Я, как упорствующий, был направлен “на обработку” в Сухановскую тюрьму. Описание процесса “обработки” едва ли необходимо. Через 2 месяца я подписал подробный диктант о своей “предательской” деятельности: “я сообщил зам. начальника отдела полковнику ШЛЕНСКОМУ список наших нелегалов, а он передал этот список КЛЕТНОМУ”.
Когда моя подпись была получена, меня перевели в обычную Лефортовскую тюрьму. Здесь через 2–3 дня я сумел добиться получения листка бумаги и написал заявление на имя прокурора (в наивной вере в правосудие и законность), сообщив о примененных ко мне методах, вынудивших меня признать ложные показания, и требуя нового следствия под наблюдением прокурора.
Результаты, однако, были не те, что я ожидал. В течение нескольких суток со мной проводили повторные “занятия”, требуя твердо усвоить прежние ложные показания и повторить их в любой час, когда потребуют. “Усвоение” для меня оказалось трудным и давалось нелегко.
В заключение этой тренировки меня привезли в МВД для допроса в присутствии представителя РУ — моего бывшего помощника т. ПОПОВА П.А., который, собственно, и вел допрос, задавая мне вопросы. Присутствовавший при этом следователь КАЗАКЕВИЧ лишь спросил меня участливо о моем здоровье и я, как требовалось, разъяснил, что голова у меня забинтована, так как я “слегка простудил уши”, а хромаю я “из-за приступа ревматизма”.
На вопросы ПОПОВА я кратко ответил, что “выдал резидентуру “Рамзая”, сообщив ШЛЕНСКОМУ список всех агентов”.
Я считал тогда, что только законченный идиот мог не понять истинную цену моих ответов по их характеру и тону и не догадаться, ценой какой “простуды” и “ревматизма” получены эти ответы. <…> но теперь склонен думать, что в обстановке того времени он (Попов. — М.А.) мог счесть нормальным “оформление” моего допроса и с готовностью принять мои “показания” (несмотря на их нелепость), как подтверждение своего мнения о резидентуре “Рамзая”. <…>
По возвращении в тюрьму я снова, применив обычные тюремные методы, добился бумаги и снова написал заявление прокурору, требуя его вмешательства. Я подал несколько таких заявлений и, хотя периодически это вызывало рецидивы “простуды” и “ревматизма”, нехитрой уловкой в одном из заявлений добился вызова меня 16.5.40 г. на распорядительное заседание ВТ МВО, куда уже было передано мое дело. На распорядительном заседании я рассказал о методах следствия, о ложности показаний как моих, так и ШЛЕНСКОГО и КЛЕТНОГО, просил довести это до сведения РУ РККА и требовал нового переследствия.
В августе 1940 года меня доставили на суд в ВТ МВО. Председателем суда был б. зам. министра юстиции КРЮКОВ. На судебном заседании я полностью разоблачил ложь допрошенного здесь же “свидетеля обвинения” КЛЕТНОГО, который был вынужден отказаться от всех показаний и пытался наскоро придумать новый вариант, но окончательно запутался.
Важно отметить, что на вопрос председателя трибунала: “Каково именно было содержание документов, переданных ему мною, СИРОТКИНЫМ, через ШЛЕНСКОГО”, КЛЕТНЫЙ ответил, что он этого не знает, так как побоялся встретиться с японским связником, и эти документы, не посмотрев, сразу же сжег, а пепел потопил в уборной. <…>
Решение суда: вернуть дело на переследствие. После суда мне предложили еще раз письменно подробно изложить мои разоблачения, указать документы и необходимых свидетелей для переследствия. Однако никакого переследствия не состоялось».
«ПРОТОКОЛ СУДЕБНОГО ЗАСЕДАНИЯ
1940 г. октября 28 дня, Военный Трибунал Московского военного округа в закрытом судебном заседании в Москве в составе: председательствующего военного юриста 1 ранга ДОЦЕНКО и членов подполковника ВИШНЕВА и военного инженера 2 ранга ГОРОДЕНСКОГО и интенданта 2 ранга НЕФЕДОВА при секретаре военном юристе 3 ранга АНФИМОВЕ
рассматривал дело по обвинению СИРОТКИНА Михаила Ивановича,
по ст. 58-1 п «б» УК РСФСР.
