– Почему здесь летом стоят такие туманы?
– Тебе в самом деле интересно?
Даже не знаю, как ответить на этот вопрос.
– Ну… думаю, да.
– Ну что же… понимаешь, туман образуется над водой от холода. А Тихий океан остается холодным по двум причинам. Во-первых, с Калифорнийским течением к нам с Аляски идет холодный воздух, а во-вторых, с океанских глубин тоже поднимается ледяная вода под влиянием процесса, известного как апвеллинг, – в его основе лежат южные ветровые течения. Океан приходит в движение, под воздействием всплывающих на поверхность холодных масс воздух остывает, а содержащаяся в нем влага конденсируется, в итоге образуя туман. Летнее солнце прогревает воздух, он устремляется вверх, и вскоре от плотного марева не остается и следа.
Я смотрю на него во все глаза. Думаю, у меня отвисла челюсть, хотя с уверенностью ничего сказать не могу.
Он чешет лоб и тихо про себя ругается, сводя на нет всю свою речь.
– Я свихнут на погоде. Это все из-за сёрфинга. Чтобы поймать наилучшую волну, нужно разбираться в приливах, отливах, зыби, штормах… Вероятно, я действительно проникся интересом к вещам подобного рода.
Я смотрю на его замысловатые красные часы для сёрферов, выглядывающие из-под манжеты куртки. По ним можно узнать погоду и рассчитать приливы. Кто же мог знать, что он у нас такой умник?
– Ты меня удивил, – говорю я, ничуть не лукавя, – если мне когда-нибудь придется что-либо списывать на уроке биологии, то такого соседа по парте, как ты, просто не найти.
– В прошлом году я посещал курсы углубленного изучения биологии и по их окончании получил высший балл. Сейчас примерно на таких же курсах изучаю охрану окружающей среды и химию, причем последнюю уже второй год.
– Гадость какая. Ненавижу науки, все до единой. История и английский – да, остальное нет.
– Ненавидишь науки? Бейли-Бейли-Бейли! У меня такое ощущение, что мы с тобой две полные противоположности во всех мыслимых отношениях.
– Что да, то да, – с улыбкой соглашаюсь я.
Не знаю почему, но от происходящего у меня кружится голова, я чувствую себя ветреной и легкомысленной.
Он смеется с таким видом, будто я отпустила уморительную шутку, и перегибается через ограничительную перекладину:
– Ну, что скажешь о нашем калифорнийском тумане? Здорово, правда?
Он складывает руку чашечкой, будто может набрать в нее немного мутной белизны.
В виде эксперимента я тоже протягиваю ладонь:
– Да, действительно здорово. Мне нравится наш туман. Ты был прав.
Весь оставшийся путь наверх мы сидим с ним вот так рядышком, пытаясь хватать руками туман.
На финише ожидающий нас механик поднимает перекладину, и мы с Портером оказываемся на воле. Поднимаемся к скалам на самую вершину. Кроме крохотного магазинчика сувениров под названием «Горшочек меда» – не хочу никого разочаровывать, но шмели никакого меда не дают, – там также есть небольшая площадка с ограждением, по периметру которой стоит несколько нацеленных на океан телескопов, которыми можно воспользоваться, бросив в щель монетку. В ясный день мы могли бы посмотреть в них на «Пещерный дворец», но сегодня увидеть что-нибудь чрезвычайно трудно, поэтому народу там топчется совсем немного. Погода стоит ветреная и холодная, особенно для июня.
Никогда не думала, что в Калифорнии она носит такой неустойчивый характер. Прошу Портера рассказать о ней побольше. Сначала, полагая, что я над ним потешаюсь, он немного протестует, но потом мы облокачиваемся на перила из кедра, доедаем последние кексы, и он рассказывает мне об океанских течениях, о приливах и отливах, о секвойных лесах и папоротниках, об экосистемах, о том, как в последние несколько десятилетий тумана стало меньше и как ученые ломают головы, пытаясь понять, почему так получилось и как это явление остановить.
Мне странно слышать, когда он все это говорит, так же странно, как видеть шрамы на его руке. Я пытаюсь сложить воедино все разрозненные фрагменты: охранник, чей острый язык на работе поднимает на смех мои туфли от разных пар; сёрфер, оттаскивающий обкурившегося дружка Дэйви с дороги; брат, чьи глаза блестят, когда он рассказывает о достижениях сестры; парень, отбивший пять, когда я схватила воришку, укравшего статую мальтийского сокола… и ботаник, которого я вижу перед собой сейчас.
Может, Уолт Уитмен действительно был прав. Мы все противоречим сами себе и несем в душе самые разные начала. И как тогда вообще понять что каждый из нас на самом деле представляет?
Портер наконец и сам замечает, что слишком много говорит, и его загорелое лицо заливается краской смущения. Картина просто восхитительная.
– Ну все, хватит, – заявляет он, – ну а ты в этой жизни к чему проявляешь интерес?
Я на мгновение застываю в нерешительности, желая рассказать ему о кинематографе так же страстно, как он только что говорил об океанских дождях, но тут же вспоминаю инцидент с Патриком и испытываю что-то вроде дурноты. Сегодня у меня нет желания все это повторять. Пожалуй, в другой раз.
– История, – иду я на компромисс, совершенно не греша против истины. – Раз уж наступило время исповеди, признаюсь как на духу – в последнее время я подумываю о том, чтобы стать архивариусом или работать в музее.
