что сознание вместе с тревожными мыслями о еде, казалось, куда-то улетучивалось. К тому же от меня всегда приятно пахло клубникой.
Я отвечаю с нарочитым спокойствием:
– Нет, я рвоту не вызываю. И ем, как вы видите, нормально.
– Да, вижу, – он задерживает на мне оценивающий взгляд и одаривает меня своей самой сальной ухмылочкой.
Иногда, конечно, и жвачка не помогала – я срывалась.
Я лечу вниз по наклонной. Первым делом съедаю всё, что нахожу дома, потом отправляюсь в безумную одиссею вдоль Бульварного кольца – двигаюсь перебежками от кафе до магазина, от магазина до кафе, в каждом что-то покупая и проглатывая, пока не добегу до следующего, а их было достаточно на моём пути.
Сначала покупаю то, что кажется наименее опасным, что-нибудь полезное – цельнозерновые хлебцы и обезжиренный творог, потом перехожу на творог пожирнее, мысли о котором вызывают у меня сильное слюноотделение, пока не нахожу себя, жаркую и потную от потреблённых калорий, склонившейся над запотевшей морозильной камерой с мороженым, откапывающей в ледяных залежах самый большой вафельный рожок. Я могла съесть подряд пять-шесть рожков мороженого, несколько пачек вафель, пять глазированных сырков и не наесться.
После сладкого хотелось солёного и острого, и я покупала нарезанный сыр и хлеб, или брала в кафе большие, закрученные в лаваш или питу, влажные и тяжёлые от соуса роллы. Иногда, успев пройти несколько кругов, совершала повторный набег на место, где уже покупала мороженое, сэндвич, банку тунца, хлебцы, творог. Я не считала деньги, которые тратила на еду, не видела людей вокруг. Мне нужно было идти и есть. Меня гнал страх, который поглотит меня, если я остановлюсь. Тогда я не смогу больше ни есть, ни идти, ни дышать.
Приступы случались часто, поэтому, придя на собеседование, я далеко не была худой.
– Расскажи, чем бы ты хотела заниматься в мастерской? – он наклоняется вперёд, облокотившись на стол. Я встречаю его взгляд смело и открыто, прямо как в своих мечтах, когда воображаю себя храброй и крутой.
– Я хочу продолжить заниматься темой расстройств пищевого поведения. Я читала много книг о РПП, все, которые находила, но ни одна не показалась мне такой, которая бы давала полное представление о болезни. Я хочу написать свою книгу про самую загадочную в мире болезнь, от которой нельзя излечиться.
Я вижу, что мой ответ не слишком его заинтересовал, он отвлёкся на стоящий на столе отвёрнутый от меня ноутбук.
– Думаю, можем закончить, – медленно произносит он. – Зовите следующего, – я отмечаю, что он в первый раз обратился ко мне на «вы».
– Спасибо. До свидания.
Я встаю. Иду к двери так, чтобы не повернуться к нему спиной.
– Много там ещё? – спрашивает он.
Я открываю дверь и заглядываю в коридор.
– Много.
– Опять будем до ночи сидеть, – говорит он и бросает мне напоследок: – Ну пока!
Это правда, в его мастерскую, несмотря на то, что, в отличие от других Мастеров, Родион Родионович вёл набор каждый год, самый большой конкурс. Я провела в аудитории с Профессором не больше пятнадцати минут, но людей стало заметно больше, чем когда я ждала в коридоре. Заняты все сидячие места даже на полу. Лица напряжённые, отрешённые, но я лучусь радостью и благоговением. Кажется, только я осознаю всю торжественность момента. Я со злорадством смотрю на тех, кто пришёл позже – ну и сидите до ночи, безмозглые дураки!
Я выпорхнула из здания и ехала домой окрылённая, ничего не видя вокруг, с губ не сходила улыбка, на щеках расцвели розы. Я была уверена, что успешно прошла собеседование и относительно моего поступления всё решено в мою пользу.
Дни проходят за днями, окутанные сладким дымом ожидания. Я наслаждаюсь им со всей искренностью чувств, которым предаётся моё сердце. Потом наступает чёрный день – день, когда вывешивают списки, и, как уже сказала, я не нахожу там своё имя. Это доводит меня до дурноты.
Я долго стою возле доски с прикреплённым листом из двенадцати фамилий, расставленных по алфавиту, пытаясь впихнуть между Акрос Марией и Егором Боро свою фамилию. Всё кончено. Мой мир рухнул. Холодная рука дьявола сдавила мне горло.
С чудовищным усилием я заставляю себя отойти и направить своё тело домой.
Я не могла ждать ещё год. Я была уверена, что произошла роковая ошибка – кто-то перепутал списки или фамилии, но я должна была поступить. Тогда на собеседовании я что-то почувствовала – связь между нами, его согласие принять меня в свою тесную семью. Это какая-то глупая, несправедливая ошибка.
Я летела в Подколокло, чувствуя себя старым чугунным локомотивом, падающим в пропасть. Я рычала, до боли сводила зубы, ревела как животное и плакала, пугая людей и не смущаясь того, как выгляжу, и того, что на меня все смотрят.
Несколько дней я пребывала в отчаянии с ощущением дыры, зияющей в душе. Внутри меня смешались жалость к себе и тошнота, а потом накрыла чёрная волна тоски. Мне было плохо наедине с собой, и ничто не могло меня утешить. Видимо, мне предстояло утонуть в собственных слезах. На работу я, конечно, не пошла. Сказала, что заболела, и несколько дней не вылезала из-под одеяла. Тем не менее заявление об увольнении я забирать не стала. Поначалу в голове было мутно, а затем прояснилось. Вскоре у меня появился план. Мне нужно встретиться и поговорить с ним, попросить совета под предлогом того, что я хочу снова поступать в следующем году. Спросить, где я допустила ошибку и как это можно исправить.
