричард обошел по всем статьям эту ее титулованную шавку, и мы натянули ей нос! Подумаешь, гэдээровские крови, какой-то там Рупрехт фон Засранец, а не смог правильно поймать нарушителя и охранить вещь!
– Так, так! – гудел и дедушка. – Ричард у нас простой парень, рабочий… А буржуев всех в семнадцатом году повыбили…
Это было у нас новое развлечение в семье – нет, не бить буржуев, а ходить на собачьи выставки. Мама боялась моих конных выступлений, а безопасные выступления Ричарда ей очень нравились, она всегда шумно болела за него и даже пробовала свистеть. Если судьи были мужчины, то они маму всегда прощали, а женщины пару раз так и просили покинуть площадку. Мама была иногда настоящий хулиган, хоть и красавица.
Я только посмеивалась, слушая, как мама убеждает Ричарда в том, что он замечательный пес, породистый-распородистый.
Скорее всего, он был полукровкой – помесью немецкой и восточноевропейской овчарки. По виду же был совсем немцем – и линия спины, и постановка ушей, и морды «необщее выраженье». У него был один порок, но существенный – семьдесят три сантиметра в холке при допустимых для немцев шестидесяти шести. У восточников же стандарт допускает и семьдесят шесть, хотя и тогда уже на рингах разные судьи грызлись по этому поводу не хуже овчарок, немецких и восточноевропейских, вместе взятых.
Впрочем, я никогда не интересовалась племенной работой, ни тогда, ни теперь.
Мне было интересно найти общий язык с собакой, договориться, а ее, так сказать, национальная принадлежность занимала меня в той же мере, в какой сейчас любую блондинку заботит гороскоп ее кавалера: ага, скорпион – значит, скрытен и мстителен, лев – отважен и тщеславен, рак – скуп и нежен. Ну и продолжим список: доберман – вспыльчив и чуток, кавказец – рассудителен, но требует времени, немец – уравновешенный, искренний, уверенный в себе.
Понятно, что я не горела желанием выставлять Ричарда на породных рингах, я работала с собакой, что называется, для себя, ну и для мамы, конечно.
Я знала, что огорчаю ее – и тем, что веду себя «не как все девочки», и тем, что слишком похожа на папу.
Женщине, один раз как следует рассердившейся на мужчину, не стоит о нем напоминать. А я все время напоминала ей о папе – своим видом, своими привычками и пристрастиями. Вот я и таскала ей медальки – свои и Ричарда, чтобы порадовать ее хоть чем-то. Я ведь видела, как другие родители ломают своих детей, заставляя их воплощать свои, родительские мечты и отказывая им в собственных, детских. А моя мама была не такая.
Помню, как-то раз я лежала на полу рядом с Ричардом и делала уроки. Дядя Степан, любящий двусмысленные шутки, часто говорил маме, что ее ребенок рано начал вести половую жизнь – это потому, что дома я все время валялась на полу – от постоянных нагрузок у меня побаливала спина, вот я и отдыхала, как умела.
К маме в гости пришла подруга, тетя Марина, и мама решила похвастаться ей нашей «стеной плача».
Услышав, что взрослые приближаются к моей комнате, я тотчас же прикинулась «дохлой лисицей» – уткнулась Ричарду в шею, обняла его и закрыла глаза.
Я не любила все эти бессмысленные разговоры: «Ой, Глория, какая ты большая стала! А как ты учишься? А кем ты хочешь стать, когда вырастешь? Бла-бла-бла…» Вот и притворилась спящей.
Дверь открылась, Ричард, не поднимаясь, чтобы меня не потревожить, повернул к вошедшим голову и угрожающе оскалил зубы.
– Ой… Спит моя девочка… Тихо, Ричард, тихо, мы не будем входить, отсюда посмотрим. Маринка, извини, собака нас не впустит, раз Гло уснула… Она никого к ней спящей не подпускает.
– Так давай ее разбудим. Глория, детка! – повысила голос тетя Марина, и Ричард завибрировал у меня под рукой, беззвучно имитируя грозный рык.
– Маринка, не надо, пусть спит… Устает она. Учится на отлично, да еще спортивная секция… Вон, смотри, там диплом висит почетный… Это им киностудия дала за помощь в съемках фильма…
– Не понимаю, Аня, как ты терпишь эту собаку. – Тетя Марина не проявила должного интереса к моим успехам. – Страшно же… А если она ребенка загрызет?
– Да ты что, Марина, он у нас медалист, чемпион! Видишь, там его награды! Он все курсы дрессировки прошел – и защиту, и послушание… Он Глорию по одному слову слушается!
– Так тебя-то он не слушается…
– Он и не должен. Это же служебная собака, у такой собаки только один хозяин может быть… Он очень умный, Марин…
– Не знаю, Аня, умный не умный, а все-таки зверь… А она у тебя такая масенькая… Только посмотри – ручоночки тоненькие, обняла ими зверюгу такую страшную и спит, как ангелочек, – жалостливо протянула тетя Марина. – Мой Витька хоть и постарше твоей Глории, а до сих пор с медведем плюшевым в обнимку спит. Собаку я бы ему ни за что не разрешила…
– А я разрешила! И мне спокойнее, если подумать… Район-то у нас бандитский, а Глория после тренировок поздно возвращается… Да и взрослеет девочка, страшно мне ее одну отпускать. А теперь у нее такой защитник. Ты бы видела, как он на соревнованиях собачьих – раз-раз! И сбивает нарушителя с ног или в рукав ему так вцепится – ужас! Я знаю, никого он к ней не подпустит, никто детку мою не обидит…
– Ну раз так… Но я бы не стала ребенку все позволять, у меня Витька капризничать не смеет. А что для него лучше, я как-нибудь и сама решу. Ему только дай волю… Ты представляешь, выгнали недавно гаденыша из секции по боксу… За непосещаемость… Мне говорит: «Мама, я на бокс», – а сам где-то по дворам с мальчишками колдубасится… Каков, а? Ну ничего, отлупила я его как следует, теперь на дзюдо сдала, сама вожу. Папуля наш распроклятый носа не кажет, но я не я буду, если из пацана настоящего мужика не выращу…
Мой нос стал холодным, как ледышка, – это от злости у меня всегда так было. Витьку! На дзюдо! Видела я этого Витьку – лет двенадцати, бледный и рыхлый, как пельмень, тихий мальчик. Неудивительно, что он с бокса бегал!
Я ненавидела, когда портили хорошие вещи – рысаков заставляли ходить под седлом, ньюфаундлендов пытались натаскивать на «фас», а вот таких вот Витек – драться. Ну зачем, скажите? Неужели трудно сесть и подумать, посмотреть внимательно, к чему этот Витька способен, – ведь наверняка к чему-то способен. Судя по тому, как он двигался, единственный доступный ему вид спорта – это шахматы, если мозгов, конечно, хватит, но уж никак не дзюдо!