В 12 час. 10 мин. председательствующий открыл судебное заседание и объявил, какое дело подлежит рассмотрению трибунала.
Секретарь доложил, что подсудимый СИРОТКИН и свидетель КЛЕТНЫЙ, содержащиеся под стражей, в суд доставлены. <…>
ПОДСУДИМЫЙ СИРОТКИН заявил ходатайства: Я прошу допросить следующих свидетелей:
I/ КОНСТАНТИНОВУ и ПОПОВА для установления того факта, что КЛЕТНЫЙ был у меня в Разведупре 2 раза в их присутствии, вследствие чего мы не могли с ним договориться о шпионской связи.
2/ КОНСТАНТИНОВА, его жену, ШЛЕНСКОГО и КЛЕТНУЮ, для установления того, что я пришел к КОНСТАНТИНОВЫМ не утром, как показывает КЛЕТНЫЙ, а вечером и на воздушном параде 18/VIII-37 года не был с ними.
3/ АНТИПИНУ — для установления того, что я оба раза был в доме у КЛЕТНОГО в ее присутствии и оба раза провожал ее от КЛЕТНОГО, а не вдвоем со ШЛЕНСКИМ, как он показывал и поэтому не мог договариваться о чем-либо со ШЛЕНСКИМ, возвращаясь с ним от КЛЕТНОГО, как показывает КЛЕТНЫЙ.
4/ ВАЛИНА, ЛЕЙФЕРТА и РИНКА для того, чтобы путем их допроса вскрыть ложные показания КЛЕТНОГО о том, что они сказали КЛЕТНОМУ о том, что я являюсь шпионом.
5/ Затребовать из Разведупра корешки пропусков, чтобы установить, когда КЛЕТНЫЙ приходил во 2-й отдел, и справку о том, когда КЛЕТНЫЙ получил литер для поездки в Киев, чтобы установить дату его выезда в Киев.
ТРИБУНАЛ, СОВЕЩАЯСЬ НА МЕСТЕ, ОПРЕДЕЛИЛ: Ходатайство подсудимого обсудить в процессе судебного следствия в зависимости от обстоятельств, которые будут выявлены в судебном заседании.
СУДЕБНОЕ СЛЕДСТВИЕ.
Председательствующий огласил обвинительное заключение и объяснил подсудимому сущность предъявленного ему обвинения.
ПОДСУДИМЫЙ СИРОТКИН в предъявленном ему обвинении виновным себя не признал и показал:
На предварительном следствии, я в течение месяца давал развернутые показания, но по окончании следствия я категорически стал отрицать эти показания, о чем, кроме того, написал заявление прокурору.
ШЛЕНСКИЙ и КЛЕТНЫЙ уличали меня на очных ставках, но я отрицал их показания. Показания с признанием я давал через 50 дней после очных ставок с КЛЕТНЫМ и ШЛЕНСКИМ, а до этого я отрицал предъявленное мне обвинение.
Я дал ложные показания в связи с тем, что я был посажен в Сухановскую одиночку, вызывался на допрос только ночью, где издевались ругательствами надо мной, а рядом инсценировалось избиение других заключенных. Все это довело меня до обмороков.
Я <…> никогда не боялся ареста за кордоном, где я с гордостью вынес бы все, а здесь меня называли шпионом в то время, как я ни в чем не виновен. Следствие действовало правильно, меня ударили (один, несколько?) раз по лицу.
Я не жалуюсь на методы следствия, но как только я узнал о провокации КЛЕТНОГО и ШЛЕНСКОГО, я сейчас же потребовал допроса ряда свидетелей, на что мне отвечали только тем, что называли меня шпионом, а просьбы мои не удовлетворяли. Я не вынес такого отношения.
