Литвинов и Бонч-Бруевич подошли к двери.
— Что за оказия? — Литвинов подергал дверь. Она оказалась запертой. — Ключи-то Блюм мне так и не отдал…
— Ужели это его работа? Не переспорил, так запер, черт знает, что такое!
— Вот вам наглядный пример способов борьбы с большевиками.
— Ну это ему так не пройдет, я напишу в ЦК. Нельзя давать спуску подобным «товарищам»…
— Написать, конечно, нужно, но неплохо было бы все-таки как-нибудь выбраться на улицу, не ночевать же здесь.
Литвинов подошел к окну, выглянул наружу.
— М-да! Высоковато! Прыгнешь и, глядишь, шею или ноги сломаешь.
— Это вам прыгать не привыкать, а мне вот не приходилось. Но что же все-таки делать?
— Стойте, про телефон-то мы и забыли, вернее, еще не привыкли к этому чуду!
Литвинов долго вызывал кого-либо из работников типографии. Там, на первом этаже, тоже был телефон, но за грохотом печатных машин его слабый звонок одна слышался.
— Отвертку попросите, пусть кинут в окно.
— Они предлагают лестницу подставить.
— Комедия! Этак народ сбежится, а нас, чего доброго, за воров сочтут.
Но выхода не было. Рабочие типографии притащили деревянную лестницу, подставили ее к окну, и сначала Литвинов, а за ним Бонч-Бруевич благополучно спустились на землю.
Бонч-Бруевич всю дорогу до дома чертыхался. Придя к себе, тут же сел писать заявление в ЦК.
Леонид Борисович Красин на съезде не присутствовал, но был кооптирован после съезда в Центральный Комитет. Меньшевики, пользуясь тем, что некоторые члены ЦК встали на путь «примирения», ввели туда своих сторонников, получив в ЦК большинство. Ленин требовал самой бескомпромиссной борьбы с новыми оппортунистами-меньшевиками. А вот Красин колебался, был одно время «примиренцем».
Бауман воевал с меньшевиками сначала в Женеве, потом Ильич направил его в Россию, нужно было разъяснять рабочим суть раскола. Ленин был уверен, на чьей стороне будет сознательный пролетариат.
Но недолго пробыл Бауман на воле, его схватили в Москве, упрятали в Таганскую тюрьму.
С помощью Плеханова меньшевикам удалось захватить и «Искру». Владимир Ильич вышел из состава редакции. С 52-го номера «Искра» стала меньшевистской.
В России грянула первая народная революция 1905–1907 годов. III съезд РСДРП, на который меньшевики не пошли, нацелил партию, пролетариат на вооруженное восстание.
К осени 1905 года Всероссийская всеобщая стачка парализовала жизнь в стране, и царизм пошел на провокацию. У него не 'было сил подавить революцию. Правда, и у революции еще не хватало сил свалить царизм.
17 октября напуганный Николай II издал «Манифест» — своего рода конституцию, провозгласившую созыв Государственной думы, амнистию политзаключенным, свободу слова, печати и т. п. Это был подлый обман, маневр, к которому прибегнул царизм, чтобы на время отвлечь массы от борьбы, а самим собраться с силами и раздавить революцию. Согласно амнистии, из тюрем освобождались «политики».
Незадолго до 17 октября Николай Эрнестович вышел из Таганки. «Человеку подполья, каким был Бауман (и какими мы были все), имевшему до своего заключения дело с конспиративными кружками, группами и в лучшем случае «массовкой» где-нибудь в лесу, пришлось натолкнуться на невиданное до того в России явление — на всеобщую всероссийскую политическую забастовку, в которой участвовали миллионы рабочих. Для всех нас это было ново, но мы, принимавшие активное участие в подготовке этих событий, подошли к ним постепенно, так сказать, политически учились. В другом положении очутились товарищи, как Бауман, которые после долгого отрыва от партийной работы попали как бы из одной эпохи политической жизни в другую», — вспоминает товарищ Баумана по партии.
18 октября по требованию рабочих Московский комитет (помещавшийся в Императорском Техническом училище) принял решение идти к Таганской тюрьме освобождать заключенных и в их числе членов ЦК, схваченных еще в феврале 1905 года на квартире писателя Андреева.
Счастливые улыбки озаряли лица демонстрантов. Бауман шел в первых рядах. Колонна вышла на Немецкую улицу, где находилась фабрика Дюфурмантеля, а около ее ворот толпились рабочие. Они стояли в нерешительности. Им, впрочем, как и остальным участникам демонстрации, были известны угрозы черносотенцев — лавочников, приказчиков, торгашей, тех, кого ныне царизм натравливал на революционный пролетариат.
Рабочие колебались — присоединяться к демонстрации или нет? Бауман направился к фабрике, чтобы увлечь за собой и эту толпу, основная же колонна двинулась дальше. Бауман торопился, завидев извозчика, наверное случайно оказавшегося здесь, вскочил в пролетку, кто-то из товарищей протянул ему красное знамя. В этот момент буквально «из-под ворот» фабрики Шапова выскочил черносотенец, хожалый — надсмотрщик, третировавший рабочих в их общежитиях, на фабричном дворе, наушник хозяина и «друг» пристава 2-й басманной части — Михалин.
