[5], но не сказала ни слова его матери, пожелавшей знать, почему у мальчиков такая странная походка.
Холл тридцать девятого этажа был еще богаче, чем вестибюль, но Ребекка, не глядя по сторонам, шла в святая святых — кабинет президента компании «Вайтейкер и Рид», самой престижной бостонской фирмы в области строительства и торговли недвижимостью. Абигейл Вайтейкер по сию пору сохраняла за собой титул председателя совета директоров, однако реальная власть в компании принадлежала теперь ее тридцатисемилетнему сыну, что немало удивило Ребекку. Ведь Абигейл была невысокого мнения о Квентине.
Его секретарь, безукоризненно одетая негритянка, предложила Ребекке подождать, пока она узнает, готов ли принять ее мистер Рид.
— Я друг семьи, — сказала Ребекка, стараясь прошмыгнуть мимо.
Вскочив со своего места, мисс Уилла Джонсон, гибкая и быстрая, потребовала, чтобы Ребекка оставалась в приемной, иначе ей придется вызвать охрану.
— Мистер Рид и я, — сказала Ребекка, — в детстве падали в пруд в Бостон-Коммон[6], а потом вместе сушили одежду. Ему было пять, а мне два.
Кажется, из пруда их вызволил тогда Джед, и он же доставил их на Бикон-Хилл. Но Ребекка не была в этом уверена.
Уилла, вообразив, как ее благовоспитанный шеф барахтается в пруду, почтительно отступила, и Ребекка беспрепятственно вошла в импозантный кабинет Квентина.
Тот говорил с кем-то по телефону. Когда появилась Ребекка, он положил трубку и уставился на нее водянисто-голубыми глазами.
— Ребекка, — прошептал он.
Прошло четырнадцать лет.
Опомнившаяся Уилла стояла на подхвате, готовая выдворить Ребекку, но услышав, сколько эмоций было в хриплом голосе шефа, почтительно удалилась и тихонько прикрыла дверь.
— Привет, Квентин.
Стал красивее, чем прежде. Коренной американец, унаследовавший черты первых переселенцев: густые пепельные волосы, квадратный подбородок. Элегантный, самоуверенный, хотя Ребекка подозревала, что это скорее на поверхности, чем внутри. Квентин всегда боролся со своей излишней чувствительностью. Костюм на нем — модного покроя, в тонкую полосочку, как это принято у деловых бостонцев.
Он прочистил горло.
— Чем могу служить?
— Это твоя идея, или матушки, — дать мне отставку?
— Ты была у нас на контракте, а не по найму. О каком увольнении тогда идет речь?
— Слова, слова, Квентин. Тебе не удастся увильнуть от ответа. Стало быть, ты узнал обо мне, рассказал маме, а та велела отделаться от меня?
Он поморщился от столь прямого вопроса, но подтвердил ее догадку едва заметным кивком.
— Значит ли это, что длинная рука клана Вайтейкеров-Ридов собирается помешать моему бизнесу в Бостоне?
— Разумеется, нет. — Он поднялся из-за стола. Ребекка с удивлением отметила, какой он высокий. Она успела забыть. — Прошу тебя, Ребекка, взгляни на все с другой стороны.
— Уже. Потому я и здесь. Вам претит мысль, что Блэкберны заработают даже самую малость в вашей фирме.
— Но ты не нуждаешься в деньгах…
— Не об этом речь, Квентин… — Она уже пожалела, что вышла из этого лифта. — Квентин, я думала, мы можем забыть прошлое.
Он на секунду закрыл глаза, вздохнул и покачал головой:
— Ты знаешь, что это невозможно.
Ей надо было это знать. Двадцать шесть лет назад ее отец, отец Квентина и Куанг Тай попали в засаду по вине Томаса Блэкберна. Головорезы Вьет-Конга убили всех троих. Но Ребекка не доставит удовольствия Квентину. Она не заговорит об этом.
Вместо этого она сказала:
— Знаешь, работа над новым проектом была мне интересна с профессиональной точки зрения.
— Ты никогда не умела лгать, Ребекка. Это твой дед…
— Оставь его.
Квентин нахмурился:
— Лучше уходи, не то мы наговорим друг другу такого, о чем после пожалеем.
— Будь проклят ты и твоя матушка.
— Что ж, если тебе станет от этого лучше, — спокойно сказал он.
Лучше не стало. Проклятия не помогут. Ребекка стремительно вышла из роскошного кабинета и по пути к лифту выкинула сверток с рыбой в урну для бумаг, в надежде, что приемная успеет как следует провонять. Пусть Квентин помнит, что у Блэкбернов есть своя гордость.
Глава 3
Сан-Франциско
Джед Слоан проклинал того человеконенавистника, который придумал смокинг. Он вторично попытался завязать галстук-бабочку. Бог знает, сколько лет прошло с тех пор, как он делал это последний раз. С остальными деталями праздничного костюма он справился относительно легко, да и с бабочкой, разумеется, можно совладать, но времени уже не осталось. Хорошо хоть, что смокинг достался ему задаром: пришлось потратиться только на чистку. Мама — не зря же она из бостонских Вайтейкеров — давным-давно настояла на покупке смокинга, и теперь его достаточно было извлечь из дальнего угла гардероба. С бабочкой вновь неудача — и вот коварная вещица летит под стол. Он наденет джинсы. Конечно, отец и сестра будут удивлены. Но он не станет слушать их сетования, что вот он, мол, какой неотесанный, — зато от возни с бабочкой избавится. И не придется шесть, а то и семь часов, провести в несносном смокинге. Он был на волосок от подобного решения.
