рте или апреле на Невском проспекте, погрозил мне кулаком и предсказал, что долго это продолжаться не будет. Я ездил на воды за границу, провёл лето в Италии и Швейцарии. Зимой я пристально работал в химической лаборатории, мне хотелось забыться и всецело отдаться чему-нибудь. Я жил уединённой жизнью, нигде не бывал и у себя никого не принимал. Меня как червь грызла мысль, что в глазах Верочки я такой же пошляк, как и все, и что этого ничем уж нельзя поправить; потому что тут невозможны оправдания и смешны объяснения.
Разумеется, в своих собственных глазах я не был ни пошл, ни виновен. Я сумел себя обелить. Да и время тоже что-нибудь значило. Я привык, оправдываясь пред самим собою, ссылаться мысленно на поведение Верочки. Хоть поведение это заключалось в безотчётной любви её к Сергею Ипполитовичу, однако, мне казалось оно предосудительным.
Вообще я, должно быть, охладевал к Верочке. Часто я разбирал её со всех сторон. Конечно, она была хороша, не по летам женственна, обаятельна и грациозна. Но всё же она… но впечатление, произведённое на неё дядей…
«Нет, — восклицал я, ударяя кулаком по письменному столу, — как она смеет презирать меня за пассаж с Ольгой Сократовной!..»
О «пассаже», надо заметить, у нас и разговора не было, а о том, что она презирает меня, я впервые слышал от самого себя.
Петербургские дни мелькали, серые и коротенькие, как осенние пейзажи, мелькающие из окна вагона курьерского поезда, безотрадные и тоскливые. Время летело, и не успел я оглянуться, как уже на носу полукурсовые экзамены. Миновали экзамены, и вот уже северный жаркий июнь гонит петербуржца вон из города.
Я поселился в Озерках.
Как-то вечером, в лунные сумерки, я сидел в саду за столиком против эстрады и слушал музыку. Играл оркестр. В летнюю ночную тишину сладко вливались красивые звуки, и я забылся.
Но возле меня сел плотный мужчина в соломенной шляпе и дотронулся до моего плеча.
— Земляк!
Я вздрогнул и узнал Кузьму Антоновича. На этот раз я совсем не обрадовался ему.
— Будете пить?
Я отрицательно покачал головой. Впрочем, отделаться от Кузьмы Антоновича уж нельзя было, и завязался разговор. Кузьма Антонович объявил, что он тоже живёт в Озерках, вместе, разумеется, с Алиной Патрикеевной, и что дела у него теперь «важнецкие». В августе он поедет на юг, в качестве ревизора страховых отделений.
— Я теперь в правлении служу, — прибавил он. — Я этого целый год добивался, проект сочинил, и вот, наконец, удостоился… Правда, что пока еду не один, а так сказать — помощником… при особе!
Он значительно поднял палец. Помолчав и осушив стакан дешёвого вина, он сказал:
— Всё-таки Сергею Ипполитовичу я теперь в некотором роде начальство…
Музыка замирала, Кузьма Антонович молча осушил другой стакан вина. Когда оркестр кончил, раздались рукоплескания, и Кузьма Антонович, вставая, произнёс:
— Кажется, Алина Патрикеевна разыскивает меня… Я тут, Галю, гоу! Дурная, не бачит. Гоу! — кричал он, не стесняясь. — Нуте, до свиданья, Александр Платонович. Жаль мне вас, скажу вам откровенно. Сглупили вы тогда малую малость… Гоу! Галю, да ну ж, подожди!
Разумеется, Алина Патрикеевна слышала возгласы своего супруга, но они должны были резать её благовоспитанное ухо. Я видел вдали закаменевшее суровое лицо её, облитое молочным светом электрического фонаря. Наконец, Кузьма Антонович подошёл к ней, она отвернулась, и я потерял их из виду.
Предсказание Ткаченко, что недолго я буду получать аккуратно деньги от Сергея Ипполитовича, между тем, начало сбываться. Уже в июне я получил, вместо двухсот рублей, девяносто, в июле — ничего. Я стал беспокоиться, написал несколько писем и телеграмм, и, наконец, пришла повестка — на пятьдесят рублей. В письме дядя обещал не задерживать денег, но в августе опять не было ни копейки. Тогда, встретившись с Ткаченко, я рассказал ему о своём положении.
— Ага! — произнёс он и стал хохотать радостным смехом, держась за живот. — Постойте, ещё не то будет! — вопил он.
— Я не понимаю этого смеха! — сказал я с сердцем.
Через день я выехал из Озерков. Я увидел, что мне необходимо самому побывать в *** и упорядочить мои финансы. Не желая на будущее время оставаться по месяцам без денег, я хотел взять у дяди половину капитала и положить долгосрочным вкладом в солидный банк. Мне это не представлялось особенно затруднительным. Однако, когда на одной станции я столкнулся с Ткаченко, который, оказалось, тоже ехал в ***, вместе с «особой», и победоносно посмотрел на меня, сердце моё забилось от страха.
В *** я приехал в полдень. Дяди уже не было дома, и Павел, увидев меня, превратился в сфинкса. Положительно можно было сказать, при взгляде на его лицо, что на нём написана целая история нашего дома, или, вернее, его скандальная хроника; и потому, что это пошлое лицо, к которому у меня вернулось прежнее отвращение, было особенно загадочно, я заключил, что случилось ещё что-то.
— А Вера Константиновна где? — спросил я.
— На даче, — отвечал он.
— Давно?
— С начала лета.
— Здорова?