Лицо Портера озаряется, словно я напомнила ему о чем-то важном.
– Типа, раскладывать все по полочкам и вносить сведения в каталоги?
– Вроде того. Еще есть вариант стать музейным смотрителем, я точно не знаю.
Озвучив вслух свои планы, я чувствую себя не в своей тарелке. Меня немного корежит, хочется куда-нибудь улизнуть, но мы стоим на скале, поэтому бежать особо некуда.
– Так что работать в «Погребе» для меня хоть и не предел мечтаний, но для начала сгодится. Чтобы потом было что писать в резюме.
Он искоса смотрит на меня, и я еще немного рассказываю ему о своих музейных устремлениях, идеально вписывающихся в мой образ жизни Ловкача-Пройдохи: держаться в тени, не подвергать себя стрессу, трястись над предметами древности и заботливо хранить исторические реликвии, что подавляющему большинству людей кажется занятием до омерзения скучным. Как бы мне ни нравилось кино, стать режиссером у меня желания нет. Чем дольше я живу, тем больше это понимаю. Спрячься подальше, детка. Я с превеликим удовольствием буду копаться в коробках со старыми папками.
– Мне нравится извлекать на свет божий то, что люди когда-то забыли. Кроме того, я действительно обладаю неплохими организаторскими способностями.
– Это я уже заметил, – слегка улыбается Портер.
– В самом деле?
– Твой ящик для денег. Купюры в нем всегда сложены одной и той же стороной, смятые уголки расправлены. Аккуратными пачками, которые остается только стянуть лентой и положить в сумку для инкассации. У большинства же в ящиках царит настоящий хаос, а банкноты валяются как попало.
Мои щеки полыхают румянцем. Странно, что он обращает на подобные детали внимание.
– Я люблю, когда все чисто и аккуратно.
Всему виной дурацкая бухгалтерская кровь.
– Аккуратно – это хорошо. Что бы ты ни говорила, а склонность к наукам в тебе все же есть.
– Ну уж нет! – восклицаю я. – Спасибо за комплимент, но тут ты не прав.
Он тихо посмеивается, и в уголках его глаз собираются морщинки.
– Но… ты же не собираешься до конца жизни работать в Парилке?
– Боже мой, конечно нет, – с кислой миной на лице отвечаю я, – только не в Парилке.
От одного этого названия нас тут же одолевает жажда, мы направляемся в «Горшочек меда» и берем попить. А когда приканчиваем напитки, сквозь туман пробивается солнце, рассеивая свои лучи в полном соответствии с любопытным научным фактом, о котором я только что узнала, и полуденный воздух пропитывается ароматом, который обычно царит за папиным домом, – чистым, свежим запахом секвойи и сосны. На Восточном побережье ничего подобного нет и в помине.
Потом, отправляясь в обратный путь, мы устраиваемся на сиденье ближе друг к другу. Намного ближе. Я чувствую рядом Портера и исходящее от него тепло. Шорты для сёрфинга, в которые он облачен, длиннее моей юбки, но когда сиденье подается вперед, наши икры входят друг с другом в контакт. Я неподвижно смотрю на место их соприкосновения и на крохотное мгновение подумываю отодвинуться, чтобы снова стать маленькой, как по пути наверх. Но…
Но ничего такого не делаю.
Как и он.
Перекладина вновь опускается, мы на какое-то время оказываемся в ловушке. Рука к руке. Нога к ноге, плоть к плоти. Сердце в грудной клетке бьется будто в такт какой-то песне. Я то и дело ощущаю на себе его взгляд, но не осмеливаюсь в ответ поднять на него глаза. Всю дорогу вниз мы молчим и лишь наблюдаем, как город на наших глазах становится все больше и больше.
Когда до земли остается каких-то несколько ярдов, Портер едва слышно говорит:
– Помнишь, я говорил, что твой вкус отдает шампанским? Потом на несколько мгновений умолкает. Мистер Райс улыбается, ожидая момента, когда можно будет поднять перекладину.
– Я лишь хотел сказать, что мне нравится, как ты одеваешься. И нравится твой стиль… Ты чертовски сексуальна.
СООБЩЕСТВО КИНОМАНОВ «ЛЮМЬЕР»
ЛИЧНЫЕ СООБЩЕНИЯ>АЛЕКС>*НОВЫХ СООБЩЕНИЙ НЕТ*
Глава двенадцатая
«Если то, что я думаю, происходит снова и снова, то лучше не надо».
У меня в голове полная каша. С тех пор как мы с Портером отправились кататься на «пчелах», прошло восемь часов, а его слова никак не идут у меня из головы. Чертовски сексуальна!
Я!
Он!
Что?
Он больше ничего не сказал и едва бросил в мою сторону взгляд, объяснив, что ему надо бежать, потому как после обеда он обещал матери помочь в магазине разгрузить какой-то товар. Кажется, я поблагодарила его за кексы и за билет на подъемник. Но до конца не уверена, потому что была слишком потрясена. По-моему, сказала, что увидимся на работе. Мистер Райс спросил, все ли со мной в порядке, из чего можно сделать вывод, что я стояла слишком долго, изображая из себя заправского лунатика. Потом протопала по песку полмили и вышла к парковке – как оказалось, совсем не к той, что надо, поэтому, чтобы забрать Крошку, мне пришлось возвращаться обратно.