Но тут послышался милый, несолидный возглас Май: «Папка!», и он улыбнулся. Дочь приглашала его на выход. Потом она спохватилась и придала своему голосу то, что с точки зрения четырнадцатилетней девочки было светскостью:
— Папа, ты еще не готов? Лимузин ждет.
«Только для тебя», — подумал Джед и справился-таки с галстуком, с третьей попытки соорудив простой, в общем-то, узел. Быстро осмотрел себя в зеркале. Классический смокинг скрывал его возраст. И бостонские Вайтейкеры, и сан-францисские Слоаны, увидев его сегодня вечером, с радостью признали бы его своим. У него были крепкие скулы Слоанов, темные волосы, круглые глаза чирка и присущий им всем щегольской вид. А ростом (в нем было под метр девяносто) и телосложением он пошел в маму, вторую из четырех жен Уэсли Слоана, которая несколько лет назад удалилась из бостонского общества и теперь жила на восточном побережье Канады в так называемой добровольной ссылке. И была довольна как никогда.
— О! — присвистнула Май, увидев Джеда во всем великолепии. — Скажи — некрасивый!
Он рассмеялся:
— Да и ты не уродина.
Май наморщила хорошенький лобик. Она была наполовину вьетнамка — американо-азиатка. Невысокая, тоненькая девочка, гибкая и сильная, с вьетнамскими миндалевидными глазами и четко обозначенными скулами. Но широкий подбородок и красноватый оттенок черных волос ясно говорили о присутствии англо-саксонской крови. В азиатском квартале ее сочли бы за белую, в белом квартале — за азиатку. Джед с малых лет учил ее быть самой собой, но недавно обнаружил, что Май не уверена, кто она такая. Он попытался объяснить. Во Вьетнаме американо-азиатов называли «буй дой», то есть пыль жизни. Джед ненавидел это выражение, ведь для него Май была светом всей жизни.
— Вот так комплимент, — сказала она отцу.
— Чтобы ты не слишком заносилась. К концу вечера будешь купаться в комплиментах. Ну что, готова?
Яркий блеск глаз дочери говорил Джеду о том, что его единственный ребенок в предвкушении. Было видно, как хочется ей поскорей сесть в шикарный лимузин, довольно неуместно смотревшийся на фоне их маленького оштукатуренного дома на Рашн-Хилл. Она с трудом сдерживалась. Прилежная девятиклассница, Май не утратила непоседливость раннего детства, направив ее в новое русло. Джед и сейчас ждал, что она подбежит к автомобилю, стукнет ножкой по шинам, залезет под капот, посидит на каждом сиденье, испробует все рукоятки и кнопки. Год назад так бы и было. И бывало, по свидетельству деда.
Сегодня, однако, она величаво подошла к элегантной машине, стараясь не помять платье из гладкой, с холодком, бордовой материи, которое удивительно шло к ее нежной коже. Май вежливо поблагодарила шофера, открывшего перед ней дверцу, назвала его по имени, Джорджем, и села на заднее сиденье совсем как взрослая.
Джед обошел машину и сел рядом с Май. Лимузины он ненавидел еще больше, чем смокинги. С дочерью они обычно колесили по Сан-Франциско на стареньком незамысловатом пикапе «Форд-Эскорт», но чаще ходили пешком или пользовались общественным транспортом.
Проигрыватель компакт-дисков привел Май в дикий восторг. Она всплеснула руками:
— Когда это дедушка успел?
— Он обожает всякие штучки, — спокойно заметил Джед.
Уэсли Слоану было шестьдесят пять. Архитектор с международной известностью, он мог потакать своим дорогостоящим причудам. Предложения войти в его сан-францисскую фирму, которые постоянно получал Джед, вызвали бы у большинства архитекторов черную зависть, но Джед, старший из троих детей Уэсли, упорно отказывался. Он предпочитал работать сам по себе, в маленькой студии на заднем дворе своего дома, специализируясь в реставрации, пристройках, перепланировке — в «изящном плотничестве», как называл это отец. Правда, единокровная сестра Джеда Изабель только что получила диплом магистра архитектуры лос-анджелесского отделения Калифорнийского университета и, кажется, была не против окончательно перебраться в Сан-Франциско. Джед надеялся, что отец удовлетворится хотя бы этим. Уэсли Слоан знал — Джеда не переубедить, но он был не из тех, кто легко мирится с поражением.
Если бы Уэсли мог себе представить, до чего его внучке нравится кататься на лимузине, то он посылал бы к ней машину ежедневно, наплевав на мнение Джеда. Может быть, он даже купил бы такую машину лично для нее и нанял шофера, но за тридцать девять лет Уэсли хорошо изучил характер сына. Если Джед отказывается от материальной поддержки Вайтейкеров и Слоанов, то уж лимузина на своей дорожке он точно не потерпит.
Вечер выдался прохладный, сырой, туманный. В такую погоду Джед с особой силой ощущал свое одиночество. Он молча смотрел в окно, пока автомобиль спускался по извилистой, узкой улице с Рашн-Хилл. Май поставила один из полдюжины компакт-дисков, заботливо приготовленных для нее дедом. Джед улыбнулся, подметив контраст между мягкой обивкой лимузина и песенкой о женщине, которая добивалась, чтобы ее опять взяли на работу официанткой: «Дайте мне веник — и я сотворю чудеса: размету себе дорожку я на небеса…» Май подпевала.