Воровато огляделся — основная колонна уже прошла, догнать пролетку, в которой стоял со знаменем Бауман, было минутным делом. Из-под полы пальто Михалин выхватил обрезок водопроводной трубы… Удар по голове. Бауман упал в пролетку. Знамя накрыло истекающего кровью Николая Эрнестовича…
Ночь 20 октября 1905 года.
Техническое училище. Актовый зал. В зале только стол с гробом, а рядом столик, на котором лежат рубли, пятерки, медные гроши. Склоненные флаги. Много флагов. И много венков.
И деньги и венки принесли рабочие, студенты, служащие, которые целый день 19 октября шли мимо гроба, прощаясь с Бауманом. Училище охраняют отряды рабочих. Они не прячут винтовок — ни полиции, ни городовых поблизости не видно.
20 октября 1905 года. Раннее-раннее осеннее утро. Из центра, с окраин, из пригородов Москвы к Техническому училищу сходятся люди. Идут поодиночке, группами, колоннами. У многих в руках красные стяги. Красные банты на шапках, красные ленты через плечо. И флаги, и банты, и ленты с черной траурной каймой.
Полдень. В актовом зале училища кончается гражданская панихида. Уже сказаны все скорбные и гневные слова. Звучит траурный марш. Члены Московского комитета поднимают гроб.
Тысячи людей на улице обнажают головы.
Колонны трогаются. Впереди, взявшись за руки, движется двойная цепь рабочих. Процессия направляется к Красным воротам. Это было невиданное шествие. Городовые и сыщики, дворники и полицейские куда-то попрятались. В чайных засели и не смели вылезти на улицу черносотенцы с Хлебной биржи и Охотного ряда.
Сколько людей участвовало в этих похоронах, трудно сказать. Московские, газеты на следующий день называли и 200 и 300 тысяч. Траурные флаги на многих домах, алые знамена на многих балконах.
У Театральной — делегации с венками. Приехали из Подмосковья, приехали из Саратова. На Никитской навстречу шествию вышли из консерватории оркестр и хор. Было уже восемь вечера, когда гроб опустили на землю на Ваганьковском кладбище.
Последние прощальные речи, И клятвы.
Глухо стучат молотки. Гроб заколочен.
Склонились знамена.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Максим Максимович Литвинов — первый заместитель наркома иностранных дел — по утвердившейся привычке начинал свой рабочий день с разбора свежей почты. Ему писали не только послы и посланники, пресс-атташе и советники, Папаша часто получал письма от старых товарищей по подполью. Жизнь разбросала их по необъятному Союзу, многие оказались и на дипломатической службе за рубежом.
Каждый год 18 октября Литвинов, если только бывал в Москве, обязательно приезжал на Елоховскую площадь, потом шел пешком по Бауманской улице к Высшему техническому училищу. Он нигде не останавливался, просто не торопясь проходил мимо домов, скверов, Они ведь немые свидетели. Но ему эти камни рассказывали о последних минутах жизни Николая Баумана. Недолго Бауман и Литвинов пробыли вместе, после побега из Лукьяновки виделись, может быть, два-три раза, но вот уже более двадцати лет прошло, а не меркнет образ этого удивительного человека, первого из первых, кто взвалил на свои плечи нелегкую ношу, кто гордо именовал себя «агентом «Искры».
Когда Литвинов вспоминал о Баумане, невольно вспоминались Радченко, Кецховели, Воровский и другие.
Нет Баумана, часовой Мцхетского замка застрелил подошедшего к окну Кецховели, убит в Лозанне посол Воровский. Уходят из жизни многие старые товарищи, соратники.
Вот и сегодня, в канун Октябрьского юбилея, из Лондона пришло тревожное сообщение — Красин тяжело заболел и слег.
Красин! Сколько удивительных, порой, казалось, невероятных приключений пережили они за эти годы.
Во время революции 1905–1907 годов Максим Максимович был одним из главных помощников Красина в добывании оружия. Агенты газеты стали агентами вооружения. И Николай Буренин, и Таршис — Пятницкий.
Потом долгие годы эмиграции. Красин вернулся в Россию раньше Литвинова, занял крупнейший пост директора всех заводов германской компании «Семене и Шуккерт», но жил под постоянным надзором полиции.
Они были одними из первых «искряков», они стали и первыми советскими дипломатами — Литвинов первый полпред в Англии (правда, правители Англии прежде всего упрятали «красного посла» в тюрьму), Красин вел нелегкую борьбу при заключении Брестского мира. А потом заключал первый торговый договор РСФСР с Англией. Они вместе с Чичериным, Воровским, Рудзу-таком, Наримановым представляли советские республики на Генуэзской конференции, в Лозанне, Гааге. Красин стал первым послом СССР во Франции.
Первые, первые, всюду первые!..
И вот это сообщение из Лондона.
Лондон. Чешем-Хауз. 6 ноября 1926 года.
Красин заставил себя сесть за письменный стол. Взгляд его остановился на недописанной статье. Он готовил ее к 9-й годовщине Октября, но вот не успел из-за болезни. Перечитал начало:
«Девять лет Советской власти.
Кто думал об этой годовщине в 1917–1918 гг.?
Не пророчили ли буржуазные газеты всего мира, поддерживаемые мудрецами — политиками и экономистами всех стран, что уже через несколько недель Советская власть беспомощно сдаст захваченные позиции, не будучи в состоянии справиться с самыми элементарными задачами хозяйства, управления, финансовой политикой?..»