Он не ответил.
— А Эмма?
Он пожал плечами и торопливо стал вешать моё пальто. Я опустил руку в карман, Павел следил за нею искоса. Но в кармане ничего не оказалось, и Павел нашёл множество неотложных дел, которые помешали ему отвечать на мои вопросы. Особенно усердно соскребал он ногтем большего пальца стеариновое пятно с ковра.
Я рассердился.
— Скажи, по крайней мере, где на даче?
— В Памфиловке, — произнёс он небрежно.
Я отправился в контору страхового общества, и дядя выбежал ко мне в приёмную на минутку. Он был всё также благообразен и также по-джентльменски встретил меня. Он немного изменился: в лице прибавилось краски, он стал тучнее, и на висках ярко белели волосы. Дядя вынул бумажник, дал мне сотенную, и, когда я рассказал о своём намерении взять у него половину капитала, он поспешил уверить, что никаких препятствий не будет, и разве что придётся повременить недели две.
Я сообщил ему, что едут ревизоры.
— Знаю, знаю! — воскликнул он с усмешкой.
— Ткаченко… — начал я.
Но он не дал мне кончить, махнул любезно рукой как человек по горло занятый и ушёл, крикнув:
— До скорого свиданья!
Меня ободрила встреча дяди. Он не боится ревизии, дела его в порядке, и, значит, деньги я получу.
Так как флигель, в котором я когда-то жил, был заброшен, то я остановился в гостинице. Весь следующий день я ходил по городу, который за эти полтора года ещё лучше обстроился. Пообедав, вечером я заехал к дяде. Дяди опять не было, а Павел стал непроницаемее вчерашнего. Впрочем, трёхрублёвка произвела некоторое действие.
Я узнал тревожную новость: Анна Спиридоновна, мать Верочки, должна была приехать из Парижа не сегодня-завтра. Воображаю, что переживал Сергей Ипполитович, и в каком состоянии находилась Верочка!
Я задумчиво посмотрел на Павла. Он похлопал глазами, и усмешка или скорее тень усмешки пробежала по его губам.
— Это m-lle Эмма поехали заграницу и, должно быть, заскочили в Париж, да Анне Спиридоновне и насплетничали чего-нибудь. Не иначе что так, — промолвил Павел. — Ссоры вышли большие с Эммой у Веры Константиновны…
«Экий омут!» — подумал я, глянув на пустые комнаты.
Я решил сократить своё требование почти наполовину: достаточно будет и пятнадцати тысяч.
— Передай Сергею Ипполитовичу, что буду у него завтра в десять часов.
Но когда утром я явился в десять часов, наш дом был опечатан. Дядя неизвестно куда скрылся.
Его положение было ужасно. Ткаченко обнаружил в кассе большой недочёт. Вскоре, однако, я увидел, что дядя гораздо лучше сделал бы, если бы влепил себе пулю в лоб.
Прежде всего я поскакал в Памфиловку. Былая страсть с неудержимой силой проснулась во мне. Я заступник, я естественный покровитель Верочки. Надо оберечь её покой, оградить её, бедную, от новых испытаний.
Дача, в русско-швейцарском стиле, стояла на припёке, балконом в сад. Я торопливо прошёл через какую-то комнату. Слух мой поразили стоны, ужасные и мучительные, которые, казалось, неслись со всех сторон. Вдруг они замирали и вдруг вырастали опять. Порою их прерывало глухое ворчанье пса. Дыханье моё пресеклось.
Анна Спиридоновна, которую я сейчас же узнал по её цыганскому лицу, несмотря на то, что оно и пожелтело, и постарело, кричала на Мункина, акушера, поэтическая физиономия которого дёргалась от страха и злости. Крупные слёзы текли по щекам цыганки, и голос её хрипел. Беппо не спускал глаз с Мункина.
— Негодяй, этот негодяй, он убил её! — вся трепеща, обратилась она ко мне, хоть едва ли узнала меня. — Что они сделали с ребёнком моим! Дочь мою! Отдайте мне дочь мою! — вопила она, подбегая к модному акушеру.
Тот, в виде щита, боязливо протягивал руки. Беппо, увидавший меня, завизжал и замахал хвостом; но как только Мункин сделал шаг, он грозно заворчал; кажется, ему нравилась эта охота на человека.
— Сударыня, клянусь вам, ну, уверяю вас моим благородным словом, что барышня будет жива! — говорил доктор заикаясь. — Я же знаю, мне же разве это в первый раз. Пссс! Господин студент… Молодой человек, прошу вас, избавляйте меня от этого злого собаки… Вы будете отвечать… Ну, ты, как тебя… собачка! Пошла вон!
— Убийцы, развратители! На виселицу мало вас! — кричала Анна Спиридоновна, изнемогая от гнева и отчаяния. — Зачем это было делать! А я, хороша я! Оставила ребёнка извергам на забаву!
Она страшными глазами взглянула на меня. Стон донёсся на балкон: то был Верочкин голос. Я инстинктивно сжал кулаки, мне хотелось броситься на Мункина. Этого было достаточно, чтобы Беппо опрокинул его. Мункин с криком покатился по террасе, а Анна Спиридоновна и я побежали туда, где стонала Верочка.
И я увидел Верочку…
Она лежала в полутёмной комнате, где воздух пахнул кровью. Бледная голова её с глубоко запавшими очами слегка свесилась. Зрачки были расширены от боли и испуга, чёрные губы судорожно втянуты. Худые руки ловили одеяло, всё её тело потрясалось ужас наводящею дрожью.