Для того чтобы проверить ложь моих показаний и всего дела, я прошу допросить сотрудников Полпредства об обстановке в нем в 1937 году, так как когда начали раскрывать врагов народа, никакая вербовка не могла быть, о том, как я относился в тот период к РИНКУ и как я заявлял на РИНКА в мае 1937 года секретарю парторганизации ЖУРБЕ. Я, КЛЕТНЫЙ и еще 4 работника одновременно уезжали из Японии. <…>
Я был близок с секретарем Военного атташе ФЕДОРОВЫМ, который мне сказал, что РИНК написал доклад о японской артиллерии просто со справочника, чем дезинформировал правительство. По приезде в Москву я <…> написал доклад о ЮРЕНЕВЕ, НАГИ и РИНКЕ, в котором указал о спайке между ними и моих подозрениях.
На службе я очень серьезно говорил о РИНКЕ со своим непосредственным начальником ШАЛИНЫМ.
С 1935 года, до приезда из Японии, я неоднократно писал доклады Наркому внутренних дел о РАМЗАЕ. Я писал о том, что он является двойником.
Зам. РАМЗАЯ — ГУСТАВ упоминался в прессе, освещавшей процесс троцкистов. О ГУСТАВЕ я также писал в НКВД ПАВЛОВСКОМУ. Я говорил, что если ГУСТАВ является шпионом, тот его начальник — резидент РАМЗАЙ, также должен быть двойником. Я доказал, что РАМЗАЙ двойник и его оставили, как двойника.
Я прошу проверить мои доклады о РИНКЕ в НКВД, ШАЛИНУ и ЖУРБЕ я говорил устно о РИНКЕ.
ПОКЛАДОКА я считал честным человеком. Отношения между нами были официальные, но он демонстрировал свое покровительство ко мне как к подчиненному. <…>
ПОКЛАДОК был назначен в Хабаровске начальником информационного отделения.
ШЛЕНСКИЙ был в Японии с 1933 года, в начале он был секретарем, а впоследствии помощником военного атташе. К нему я обращался за советами. Я не знал, когда он должен был выехать из Японии. Он выехал из Японии в отпуск, а не потому, что получил новое назначение. Он приехал в Москву дней на 20 позже меня. По возвращении из отпуска выяснилось, что ШЛЕНСКИЙ назначен зам. нач. 2 отдела. Приехав из Японии, он говорил, что ему не хочется больше ехать в Японию. Он был назначен на это место после перевода ШАЛИНА.
ЛЕЙФЕРТ работал секретным уполномоченным информационного отделения. Он руководил всей переводческой работой. В Японии я с ним не был.
ВАЛИН, когда я приехал из Японии, был начальником 2 отдела и в это время я его впервые узнал. Он был арестован примерно в июле 1937 года. ЛЕЙФЕРТ был арестован, примерно, в то же время, а перед арестом он был уволен.
КЛЕТНЫЙ был арестован в сентябре 1937 года. ШЛЕНСКИЙ был арестован в 1939 году. ПОКЛАДОК был арестован осенью1937 г., о чем я узнал от СТЕПАНОВА, а после этого мне звонила жена ПОКЛАДОКА об аресте ее мужа. <…>
ОГЛАШЕНО показание ШЛЕНСКОГО л.д. 70 об установлении им связи с КЛЕТНЫМ по указанию ЛЕЙФЕРТА.
ОГЛАШЕНО показание ШЛЕНСКОГО л.д. 73 об установлении им связи с ЛЕЙФЕРТОМ по указанию ВАЛИНА и о том, что он должен получать шпионские сведения от СИРОТКИНА.
ПОДСУДИМЫЙ СИРОТКИН: Никаких шпионских связей я не имел и не знал, что ЛЕЙФЕРТ, КЛЕТНЫЙ и ШЛЕНСКИЙ являются шпионами. Шпионских разговоров я с ними не вел.
ОГЛАШЕНО показание ШЛЕНСКОГО л.д. 77 и 78 о передаче ему СИРОТКИНЫМ шпионских сведений, которые он передавал КЛЕТНОМУ.