Я написала ему в «Фейсбуке»[11], не сильно надеясь, что он ответит, но что я теряю? Он согласился встретиться со мной на следующий день на открытии выставки в Музее современного искусства. Набираясь решимости, я до утра сидела у окна, смотря на узкую улочку подо мной. Занимался рассвет, небо было восхитительно розовым. Когда издали донёсся шум первого трамвая, мерные шаги первого прохожего, я вскочила и долго и тщательно собиралась. С беспокойством, словно в ожидании гостей, ходила по комнате и тёмному коридору. Устав расхаживать туда-сюда, я села и просто ждала назначенного времени, которое тянулось неизмеримо долго.
На улице шёл дождь, прохожие, съёжившись в своих пальто, выглядели несчастными, а меня накрыло сладкое предчувствие, что, возможно, сегодня я смогу заполучить весь мир. Я смелая, остроумная, пугающая и совершенно замечательная.
Я прихожу в музей и осматриваюсь. Профессор выступает с приветственной речью. Все хлопают не из вежливости, но восхищённо. Я стою неподвижно и не свожу с него глаз. Он это замечает и враскачку подходит ко мне. Я вытягиваюсь как стрела. Сердце громко стучит.
– Здравствуйте. Родион. Родионович, – медленно говорю я. Звук его имени завораживает, как и его удивительное лицо.
– Здр-р-р-р-авствуйте! – жеманно передразнивает он.
Ему нравилось, как я не выговаривала «эр», а в его имени их целых две.
Я молчу, пребывая в шоке от его близости.
– Ну? – спрашивает он, – о чём ты хотела поговорить?
Я откашливаюсь и сбивчиво объясняю, что очень хочу у него учиться, что мне это нужно, что я уволилась с работы. Он искоса смотрит на меня.
– Тебе ведь известно, что, поступив к нам, ты всё время должна будешь посвящать учёбе?
Я киваю.
– Думаю, мы можем взять ещё одного человека, – говорит он, – но при одном условии.
Я вскрикиваю, не успевая подавить этот звук.
– Я готова на всё, – быстро отвечаю я, опасаясь, что он передумает.
– Ты больше не будешь работать с темой анорексии.
Я чувствую, как по телу устремляется вверх холодок, а потом скатывается вниз по спине – ощущение, которое я могу приравнять к уколу анестезии. Неужели всё дело в анорексии? Мрачный абсурд ситуации поражает меня до мурашек.
– Согласна! – отвечаю я.
– Посмотри выставку, – говорит он и быстро уходит.
Глава 5. Юлия и Абеляр
Я влюбилась в него с первого взгляда по фотографии задолго до того, как впервые увидела вживую.
Листая ленту «Фейсбука», я случайно наткнулась на фотоальбом с вечеринки по случаю посвящения первокурсников Школы в студенты. Я знала про существование Школы, но у меня и в мыслях не было, что когда-нибудь я буду там учиться – Школа находилась в Москве, а я жила в другом городе. Несколько десятков фотографий, с которых брызгами била в лицо безудержная энергия. Казалось, они были сделаны не сейчас, но десятки лет назад, где-то во время существования «Студии 54» под патронажем Энди Уорхола.
Люди похожи на вампиров – вспышка поджигала красные зрачки, высвечивала мертвенно-бледные лица девиц со смазанной красной помадой вокруг ртов. Мутно-размытые фигуры застывали в полуфазе, застигнутые камерой врасплох, другие позировали в утрированно расслабленных позах, катались по полу, курили, пуская кольца дыма, или, изображая кровожадные взгляды, выставляли в камеру средний палец. Одна девица застыла в падении, выкинув в воздух ноги в колготках, с ползущей под подол стрелкой. Был ещё чей-то язык во весь кадр, а парень в расстёгнутой рубашке, обвешанный цепями, как наркобарон, показывал написанное на груди слово «говно».
Я никогда не была на вечеринках вроде этой, но увидела в тенях знакомое лицо: девушка со стройными ногами, выполняющая акробатические упражнения, – пафф! пафф! – то одна, то другая нога взлетает в воздух и сверкает белизной в свете вспышек, как влажный живот речного карпа, была мне знакома – Марианна, в Новосибирске мы вместе учились. Что я про неё помнила? Высокие скулы, оливкового цвета кожа, в аудитории она всегда сидела за последним столом. Узнав её на фото, я как будто сама перенеслась в то пространство и неистовствовала вместе с ней среди молодых, пьяных, безбашенных, уверенных, что завтра будет ещё прикольнее, ещё больше красивых людей вокруг, ещё больше веселья.
Увидев следующий чёрно-белый зернистый снимок, я испытала не сравнимый ни с чем приступ восторга и тревоги с привкусом железа во рту. На нём тигрица и тигр в полосах теней. Изогнутые, как арфы, две фигуры друг напротив друга. Мастер и ученица. Они целовались, будто борются, пожирают друг друга. Через тела била лучами вибрация стаккато из «Лета» Вивальди. Allegro Crescendo. Арина Ясная, так звали девушку. Ясная. Она, как я узнала позже, попала на вечеринку первокурсников, будучи дипломницей. Они встречались два года.